запертые в комнатах, где никогда не звонит телефон
Я написала пост такой длины, какой, кажется, даже я никогда еще не писала. Я, в общем, просто так его написала, типа для себя. Гадостей нет, одни грустности.
Два года назад был странный и страшный кусок моей жизни, который я почти не помню. Мне прописали тогда лекарство, которое помогает при депрессии и обсессивно-компульсивных состояниях. Я все думала тогда, может ли то, что я ощущаю, считаться обсессивно-компульсивным состоянием? И можно ли сделать что-то, чтобы перестать так мучиться? «Даша, ты а-х-у-е-л-а?! - написала мне тогда по аське одна моя подруга. - Не пей, не пей эту мерзость! Они стирают у человека личность, а потом, когда закончишь, будет ещё хуже!». Я не послушала ее. Честно говоря, было трудно тогда вообразить (детская моя наивность!), куда уже может быть хуже.
И вот я уже стала сравнивать себя с героем фильма Eternal sunshine of the spotless mind, который заказал себе стирание мозгов, но вдруг передумал и пытается повернуть все это вспять. «Оставайся в моей голове как можно дольше», - твердила я, как мантру… На самом деле можно было и не твердить - колеса, которые я пила, ничего не стирали. И ни от чего не помогали, наоборот, с каждым днем становилось еще хуже. Самым мягким, кажется, из доставшихся мне побочных эффектов была ужасная аллергия. Еще - хотелось только спать и есть, и я уже ничего не чувствовала, даже вкуса той еды, которой мне все время так хотелось; казалось бы, если ничего не чувствуешь, то уже и не мучаешься - но нет, ничего подобного, ничего не кончалось, не проходило, даже не притуплялось (я уже согласилась бы и на это, пусть это и противоречило всем моим убеждениям). «Теперь мне просто некуда, кроме слов», - цитировала я одну свою любимую героиню. Но слов уже никто не слышал.
Рефреном оказалось
«But I wish there was somethin' you would do or say
To try and make me change my mind and stay
We never did too much talking anyway
So don't think twice, it's all right».
На самом деле, конечно, it was not all right, но мой психотерапевт (у меня ведь был тогда еще и психотерапевт!) объяснил мне, что никто не отвечает за чувства других людей, и эту мысль я тоже повторяла день за днем, как еще одну мантру.
Я видела только, что по-прежнему все время жду, что он мне напишет. Просыпаясь ночью, я на автомате проверяла телефон - как летом и в сентябре, когда он и правда часто мне писал [и все больше по ночам]. «See, feel or hear from you…»
Удивляло меня, как мало оказывалось нужно для поддержания так хорошо запущенного процесса. Если в те страшные недели мой принц иногда вспоминал обо мне и спрашивал, как мои дела (а мне не трудно было честно признаться, что мои дела - ужасно) - то на целый следующий день хватало сил жить. Все остальное время мир был черно-белый и даже еще хуже. Мир оживал, окрашивался и становился трехмерным только от подтверждения того факта, что он есть на свете. Что есть слова, которые он может мне сказать, пусть самые простые и пусть все реже и реже. И что я сама могу снова сказать ему, что люблю его, а не скрывать это. Счастье, что он может это услышать. «Оставайся в моей голове как можно дольше». Не было ничего важнее этих слов.
Чем дольше я жрала колеса, тем больше мне казалось, что я схожу с ума; ничто вроде не предвещало (и до сих пор ни один врач и ни один психотерапевт мне не верит), но у меня началось что-то вроде маниакально-депрессивного психоза в миниатюре. Именно в миниатюре, потому что фазы мании и депрессии переключались примерно два раза в день, как по щелчку; в первой фазе я хотя бы что-то соображала и даже могла немного работать; во второй - уже не могла ничего. Помню, как каждый день мы с Китом вставали, завтракали под одну и ту же кассету Джона Леннона, шли в детский сад; в метро по дороге на работу я уже мечтала только о том, что вечером можно будет лечь спать. А вечером, пока не щелкнуло, ходила по квартире и прятала от себя колющие и режущие предметы. Надо же, я даже ходила тогда на работу; странно, что меня с нее тогда не выгнали; именно в те месяцы я впервые стала ощущать свою работу (которую вообще-то - сейчас скажу страшную вещь - любила почти так же сильно, как моего принца) местом своей ежедневной пытки. Помню, мы делали тогда досье под названием «Научиться оптимизму»…
Только к самому н.г. я догадалась наконец, что фармакологический эксперимент не удался. Пришла и рассказала доктору, как меня плющит и колбасит, и робко спросила - может быть, отменить. Доктор схватилась за голову и стала вопить: «Где ж ты раньше была?!» - «Ну вы же сказали, что сначала придется потерпеть, а потом будет легче. Вот я и ждала, что скоро станет легче».
