Сон в летнюю ночь (ru)
Внезапно и ярко, как вспышка, вспомнилось сразу все, что было до того, но в обратном порядке. Перед тем, как стало два ребенка, был разговор с ученым. Перед тем началась гроза. Летучую машину он поставил под окном. В ней спал малыш, которому он показывал мир. А перед тем он нашел малыша в волшебном лесу.
Он спал, удобно свернувшись калачиком, на мягком мху, между корней огромного дерева. Его лицо было спокойное и серьезное, как будто он видел во сне что-то спокойное и серьезное.
- Эй, - сказал как бы бог, присев возле малыша на корточки.
Малыш спал. Как бы бог на всякий случай подобрал сухую веточку и легонько потрогал ею малыша.
- Эй! Тут нельзя спать!
Малыш проснулся и сел, протирая глаза.
- Тут нельзя спать, - повторил как бы бог. - То есть можно, только будет сниться… всякое.
Он не нашел нужного слова и потому просто покрутил в воздухе рукой. В ней была веточка, и как бы бог ее выбросил. А то вдруг поймут как угрозу. Хотя вряд ли веточка могла испугать, если не испугал он сам. Ведь он сам был и не совсем человек. Он был больше и страньше, навроде тех существ, что играют в фильмах инопланетных чудовищ, то ли человек, то ли ящерица, то ли бог знает что. Но не злое. И не доброе. Никакое, всякое. Постороннее. Что там могла поменять веточка?
Но малыш явно не считал его опасным, он так радостно ему улыбался, будто ждал его сто лет.
- Лес тут такой, волшебный, - подумав, объяснил как бы бог. - Нельзя спать.
Малыш так и улыбался, так что как бы бог что-то заподозрил.
- А ты вообще разговариваешь?
Улыбка малыша стала немножко виноватой. Видимо, он извинялся за то, что не понял вопрос.
- Понятно, - констатировал как бы бог, - ты, наверное, совсем еще малыш. А может, и вообще тут в первый раз.
Он протянул малышу руку.
- Хочешь, покажу тут все?
Малыш с готовностью взял его за руку. Летать, наверное, тоже не умеет, подумал как бы бог, и сделал летучую машину. Летать умеют все, но не все умеют летать по желанию. Они летают как пушинки на ветру, но не куда хотят, а куда ветром понесет.
- Летать очень просто, - объяснял он малышу, усаживая его на пассажирское сиденье. - Там в чем фишка? Не надо напрягать никаких летательных мускулов или мысленно себя поднимать. Ты не сам летай, а землю от себя отдаляй, сколько хочешь, хоть до маленького шарика, а потом крути ее под собой, до нужного места. Ты можешь делать что хочешь.
Он тоже сел в машину, и показал малышу, как взлетают. Малыш был в таком восторге от полета, что он даже счел нужным оправдаться.
- Нет, ты не думай, что я какой-нибудь бог и все могу. Ну да, могу, но только здесь. Я только здесь как бы могу. Так что я от силы как бы бог. Это как человек во сне, - нашел он нужное сравнение, - он тоже может, но только у себя во сне. Получается, что человек во сне и есть как раз такое вот странное существо, как я. Как бы бог.
Малыш его едва ли слышал, он прилип носом к стеклу и смотрел вниз. Внизу проплывали озера и реки, по дорогам куда-то ехали машины, кучерявились кроны деревьев и поблескивали на солнце окошки маленьких домов. Они пролетели над большим полем у реки, где на холме росло большое дерево. Под деревом сидели два крохотных человечка с детской люлькой и смотрели вверх. Едва ли они видели, но как бы бог помахал им рукой.
Они долго летали по свету, и как бы бог показывал малышу все интересные места. Спускались даже в пучину, к чудищам. В машине они ничего не могли сделать малышу, и он их не боялся. Если чудищ не бояться, они ничего не смогут тебе сделать. Проблема в том, что у каждого свои чудища, и как раз именно в точечку такие, которых ты боишься. Но малыш ему доверял, под его защитой они ничего не могли ему сделать, так что он их не боялся, и они и правда ничего не могли ему сделать, только бессильно скребли по стеклу педипальпами и хелицерами.
- Наверное, это и есть задача взрослого, - рассуждал сам с собой как бы бог, сидя на скамейке возле песочницы, в которой копошился малыш. - Создать для ребенка такую безопасную среду, в которой он может все узнать и увидеть по правде, но при этом без настоящего ущерба. Такую игровую площадку, песочницу, маленький мир, совсем настоящий, но маленький. Где малыш сможет узнать все опасности и способы борьбы, без того, чтобы бороться по настоящему.
