Symbola, или «Пойдем, я покажу тебе мою школу!»
Наткнулась тут у себя в компьютере на мартовскую фотографию АБ, которую я подписала «Первый раз после нашего выпускного вижу тебя в костюме». И задумалась, почему так велик оказался соблазн пережить все это именно с человеком из прошлого, именно с одноклассником. Именно с ним - остановиться и принять, что это и есть главное и окончательное, что не надо больше никого ждать или искать, - всё, нашла и дождалась.
Я думаю, это про какую-то очень глубинную потребность сложить symbola. Symbola (плюралис от symbolon, - и да, это то самое слово, которое «символ») - так древние греки называли какие-нибудь парные предметы или половинки одного предмета, опознавательные знаки, которые оставались у разлученных возлюбленных, подброшенных детей и их родителей, надолго расстающихся родственников и друзей. Две половинки одной монеты или глиняной какой-нибудь хрени. Чтобы потом, обойдя весь мир и встретившись лет через 20, сложить (symballein) эти symbola и убедиться: да, мы правда встретились; да, это и правда тот самый человек (вот парные татуировки мне в этом контексте еще больше нравятся, - тут уж не ошибешься).
Вообще у новой пары всегда есть потребность в некой общей истории. Эту общую историю пара обычно старается себе создать, пост-фактум нафантазировать, убедить себя, что встретились не случайно. Эдакий «Дар» Набокова; все это бесконечное «Оказывается, мы могли познакомиться еще в 2004 году, потому что я пришел на день рождения к NN, когда она оттуда пять минут как ушла»; «Невозможно поверить: мы два года работали в одном здании, но на разных этажах, и ни разу не встретились!»). Обычно все это именно что фантазийно. А нам так волшебно повезло - у нас уже была общая история.
Не только тот пресловутый 16-летней давности секс, но и вот это вот все подростковое, что я обожаю, - школка, учителя, одноклассники. Столько «А помнишь?..». Я так все это любила - сколько раз, оказавшись с кем-нибудь хорошим в окрестностях приснопамятного Большого Каретного, я говорила: «Пойдем, я покажу тебе мою школу!»
Но очень быстро оказалось, что сложить symbola не получается. Потому что из нас двоих это было нужно только мне. Только я все помню, только мне все это интересно. А он одни вещи не помнил, другие не хотел вспоминать. Он не любил наш класс, не любил все, что любили мы (нашу музыку, наши вечеринки). Это оказался совсем не такой одноклассник, с которым круто снова быть подростками (или хотя бы повспоминать, как круто, хотя и невыносимо мучительно, было быть подростками). Увы.
(Здесь закономерно снова и снова возникает вопрос, каким местом он думал, приглашая на свиданку именно одноклассницу, если вспоминать школу и невыносимые подростковые годы для него так невыносимо тяжело. Но опустим завесу милосердия.)
И под конец он уже с плохо скрываемым раздражением повторял мне, что не понимает этой моей одержимости памятью и всего этого копания в школьностях, - потому что быть мерзкими несчастными злобными подростками было совершенно некруто, и лучшее, что могло с нами случиться, - это то, что мы выросли и эволюционировали и уже не имеем к тем мерзким подросткам никакого отношения.
Но у меня так и остался целый набор возражений.
Во-первых, я не виновата, что я одержима памятью, потому что я не нарочно. Мой мозг устроен вот так - да, я все помню; с картинками, звуками, запахами и мельчайшими подробностями. Его это все больше и больше бесило, в конце концов он стал рассматривать мою память как некий мой странный личностный дефект, а я так быстро привыкла прислушиваться к его точке зрения, что и сама стала чувствовать себя из-за этого виноватой и дефективной. Но, вообще-то, собственно, какого хера?! Вообще-то это можно рассматривать как удивительный дар. Вообще-то с этим еще можно сделать что-то крутое (я имею в виду - писать книжки; я действительно пытаюсь написать уже наконец некоторый женский худлит, ага; и нет, совсем не про нас с АБ - это было бы совсем уж плоско, согласитесь).