Доктор сказала срочно все отменять, пить много-много активированного угля и крепиться - потому что на носу праздники, ни врачей, ни аптек, а есть опасность, что несколько дней будет не просто плохо, а очень плохо (на случай, если будет совсем, она даже вручила мне рецепт на пачку какого-то мазепама-феназепама).
Я побежала домой; впервые за полтора месяца я почувствовала, что могу дышать.
Начались еще одни самые страшные дни. Сначала я, кажется, только спала. Кит просил не отправлять его на н.г. в К*к*шкино или поехать туда с ним, но для меня было очевидно, что сейчас ему лучше быть где угодно и с кем угодно, чем со мной. Пришла mixamotosis, даже украсила мою квартиру чем-то красиво-новогодним. Вдвоем, как парочка потерпевших кораблекрушение, мы тихо-тихо отпраздновали праздничек…
Год наступил. Я по-прежнему питалась одним активированным углем и минеральной водой «Нарзан». День почти не отличался от ночи. («Ибо все мы ждем, запертые в комнатах, где никогда не звонит телефон, одиноко ждем эту девушку, эту истину, этот кристалл состраданья, эту реальность, загубленную иллюзиями; и то, что она вернется - ложь»).
Когда я не спала, я читала книгу про художницу Фридл Дикер-Брандейс, которая учила рисованию детей в концлагере Терезин. Я уже ничего не хотела и просила Бога только об одном - дать мне хоть немножечко сил, чтобы суметь забрать ребенка домой и суметь быть рядом с ним в нормальном состоянии.
Прошло дня три. Когда мне стало чуть легче и я почти дочитала книжку о детях из Терезиенштадта, приехала Аня К. и привезла мне рыжего кота (я не могу не сказать, что этот кот живет с нами до сих пор, и мало кому в этой жизни я так благодарна, как ему). На следующий день я поняла, что пора: я поехала за Китом. Ходила с детьми на елку; еще помню, заходила в магазин «Союз», покупала два диска Джорджа Харрисона.
Когда в доме появились Кит и кот, жизнь - крошечными шажочками, едва заметно - вроде бы начала восстанавливаться.
А на следующий день пришел мой принц.
***
Здесь, собственно, текст должен закончиться, но здесь закончить как раз труднее всего.
Можно ли было представить себе, что на свете бывают такие чудеса? Можно ли забыть об этом? Как мы курили на заплеванной лестнице и в домашних тапочках выходили на улицу; шел снег, мы стояли - почему-то у третьего подъезда - и говорили по-английски. «Первее первой любви и проще всего на свете». Я бросила на асфальт бокал из магазина «Икея», он разбился вдребезги. Я так и не вспомнила потом, почему мне тогда захотелось его разбить. Было холодно, я стояла в летнем сарафане... Мне и сейчас иногда кажется, что если вот так вот, ночью и зимой, посмотреть в окно, то можно увидеть там, у третьего подъезда, наши бедные маленькие фигурки - как будто в каком-то из неведомых пространственно-временных измерений мы всегда там стоим и говорим по-английски, и мой принц обнимает меня («так и останемся лежать в песке, юны, красивы» - не могу не добавить я сейчас, пусть это и совсем из другой оперы). «Мне кажется, это продолжение августа», - сказал он. Если я говорю языками ангельскими и человеческими, но любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Той же ночью на моей подушке порвался мой фиолетовый бисерный браслет - фиолетовый браслет, который я не снимала всю осень и который приносил одни несчастья.
Кажется, это было новое небо и новая земля.
Какое-то время спустя только ленивый не объяснил мне, как все было на самом деле, что я все неправильно поняла, и что - как это там, «они говорят, это просто случайность, я должен забыть обо всем», и еще много чего. Но тогда никто еще не знал, как все будет «на самом деле». Просто тогда в мире еще могли происходить чудеса. Как будто кто-то там, наверху, хотел сказать: никогда не следует отчаиваться, никогда не надо думать, что все потеряно - именно тогда, когда ты потеряешь все и уже отчаешься просить, все будет даровано тебе само, просто так, потому что Господь любит каждое свое дитя и никогда не оставит в беде. Собственно, на веру в чудеса оставался почти целый месяц.