Как бы бог задумался.
- Следует ли так понимать, что в мои задачи входит создавать опасности малышу, скажем, растоптать его куличики?, - спросил он сам себя вслух. И сам себе твердо ответил, - Нет!
И даже рукой так рубанул, не просто “нет”, а очень решительное и твердое “нет”. Опасностей в мире и так много, они познакомят себя сами, не надо быть еще одной такой опасностью. Так ты убедишь малыша не просто в том, что мир опасен - в чем мир и так его убедит. А в том, что нет безопасности. Нет любви и доверия. Нет в мире никого, кто был бы за тебя, и ты совсем один, маленький и хрупкий, против всего мира. А если нет доверия, то нет и безопасности, есть страх, а если есть страх - то чудища до него доберутся.
Он посмотрел, что делает малыш. Сначала он решил, что тот делает из песка какой-то грибок. Но теперь увидел, что это дерево. Большое дерево на холме, у реки, с полями пшеницы вокруг. Под деревом сидели два маленких человечка и между ними была детская люлька. Какой он умный, с гордостью подумал как бы бог, как будто сам как-то участвовал в этом уме.
И тут он вспомнил, что как раз сегодня собирался посетить одного ученого, который проводил интересный эксперимент, и сегодня вечером должно решиться, получится ли опыт. Как бы не опоздать. Ученый сделал открытие - вещество, которое материализует желание. В его присутствии можно загадывать желания и они сбудутся. Гений.
Малыш по пути уснул, и как бы бог не стал его будить, оставил в машине под окном лаборатории. Он уже не в первый раз посещал ученого, следил за ходом эксперимента, и чтобы не пугать человека, делал себя невидимым и прятался в углу. Сегодня тоже там встал. Ученый возился у стола, делал какие-то манипуляции, потом поместил вещество в автоклав. Все, последняя стадия. Теперь или все получится, или нет. Как бы бог вздохнул, взволнованный важностью момента, и дыхание вырвалось серебристым искрящимся облачком.
И вдруг ученый обернулся, посмотрел прямо на него, и говорит:
- А я знаю, что вы там! Вы совсем невидимый, но когда вы там стоите и вздыхаете, у вас дыхание вырывается, таким серебристым искрящимся облачком или грибочком. И потому мне, как ученому, естественно-научным образом сильно интересно - почему иногда облачком, а иногда грибочком? От чего это зависит?
Как бы бог удивился, хмыкнул через нос, и дыхание вырвалось грибочком. Значит, когда удивляется - то грибочком.
Ну, сделал он себя видимым, чего уж теперь скрываться, и стали они с ученым беседовать, про то вещество, которое в автоклаве доходит, и скоро дойдет уже. Как бы бога интересовала, конечно, всякая философия.
- Как вы вообще сообразили, такое вещество сделать?, - спросил как бы бог. - И какие последствия, интересно, с вашей точки зрения, это вещество принесет человечеству? Какое могущество подарит, и какие беды принесет?
По сути ведь человек навроде самого Как бы бога станет, вот он и интересуется его мнением.
- Ну, отвечает ученый, - как же. Вот сделаю я это вещество. Если оно рядом, в определенном количестве, то можно чего угодно желать - и оно появится. Хочешь - майку с короткими рукавами пожелать - бабах, вот она. Или, к примеру, автомобиль - бабах, и вот он.
И как он сказал “бабах”, за окном тоже стал рокотать гром. Там, в ночной темноте, собиралась гроза.
- Ну да, - сказал как бы бог, - это понятно. Жажда обладания. Но все же, как оно все работает, как вы считаете? Я думаю, что это нарушение причинно-следственной связи. Только, конечно, не сам закон нарушается, а прежняя последовательность. Когда майка появляется, самая настоящая - то она ниоткуда не исчезает, просто ваше вещество мир изменяет. Она делает так, что где-то когда-то мир чуть изменился, а дальше причины и следствия шли сами собой таким образом, что все точно так же, мир тот же, и ваше вещество открыто, и люди вроде те же, но на столе - самая настоящая майка лежит. Где-то по настоящему произведенная, как-то сюда реально привезенная.
- Возможно, - покивал головой ученый, но явно без интереса.
