ЗЕМЛЯНИКА СО СЛИВКАМИ
«Земляника со сливками… Эххх… Земляника со сливками, что может быть вкуснее на земле? Да большой ложкой, да в тенечке. Особенно, если не ты ее собирала, не обдирала колени и не кормила комаров в лесу целый день. И эдакое богатство, да на лицо? Вот ведь, городские, вечно придумают какую свистопляску… Да и мужу вряд ли понравится жена, если в эдакой образине пойдет в постель. Ох-хо-хо…»
Белая, большая, белокожая, гладкая, нежно пахнущая женскими чистыми запахами, она недовольно смотрела на себя в зеркало, расчесывая частым гребешком темно-каштановые волосы. Гребень часто цеплял клубочки еще влажных волос и заставлял недовольно кривиться ее рот. Чем чаще ходил гребень, чем глаже ложилась рука по волосу, тем более разглаживалось веснусчатое лицо и мысли в свежевымытой головке становились размереннее и, как бы это сказать, толще, ибо помещалось их все меньше и меньше и ворочались они все медленнее… После отвратительной ночи, утром, даже после мытья головы, сон уже брал верх, когда в горницу прибежала дочь и почти прокричала, что мужнины гости спешно собрались и сейчас уже отъезжают.
«Ох, как бы чего не украли», закрутилось у нее в голове. «Да полно, - сама себя осадила, - все ж таки городские, интеллигентные. Он даже очки, вон, носит. Хотя, глаза-то у него татарские, дааа… Татарские. Ух, наглючие. И как это он вчера вечером после вечернего чая на меня зыркал, аж чуть дырку не провертел». Она горделиво повела обнаженными плечами и посмотрела на себя в зеркало. Ну да, есть на что поглядеть: плечи, хоть и по-деревенски широки, но покаты и женственны, грудь хороша, даже несмотря на четырех выкормленных детей, живот и зад белые и гладкие, будто из алебастра, налиты соками самыми что ни наесть живыми, стопы узкие, как у восточной какой красавицы из книжки с картинками. И чего ж он, ирод такой, глядел-глядел, а погладить-то не захотел? Ну вот, снова настроение испорчено. Вспомнился вчерашний вечер, когда столкнувшись в нешироком проходе к отхожему месту, поприжав гостя к стенке, она напрямую, дыша ему в макушку (уж больно невелик ростом кавалер), предложила зайти к ней после того, как дом успокоится и отойдет ко сну. Молодая жена гостя уже ушла, устав от почти четырехчасового чаевничанья у надутого самовара с баранками и грушевым вареньем. Гостья сначала поддерживала ученые разговоры мужей, а потом начала рассказывать хозяйке дома про модные журналы и чтение вслух философской литературы, но, утомилась и быстро разомлела, как все городские барышни, от тепла самовара, звона ложечек и бульканья закипающего чая.
И ведь ждала, ждала, ирода этого проклятого, почти до петухов ждала. Все гладила себя по плечам, по груди, по животу, по срамному месту даже. Скинула одеяло, ночную рубашку и все смотрела на дверь, иногда даже подбегала тихонечко и прислушивалась, не скрипнет ли половица. Но слышно было только как ворочается муж в соседней горнице на скрипучей кровати, да всхрапывает тоненько собака в кухне. Из гостевой комнаты не доносилось ни одного звука. «Городские и спят-то не по-людски. Тиииихо-тихо» - подумала тогда она, вздохнула и на цыпочках вышла в коридор, два раза прошла мимо гостевой двери. «Если выйдет, скажу, что по-маленькому ходила, нормальные люди ж не одевают парадное платье, когда до ветра бегают ночью. Да и вообще, мой дом, как хочу, так и хожу». Так она сама себя уговаривала еще минут 30, пока мерзла в неотапливаемом коридоре и мялась с одной босой ноги на другую.
Наконец, когда уже явно стало светать, она отправилась к себе и, в последний раз приложив ухо к двери, тяжело протопала озябшими ногами к кровати, забралась в нее, накинула на голову ватное одеяло, невизгливо, но очень по-бабьи, зарыдала… Поплакав немного, обтерла слезы подолом ночной рубашки, подняла правую грудь, задумчиво почесала под ней, уронила голову на подушку и мгновенно заснула. «Как бы чего не украли, этот шайтан черноглазый вообще нерусский какой-то, надо мужу сказать, что вчера за чаем меня как девку какую базарную разглядывал, да подмигивания всякие делал. Пусть посмотрит, все ли серебро, на свадьбу дареное, цело. Да и землянику со сливками мимо рта, да на лицо - разве это по-людски? Ничего святого нет у этих городских…».