Два года назад был странный и страшный кусок моей жизни, который я почти не помню. Мне прописали тогда лекарство, которое помогает при депрессии и обсессивно-компульсивных состояниях. Я все думала тогда, может ли то, что я ощущаю, считаться обсессивно-компульсивным состоянием? И можно ли сделать что-то, чтобы перестать так мучиться? «Даша, ты а-х-у-е-л-а?! - написала мне тогда по аське одна моя подруга. - Не пей, не пей эту мерзость! Они стирают у человека личность, а потом, когда закончишь, будет ещё хуже!». Я не послушала ее. Честно говоря, было трудно тогда вообразить (детская моя наивность!), куда уже может быть хуже.
И вот я уже стала сравнивать себя с героем фильма Eternal sunshine of the spotless mind, который заказал себе стирание мозгов, но вдруг передумал и пытается повернуть все это вспять. «Оставайся в моей голове как можно дольше», - твердила я, как мантру… На самом деле можно было и не твердить - колеса, которые я пила, ничего не стирали. И ни от чего не помогали, наоборот, с каждым днем становилось еще хуже. Самым мягким, кажется, из доставшихся мне побочных эффектов была ужасная аллергия. Еще - хотелось только спать и есть, и я уже ничего не чувствовала, даже вкуса той еды, которой мне все время так хотелось; казалось бы, если ничего не чувствуешь, то уже и не мучаешься - но нет, ничего подобного, ничего не кончалось, не проходило, даже не притуплялось (я уже согласилась бы и на это, пусть это и противоречило всем моим убеждениям). «Теперь мне просто некуда, кроме слов», - цитировала я одну свою любимую героиню. Но слов уже никто не слышал.
Рефреном оказалось
«But I wish there was somethin' you would do or say
To try and make me change my mind and stay
We never did too much talking anyway
So don't think twice, it's all right».
На самом деле, конечно, it was not all right, но мой психотерапевт (у меня ведь был тогда еще и психотерапевт!) объяснил мне, что никто не отвечает за чувства других людей, и эту мысль я тоже повторяла день за днем, как еще одну мантру.
Я видела только, что по-прежнему все время жду, что он мне напишет. Просыпаясь ночью, я на автомате проверяла телефон - как летом и в сентябре, когда он и правда часто мне писал [и все больше по ночам]. «See, feel or hear from you…»
Удивляло меня, как мало оказывалось нужно для поддержания так хорошо запущенного процесса. Если в те страшные недели мой принц иногда вспоминал обо мне и спрашивал, как мои дела (а мне не трудно было честно признаться, что мои дела - ужасно) - то на целый следующий день хватало сил жить. Все остальное время мир был черно-белый и даже еще хуже. Мир оживал, окрашивался и становился трехмерным только от подтверждения того факта, что он есть на свете. Что есть слова, которые он может мне сказать, пусть самые простые и пусть все реже и реже. И что я сама могу снова сказать ему, что люблю его, а не скрывать это. Счастье, что он может это услышать. «Оставайся в моей голове как можно дольше». Не было ничего важнее этих слов.
Чем дольше я жрала колеса, тем больше мне казалось, что я схожу с ума; ничто вроде не предвещало (и до сих пор ни один врач и ни один психотерапевт мне не верит), но у меня началось что-то вроде маниакально-депрессивного психоза в миниатюре. Именно в миниатюре, потому что фазы мании и депрессии переключались примерно два раза в день, как по щелчку; в первой фазе я хотя бы что-то соображала и даже могла немного работать; во второй - уже не могла ничего. Помню, как каждый день мы с Китом вставали, завтракали под одну и ту же кассету Джона Леннона, шли в детский сад; в метро по дороге на работу я уже мечтала только о том, что вечером можно будет лечь спать. А вечером, пока не щелкнуло, ходила по квартире и прятала от себя колющие и режущие предметы. Надо же, я даже ходила тогда на работу; странно, что меня с нее тогда не выгнали; именно в те месяцы я впервые стала ощущать свою работу (которую вообще-то - сейчас скажу страшную вещь - любила почти так же сильно, как моего принца) местом своей ежедневной пытки. Помню, мы делали тогда досье под названием «Научиться оптимизму»…
Только к самому н.г. я догадалась наконец, что фармакологический эксперимент не удался. Пришла и рассказала доктору, как меня плющит и колбасит, и робко спросила - может быть, отменить. Доктор схватилась за голову и стала вопить: «Где ж ты раньше была?!» - «Ну вы же сказали, что сначала придется потерпеть, а потом будет легче. Вот я и ждала, что скоро станет легче».