- Понимаете, - взволнованно продолжил как бы бог, - мир ведь не находится в равновесии, и находиться в нем не может - он вообще есть, пока есть неравновесие, которое заставляет шар катится, вызывая неравновесие в другом месте, и так шалаболится все мироздание, навроде круглого Ваньки-Встаньки. И ваше вещество в то неравновесие в какую-то точку мироздания-времени своей шепотью добавляется, так что мир с того момента чуть иначе катится, и на прежнее русло никогда не вернется. И вот куда все прикатится, как думаете?
- Я вот что думаю, - ответил ученый. - Какая разница? 35 центов, и загадывай себе майку. Хочешь, автомобиль загадывай - тоже 35 центов. 35 центов - и что хочешь загадывай.
Как бы бог пожал плечами и подумал - как такой идиот такое открытие сделал?
А за окном уже настоящая гроза, рокочет, хлещет в стекла косыми струями. И только бог посмотрел на окно - как раздался ужасный ГРОХОТ. Молния ударила прямо за окном. И как бы бог мгновенно вспомнил про малыша, и что эта молния прямо в машину ударила, и что ребенок погиб, и его самого как молнией пронзило, так что волосы дыбом, - ЧТО Ж Я СУКА НАДЕЛАЛ !!!, - подбросило его прямо на месте...
И тут случилось чудо. Стало два ребенка.
Вещество созрело.
День клонился к вечеру. Под деревом была тень, и с реки дул прохладный ветерок. Рай, подумал он, это такое место, где можно ходить босиком. Если ты можешь ходить босиком, значит там мягко. Значит там тепло. Значит там нет ничего опасного, ни змей, ни острых камней, ни стекла, ни углей. Значит можно лежать где угодно, бегать и прыгать. Что хочешь брать в руки и что хочешь есть. Тут можно ходить босиком. Наверное, тут рай?
Он посмотрел на бесконечные золотистые поля вокруг. Урожай будет большой, если не подведет погода. Но небо было чистое, только где-то далеко и высоко летел самолет, так что до них доносилось только слабый убаюкиващий рокот мотора - ррррр.
Они сидели, прислонившись спиной к дереву. Малыш спал в люльке у их ног. Листва над головой шелестела от ветра, навевая сонливость.
- Интересно, что ему снится?, - спросила она, глядя на малыша. - Он такой спокойный и серьезный.
- Кто знает. Наверное, если он спокоен, значит, то ничто его не беспокоит. Ему сухо и тепло, он сыт, у него ничего не болит. О чем может думать человек, когда у него есть всё?
- Как сделать, чтобы это никогда не кончалось?, - засмеялась она.
- Для этого надо бояться, а он вроде ничего не боится.
Они снова посмотрели на малыша.
- А откуда вообще берутся сны?, - снова задала она вопрос, - И куда уходят? Ведь если что-то есть, значит, оно откуда-то и куда-то. Человек, у которого появилась мысль что-то сделать, уже не тот, кем он был до этой мысли, хотя ничего еще и не сделал. Мир с мыслью не тот, что мир без этой конкретной мысли. Мысли это часть мира, они материальны. А сны - это ведь и есть чистые мысли, совсем без действия. Но откуда они, и где они лежат?
Он задумался.
- Я читал где-то, что сны видит очень древняя часть нашего мозга. Еще та, которая была у ящериц и мышек. Наверное, сны лежат где-то там. Только она помнит не слова, ведь тогда еще не было слов. Она как маленький ребенок, хранит только образы, в которые преврашает все, что с нами происходит. И которые потом, как немая кинопленка, снова наполняются словами и сюжетом, в процессе просмотра.
- Но ведь сны бывают и недетские?
- Наверное, это подставляет уже наше взрослое воображение, а там хранится только маленькое, яркое как солнечный шарик, сжатое в пиксель “хорошо”.
- А я думаю, что там хранится все. И даже не там, а где-то еще. У тебя бывало, что ты видел один и тот же сон?
- Да, много раз.
- И у меня тоже. А ты не замечал, что оно там немножко, но все же меняется?
Он немножко повспоминал и кивнул головой. Да, действительно, было такое.
- И вот я думаю, что они там все и живут. Там, во сне. Который для них не сон. То, что мы видим и запоминаем днем, мы переносим туда. Чью-то улыбку, чьи-то эмоции или слова, дома и деревья, гудок паровоза, игру воды с травинками на дне ручья, людей и животных. Говорят, что дикие люди сначала боятся фотоаппаратов, полагая, что так у них воруют душу. А мы на самом деле это делаем, но не фотоаппаратом. Сдираем слепки с окружающего нас мира и людей, и помещаем куда-то еще. Постепенно создаем целый город, населенный нашими образами.