Белая, большая, белокожая, гладкая, нежно пахнущая женскими чистыми запахами, она недовольно смотрела на себя в зеркало, расчесывая частым гребешком темно-каштановые волосы. Гребень часто цеплял клубочки еще влажных волос и заставлял недовольно кривиться ее рот. Чем чаще ходил гребень, чем глаже ложилась рука по волосу, тем более разглаживалось веснусчатое лицо и мысли в свежевымытой головке становились размереннее и, как бы это сказать, толще, ибо помещалось их все меньше и меньше и ворочались они все медленнее… После отвратительной ночи, утром, даже после мытья головы, сон уже брал верх, когда в горницу прибежала дочь и почти прокричала, что мужнины гости спешно собрались и сейчас уже отъезжают.
«Ох, как бы чего не украли», закрутилось у нее в голове. «Да полно, - сама себя осадила, - все ж таки городские, интеллигентные. Он даже очки, вон, носит. Хотя, глаза-то у него татарские, дааа… Татарские. Ух, наглючие. И как это он вчера вечером после вечернего чая на меня зыркал, аж чуть дырку не провертел». Она горделиво повела обнаженными плечами и посмотрела на себя в зеркало. Ну да, есть на что поглядеть: плечи, хоть и по-деревенски широки, но покаты и женственны, грудь хороша, даже несмотря на четырех выкормленных детей, живот и зад белые и гладкие, будто из алебастра, налиты соками самыми что ни наесть живыми, стопы узкие, как у восточной какой красавицы из книжки с картинками. И чего ж он, ирод такой, глядел-глядел, а погладить-то не захотел? Ну вот, снова настроение испорчено. Вспомнился вчерашний вечер, когда столкнувшись в нешироком проходе к отхожему месту, поприжав гостя к стенке, она напрямую, дыша ему в макушку (уж больно невелик ростом кавалер), предложила зайти к ней после того, как дом успокоится и отойдет ко сну. Молодая жена гостя уже ушла, устав от почти четырехчасового чаевничанья у надутого самовара с баранками и грушевым вареньем. Гостья сначала поддерживала ученые разговоры мужей, а потом начала рассказывать хозяйке дома про модные журналы и чтение вслух философской литературы, но, утомилась и быстро разомлела, как все городские барышни, от тепла самовара, звона ложечек и бульканья закипающего чая.
И ведь ждала, ждала, ирода этого проклятого, почти до петухов ждала. Все гладила себя по плечам, по груди, по животу, по срамному месту даже. Скинула одеяло, ночную рубашку и все смотрела на дверь, иногда даже подбегала тихонечко и прислушивалась, не скрипнет ли половица. Но слышно было только как ворочается муж в соседней горнице на скрипучей кровати, да всхрапывает тоненько собака в кухне. Из гостевой комнаты не доносилось ни одного звука. «Городские и спят-то не по-людски. Тиииихо-тихо» - подумала тогда она, вздохнула и на цыпочках вышла в коридор, два раза прошла мимо гостевой двери. «Если выйдет, скажу, что по-маленькому ходила, нормальные люди ж не одевают парадное платье, когда до ветра бегают ночью. Да и вообще, мой дом, как хочу, так и хожу». Так она сама себя уговаривала еще минут 30, пока мерзла в неотапливаемом коридоре и мялась с одной босой ноги на другую.
Наконец, когда уже явно стало светать, она отправилась к себе и, в последний раз приложив ухо к двери, тяжело протопала озябшими ногами к кровати, забралась в нее, накинула на голову ватное одеяло, невизгливо, но очень по-бабьи, зарыдала… Поплакав немного, обтерла слезы подолом ночной рубашки, подняла правую грудь, задумчиво почесала под ней, уронила голову на подушку и мгновенно заснула. «Как бы чего не украли, этот шайтан черноглазый вообще нерусский какой-то, надо мужу сказать, что вчера за чаем меня как девку какую базарную разглядывал, да подмигивания всякие делал. Пусть посмотрит, все ли серебро, на свадьбу дареное, цело. Да и землянику со сливками мимо рта, да на лицо - разве это по-людски? Ничего святого нет у этих городских…».