Доктор сказала срочно все отменять, пить много-много активированного угля и крепиться - потому что на носу праздники, ни врачей, ни аптек, а есть опасность, что несколько дней будет не просто плохо, а очень плохо (на случай, если будет совсем, она даже вручила мне рецепт на пачку какого-то мазепама-феназепама).
Я побежала домой; впервые за полтора месяца я почувствовала, что могу дышать.
Начались еще одни самые страшные дни. Сначала я, кажется, только спала. Кит просил не отправлять его на н.г. в К*к*шкино или поехать туда с ним, но для меня было очевидно, что сейчас ему лучше быть где угодно и с кем угодно, чем со мной. Пришла mixamotosis, даже украсила мою квартиру чем-то красиво-новогодним. Вдвоем, как парочка потерпевших кораблекрушение, мы тихо-тихо отпраздновали праздничек…
Год наступил. Я по-прежнему питалась одним активированным углем и минеральной водой «Нарзан». День почти не отличался от ночи. («Ибо все мы ждем, запертые в комнатах, где никогда не звонит телефон, одиноко ждем эту девушку, эту истину, этот кристалл состраданья, эту реальность, загубленную иллюзиями; и то, что она вернется - ложь»).
Когда я не спала, я читала книгу про художницу Фридл Дикер-Брандейс, которая учила рисованию детей в концлагере Терезин. Я уже ничего не хотела и просила Бога только об одном - дать мне хоть немножечко сил, чтобы суметь забрать ребенка домой и суметь быть рядом с ним в нормальном состоянии.
Прошло дня три. Когда мне стало чуть легче и я почти дочитала книжку о детях из Терезиенштадта, приехала Аня К. и привезла мне рыжего кота (я не могу не сказать, что этот кот живет с нами до сих пор, и мало кому в этой жизни я так благодарна, как ему). На следующий день я поняла, что пора: я поехала за Китом. Ходила с детьми на елку; еще помню, заходила в магазин «Союз», покупала два диска Джорджа Харрисона.
Когда в доме появились Кит и кот, жизнь - крошечными шажочками, едва заметно - вроде бы начала восстанавливаться.
А на следующий день пришел мой принц.
***
Здесь, собственно, текст должен закончиться, но здесь закончить как раз труднее всего.
Можно ли было представить себе, что на свете бывают такие чудеса? Можно ли забыть об этом? Как мы курили на заплеванной лестнице и в домашних тапочках выходили на улицу; шел снег, мы стояли - почему-то у третьего подъезда - и говорили по-английски. «Первее первой любви и проще всего на свете». Я бросила на асфальт бокал из магазина «Икея», он разбился вдребезги. Я так и не вспомнила потом, почему мне тогда захотелось его разбить. Было холодно, я стояла в летнем сарафане... Мне и сейчас иногда кажется, что если вот так вот, ночью и зимой, посмотреть в окно, то можно увидеть там, у третьего подъезда, наши бедные маленькие фигурки - как будто в каком-то из неведомых пространственно-временных измерений мы всегда там стоим и говорим по-английски, и мой принц обнимает меня («так и останемся лежать в песке, юны, красивы» - не могу не добавить я сейчас, пусть это и совсем из другой оперы). «Мне кажется, это продолжение августа», - сказал он. Если я говорю языками ангельскими и человеческими, но любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Той же ночью на моей подушке порвался мой фиолетовый бисерный браслет - фиолетовый браслет, который я не снимала всю осень и который приносил одни несчастья.
Кажется, это было новое небо и новая земля.
Какое-то время спустя только ленивый не объяснил мне, как все было на самом деле, что я все неправильно поняла, и что - как это там, «они говорят, это просто случайность, я должен забыть обо всем», и еще много чего. Но тогда никто еще не знал, как все будет «на самом деле». Просто тогда в мире еще могли происходить чудеса. Как будто кто-то там, наверху, хотел сказать: никогда не следует отчаиваться, никогда не надо думать, что все потеряно - именно тогда, когда ты потеряешь все и уже отчаешься просить, все будет даровано тебе само, просто так, потому что Господь любит каждое свое дитя и никогда не оставит в беде. Собственно, на веру в чудеса оставался почти целый месяц.