Он заволновался, но промолчал.
- И вот, - продолжала она, - они там все живые. Они так и живут там, куда мы их поселили, сами по себе. А что им остается делать? Призрачные люди, не знающие, кто они и откуда, схваченные в какой-то отдельный момент. Наверное, они не помнят, зачем и почему они именно такие, но у них нет выбора, кроме как научиться с этим жить. Живут в призрачных домах призрачного города, и коридоры их квартир могут быть замкнуты сами на себя или внезапно обрываться в никуда. Кусочками это Рим, кусочками Москва, кусочками давно не существующие здания или улицы. Там есть асфальт, где я играла в классики, я его видела. Там есть собака моей бабушки, там она до сих пор жива. Зубной врач там лечит зубы призрачным пациентам, которые ходят к нему, но не помнят зачем. А пекарь продает одним и тем же людям одни и те же вечно свежие булочки. Там трамвай вечно едет из ниоткуда в никуда. Там на одном углу может быть вечный дождь, а на другой снег вечно осыпается с ветвей парковой ели, блестя на солнце, как облачко холодных искр. В их городе внезапно что-то появляется или что-то бесследно исчезает.
Он слушал, избегая смотреть на нее.
- Когда мы не спим и их не видим - они продолжают жить, не зная, что они всего лишь сон. Что-то строят, что-то сносят, пытаются приспособиться к текучести мира, как-то общаются или воюют друг с другом. И когда ты посещаешь свой город в очередной раз, там уже все немножко не так, как ты оставлял при прошлом посещении.
Она натянула на колени юбку и обняла себя за плечи.
- Тебе холодно?, - спросил он.
- Немного.
- Пойду закрою форточку.
Он иногда ошибался, вызывая удивление, как он не видит того, что прямо перед носом, но где у нее окна и двери, он помнил наизусть. Он поднялся, сделал пару шагов и закрыл окно.
- Сегодня пасмурно, - сказала она.
Он посмотрел в несуществующее окно и подтвердил:
- Наверное, дождь собирается.
- Интересно, - сказала она, - могут ли там встретиться люди, знакомые в реальности?
- Я думаю, вряд ли, - слишком быстро сказал он. - Ведь у них разные эти… города.
Она задумчиво разгладила складки на юбке.
- Это да, но что если они приснятся друг другу?
Он пожал плечами.
- А как понять, - продолжила она, и впервые посмотрела прямо ему в глаза, - что мы сами не снимся друг другу, в тех глубоких призрачных местах?
Они нашли пустой дом, и притащили доктора туда. Была ночь, в окно попадал только отсвет уличного фонаря, и лиц было не видно, видно было только светлые пятна в темноте. Доктор лежал у стены и тяжело дышал. Надо было что-то решать.
- Уходите, - сказал доктор. - Машины близко.
Все прислушались. Очень близко. Брррумм, бррруммм, раскатисто грохотали гигантские моторы где-то недалеко, сотрясая землю, так что стекла мелко дребезжали. Было видно, как прожектора машин время от времени скользили по ночным облакам.
Никто не знал, кто и зачем начал эту войну, никто не знал, как ее закончить. Она была всегда. Машины убивали их, а они убивали машины. И как отчаянно они не сопротивлялись, но рано или поздно машины побеждали. Люди гибли, а машины приходили все новые и новые, новые и новые, перепахивая все живое гусеницами, снарядами и напалмом, пока не заставляли отступить. Машины не знали усталости, жалости и сомнений. Они не умели ничего, кроме как воевать.
Полковник вызвал их прямо во время боя, когда все вокруг взрывалось и шаталось, стуча комьями земли по спинам бегущих и на краткий миг освещая развалины вокруг. В блиндаже он был один, если не считать радиста, который монотонно и безответно кого-то вызывал - “сокол, сокол, я орел, ответьте”. Немного ждал, и снова повторял - “сокол, сокол, я орел, ответьте”. Когда вошел последний, полковник разгладил рукой большую карту на столе, и не отвечая на приветствие, сразу сказал:
- Никто из нас не вернется с этой войны. Но это не спасет тех, кого мы защищаем. Никто не знает, кто с нами воюет и чего хочет. Нечего больше ждать. И не на что надеяться. Мы проиграем…
И дал им последний приказ. Они, остатки разведвзвода, возьмут с собой последнюю мину, пойдут на ту сторону, но в этот раз далеко, до конца, без возврата. С целью найти и уничтожить то, что с ними воюет. Может, убить кого-то или взорвать что-то, перерезать какой-нибудь провод или просто сказать какое-то слово - но остановить машины. Горстка людей, посланная прекратить войну. Безнадежный, бессмысленный, обреченный план. Но не было другого. Нечего больше ждать, и не на что надеяться.