Во-вторых, я думаю, что отрицать память - это в принципе неправильно. Потому что кто мы без нашей памяти? Личность человека - это его автобиографическая память, то, что он помнит о себе. Мне кажется, что не хотеть помнить, вычеркивать целые этапы своей жизни (как плохие, некрасивые, неправильные) - вот это как раз нездорОво. Вытеснение и всякие другие психологические защиты, система водонепроницаемых переборок - вряд ли это то, к чему стоит эволюционировать.
В-третьих, он как-то не задумывался о том, что рядом со мной растет подросток, что я с этим подростком изо дня в день разговариваю. И чтобы говорить с 13-летним сыном хотя бы чуть-чуть на одном языке, как раз очень здорово помнить, как была подростком я сама.
Вообще для меня последствия «взрослого» романа с АБ оказались в первую очередь именно про это: меня вытолкнуло в мои самые мучительные и гадкие подростковые состояния. Я абсолютно заново, как с чистого листа, обнаружила себя - на месяцы, бесконечные грёбаные месяцы! - в этом подростковом аду, где ревность, зависть, неуверенность в себе и «я никому не нравлюсь». А я еще и полезла в свои школьные дневники, а это тома и тома, и перечитывать все это - и вовсе вскрыться. Это оказалось гораздо страшнее и больнее, чем я думала. И я снова и снова обнаруживала, что так и не прошла испытания подростковым возрастом.
Но (или не «но»), раненая по самые кишки своим уебищным отрочеством, я ношусь с ним, как с писаной торбой, раз за разом продолжаю туда лезть и самозабвенно там копаться. Потому что мне кажется, что там осталось что-то ужасно важное. Для чего-то же мне нужно было снова провалиться во все это - значит, что-то ценное можно оттуда извлечь. И раз уж меня этой взрывной волной выпихнуло в мемуарное - значит, надо погрузиться именно в это; может быть, пришла пора действительно наконец что-то сделать с этим необъятным богатством задокументированной боли и страданий (я все про то же - я пытаюсь писать что-то длинное, и уже не про себя).
И снова возвращаясь к тому, что моему сыну сейчас 13 лет, и я вижу, как уже ему теперь тяжело. Я многое заново переживаю вместе с ним, только теперь уже с другой стороны баррикад (быть подростком-мальчиком оказалось еще труднее, чем быть подростком-девочкой, - теперь я знаю про это много, о, как много!). И мне хочется помочь ему - поддержать и быть рядом там, где ему это нужно (и где это возможно). А еще так хочется - ретроспективно - помочь той гадкой девочке, которой была я. Я вдруг стала понимать Холдена Колфилда, который захотел стать ловцом детей над пропастью во ржи. Может быть, лучшее, что может и должен сделать человек, который так страдал и так хорошо помнит свое уёбищное тинейджерство, - это помогать другим бедным детям не сходить с ума так ужасно. (Архетип раненого целителя, ага.) Может быть, писать подростковые книжки, как Ульф Старк. Может быть, все же стоило стать детским и подростковым психологом? (но тут много «но» - учиться на психолога было довольно противно, а стать практикующим психологом, работать с «живыми людьми» я никогда и не хотела, меня влекли только теоретические знания). Может, учителем?:) Но сейчас, наблюдая школьную жизнь своего сына, я снова вижу, что даже очень хорошие учителя, задавленные огромной нагрузкой и системой - все еще очень советской и довольно бесчеловечной - толком никому не могут успеть помочь, и им проще закрывать глаза, даже если они видят страдания и боль.
Нет, уж лучше, все же, наверное, книжки.
И - хотя бы своим детям суметь помочь.
(Тем временем нежный Никиточка с удивлением говорит: «Иногда я так злюсь, что ненавижу тебя… но все равно тебя люблю, и даже когда мне хочется тебя убить, я потом могу подойти и обнять тебя». Может, у нас и не идеальные отношения, но при имеющихся исходных данных - не так уж и плохо.)