Они шли уже третью неделю, падая от усталости и засыпая на ходу. Машины шли за ними. Иногда они отрывались, но рано или поздно машины снова их настигали. Иногда им удавалось найти командные пункты, откуда управлялись машины, но там были всегда только операторы, жалкие трусы, которые лепетали, что они всего лишь маленькие люди, что они только исполняют приказы, что они не знают, против кого и для чего воюют, а на вопросы об источнике приказов только махали рукой дальше в тыл.
И вот теперь маленькие люди убили доктора.
- Мне недолго осталось, - сказал доктор, - уходите.
Сержант присел, и в полутьме нашел рукой лоб доктора. Крови он не видел, но почувствовал рукой влагу. Он поднялся.
- Мы оставим тебе мину.
Доктор помолчал, потом сказал:
- Спасибо. А как же вы?
- Уже почти дошли. Что-нибудь придумаем.
На вешалке в прихожей они нашли гражданскую одежду. Почему-то она вся была одинаковой - черные плащи до пола и черные шляпы. Переоделись, и вышли в ночь. Теперь их осталось только трое. Судя по зареву на ночном небе, где-то впереди был большой город, вражеская столица, их цель. Они не успели уйти далеко, когда внезапно мелькнула яркая вспышка, такая яркая, что все, кроме них, превратилось в свет, и раздался такой страшный взрыв, будто лопнул сам воздух. Машины нашли доктора, и он был еще жив. Теперь у них было время.
Они дошли. Город был странный. Бесчисленные окна огромных домов не светились, а темноту разрезали только огни реклам, да в мокрых мостовых отражались вывески закрытых заведений. Людей на улицах было множество, но все в таких же темных плащах и шляпах, так что одного нельзя было отличить от другого. Все куда-то спешили и никто ни с кем не говорил.
Сержант обратил внимание на рекламу. Везде она была примерно одинаковая. Фотография человека без лица, в плаще и шляпе, и на разные вида надписи вроде “кто президент?” и “где президент?”. Он остановил ближайшего к нему незнакомца, и показывая на рекламу, спросил “Президент?”. Он тоже хотел узнать, кто президент и где он. Чтобы убить его.
Но вышло все не так. Когда незнакомец переспросил “президент?”, и он ответил “президент”, вдруг все вокруг стали кричать “Президент! Президент! Нашелся президент!”, командира подхватили на руки и куда-то потащили, на какое-то возвышение, и он потерял в толпе своих товарищей. Целая площадь народа перед ним кричала “президент, президент, это наш президент”, и так получилось, что это и оказались выборы. Его выбрали в президенты. И так же быстро, как собрались, все куда-то исчезли, и только за спиной новоиспеченного президента оказался маленький серый человечек без лица, который спросил - “какие будут приказания, господин президент?”.
Все было как во сне. Он ничего не успел понять, как все уже произошло без него. Он только понял, что президента нет. Все было зря. Некого убивать, нечего разрушать, чтобы прекратилась война. И мина тут не помогла бы. Если только...
- А где у вас… у нас… атомная бомба?, - спросил он у серого человечка.
А тот почему-то совсем не удивился, как будто все Они спрашивают так.
- Пройдемте, господин президент.
И он повел его странными подземельями, полутемными коридорами и бетонными переходами. Они открывали какие-то двери, проходили посты охраны, говорили какие-то пароли. Полковник!, - мысленно обращался сержант к пославшему их на задание полковнику, - против нас воюют подполковники. Каждый делает то, что ему выгодно, не взирая на последствия. Да хоть весь мир погибни, никто из них не разожмет пальцы и не отпустит схваченное. И те, кто разожмет, кто не возьмет, кто делать будет сам - те им враги. У них и брать, их и убивать. И не закончится это никогда, пока одна из партий не погибнет целиком.
Тут человек без лица, наконец, чиркнул карточкой по какой-то тяжелой железной двери, и сказал:
- Пришли, господин президент. Это последняя дверь. За ней атомная бомба.
Он тут же застрелил серенького человечка и открыл дверь.
Его ослепило яркое солнце, так что сначала он почти ничего не увидел, пока глаза не стали постепенно привыкать. Перед ним был склон холма, усыпанный обломками камней, как развалины Парфенона. Сияющее солнце заливало чахлые кустики травы, высохшие без дождей. Даль скрывалась в золотистом солнечном мареве. Он оглянулся. За ним, выше по холму, были развалины больших зданий, цехов какого-то завода. Скрипя песком и камнями, он пошел туда. В тенечке, под козырьком обвалившихся заводских конструкций, сидел старенький дед.
- Новый президент?, - спросил старик.
Он пожал плечами.
- А я сторож тут. Пойдем, покажу бомбу.
Старик провел его внутрь цехов. Посреди цеха, освещенная косыми лучами солнца из больших разбитых окон, висела большая пузатая бомба.
- Она не работает, - сказал старик. - Последняя. Когда все началось, все бомбы истратили, а эта осталась, потому что ее так и не доделали. Не успели. А потом уже никто и не знал, как ее делать, все забыли. Так она и осталась.
Он вышел на жаркое солнце, сел на камень. Ему надо подумать. Он верил старику, но можно ли ему верить. Неужели это конец, и ничего нельзя сделать? Где-то там, далеко, на него надеются. Где-то там гибнут люди, в бессмысленной войне без конца и начала. А он здесь, он дошел, и ничего не может сделать. Его охватило чувство безнадежности, такое сильное, что оно могло бы существовать отдельно, а чтобы его объяснить, понадобилось бы целое кино, про разведчиков в тылу врага. Нельзя ничего сломать.
Но если ничего нельзя сломать, то нельзя ли что-нибудь построить?
Когда открылись глаза, в комнате медленно исчезал след от вспышки молнии. Как проявление фотографии в ванночке с раствором, но наоборот, постепенное исчезновение видимого, растворение его в темноте. Вместе с ним растворялось висящее в воздухе светящееся облачко какой-то мысли, испарялось серебристым дымком букв и слов. Оно продолжало говорить, как будто с середины:
- … и поэтому то, что не оставляет следов - не существует. Ведь все сущее оставляет след, поскольку именно так и выясняется, что оно сущее.
При этом оно само есть след чего-то, что было до того. Раскручивая последовательность в обратном порядке, мы дойдем до того, что оставило след, еще не будучи сущим. Оно не след чего-то, поскольку ранее не было ничего, оставляющего след, то есть не было сущего. Но оно оставило первый след.
Стало быть, все сущее есть след чего-то, что оставляет след, не будучи сущим. Как след невидимого Пятницы, на песке острова Робинзона Крузо. Песчинки формируют след, который есть отсутствие чего-то в песчинках, отпечаток того, чего нет. Прозрачная соленая вода заполнит его и примет форму следа, и умей она думать, могла бы решить, что это её форма. В то время как это пустота, которую ей неизбежно заполнить. Принять форму того, чего нет, и постепенно разгладить ее.
И значит, весь мир есть слепок того, чего в мире нет. Того несуществующего, отсутствующего Нечто, которого единственно и точно мы не найдём в мире. Das Seiende ist kein das Sein. Оно реально, как реальны песчинки и волны, и нереально, поскольку есть воображаемый образ остатка чего-то ушедшего навсегда. Как сон существа, который исходит из него, но никогда не примет реальность того, кому он снится. Сам автор сна, оставляющий отпечатки на снящемся ему острове, в него никогда не попадет. Иначе он был бы не сон, а реальность.
Стало быть, наша реальность - это чей-то сон, мы снимся кому-то. Наверное, как песчинки, вода и Робинзон Крузо, мы можем понять что-то о том, кому мы снимся, коли мы снимся ему такими. Ведь почему-то он видит нас в своем сне именно такими. Наверное, мы чем-то похожи на него, и одновременно не похожи, призрачны, искажены.
Но пересечься с ним нельзя. Потому что мы есть только там, где нет его. А там, где есть он, уже нет нас. Может, может быть, на краткий миг, между двумя мирами, в момент перехода из одного в другое, мы можем встретиться, увидеть, почти прикоснуться кончиками пальцев, в миг краткий и яркий, как вспышка молнии, но растворимся друг для друга, как след чего-то, что разбудило, но само осталось там, где ты ещё спал. В волшебном лесу, где снятся странные сны. Где появляется то, чего нет, и исчезает то, что есть.
Если бы в волшебном лесу был дождь - ничего бы не было…