Эмигрантская борьба как отображение смысла жизни
Жизнь - это борьба. Это знает каждая "китайка" (так называют их русскоязычные фины), которая в Париже готовит диссертацию по вопросам рок-музыки в коммунистическом обществе свободной рыночной экономики, когда она отгоняет от себя юного француза, жаждущего желтоватой промасленной плоти, чтобы приняться за страницы только ей одной нужного исследования (в Шанхай возвращаться почему-то не хочется). Об этом же помнит журналист уже не существующего издательства, книги которого когда-то так были популярны в его тоталитарной стране, когда просматривает объявления о поиске магазинных кассиров. Не забыл об этом и африканский скульптор, когда нагло врет на собеседовании в Японский Культурный Центр, что у него имеется опыт работы музейным кассиром, да еще какой.
Нет никакого сомнения в том, что ничего не достанется просто так, ни за глаза, ни за юное тело, у рыже-волосой ирландки, которая прибывает в пустыни Америки, чтобы строить город с псевдо-французским названием. Так же кажется и мне, когда я сбегаю забыв надеть пальто в новогоднюю ночь по средневековой лестнице, находящейся на вечном ремонте (борьба за каждый кусок дерева из прошлого), чтобы услышать в переносном телефоне голос того, чьи слова я знаю наизусть, чтобы прослушать их с удивлением ребенка, который впервые приходит на урок математики; и я замечаю только, что за стуком сердца, не обнаруживаю холода - чувства обгоняют друг друга в сражающемся без всякого смысла теле.
В сражении за будущую империю каждая страна выхватила себе кусок земли. Только безумец мог бы полагать, что определенный отрезок территории лучше другого. Нет, всё сводилось к хитрости, с которой население и правители страны могли показать свою изобретательность. Бледнолицые кельты, способные разве что на ловлю рыбы и отхватившие себе сомнительного рода скалистые болота с постоянно набегающим на них океаном, сумели сделать из этой неприглядной местности землю, где реальность уживается с выдумкой, потому что нельзя ведь поверить, что кто-то всерьез живет в вечном тумане, в котором даже звуки имеют искаженную природу. В нескольких тысячах километров греки, итальянцы и прочие гении Средиземноморья, прорыли землю до основания, чтобы найти в ней переливающийся на солнце (недостатка в котором также не было) мрамор, вытесали из него точнейшего рода людей и архитектуру, так что и сегодня многие принимают их колонны за ожившее здание, указывающее тебе, для чего стоит жить (гостиная как начальник, спальня как любовница, веранда как лучший друг). Далеко на севере, выживая в обмываемых морем скалах, лесах и водопадах, дикие рогатые великаны рехнулись так же, как кельты на западе, но все же вовремя собрались в социальные коммуны, построили невообразимые корабли и холодо-непроницаемые дома, размерами превосходящие французские замки.
Мне же не по себе именно от того, что я родилась в стране с умственно-отсталым населением, которое способно только лежать на печи, грызть размоченный в чае бублик и удивляться, что европейцы обладают расчетливой смекалкой, а азиаты несгибаемой выдержкой, которая если вдруг оказывается согнутой приводит их к уходу из жизни. Русские каждодневно сознают собственную несостоятельность и потому лучшие научились плакаться в последнюю рубаху, которую они сдирают с друга, а худшие - ребенком копировать то у западных, то у восточных соседей (у кого именно лучше копировать так и не поняли, что и приводит к изменению политического курса каждый век). Таков и мой лучший друг - интеллектуал из страны, где бывает интеллегенция (узкая социальная прослойка, научившаяся здороваться и не рвать когтями врага, вместо этого сооружая для него гуманные капканы), он так и не нашел в себе сил ни на полноценное копирование, ни на поджег бесполезного паспорта, и оказался в подвешенном состоянии, вроде и образованный недурак, но в стране с лесными законами.
Я, панически боявшаяся его намоленного места (прекрасная зарплата, бесплатный спортивный кружок, бархатистые подружки), несколько лет назад без повода покинула родную страну. Повод нашелся уже в аэропорту - выяснилось, что я заинтересована в архитектуре западных стран. Но это наши готические соборы, говорили мне жадные и когда-то такие гениальные кельты, а я смеялась им в лицо - давно уже их церквушки перешли в мировое наследие, а страна не сегодня-завтра будет поглощена азиатами-гомосексуалистами, размножающимися за счет суррогатных африканских матерей. Теперь я буду объяснять вам смысл готики, заявляла я с той наглостью, которая может взрости только в человеке, предки которого в несоразмерных штанах грабили по царскому велению беззащитные народы (в сущности, это были бандиты, сказал как-то мой любимый кельт, объясняя мое происхождение очередному заезжему гостю).
А вы почему такая крошечная, что-то не похожи на дикарей-великанов из вашей страны, спрашивает меня музейный начальник-тиран, а я вспоминаю своего лучшего друга, который не пролезал ни в одну французскую дверь, а ударившись в который раз головой, сказал, что никогда не пошел бы на мое место - жалкого эмигранта, отправляемого из кассы супермаркета в музей, а из музея на сборку винограда. Иностранец, проведший в стране 5 лет, приравнивается к местным жителям, но мое место по прежнему является спорным - еще чуть-чуть и я определюсь, кто я - дикарь, кассир, архитектор или преподаватель русского. Но если жизнь борьба, то странно было бы приравнивать выпиливание гранитных колонн к бревнам для русской избы - тут и выдумка требуется разная, и ловкость рук нужна совсем не одинаковая. Возможно, когда я разберусь наконец с теми профессионально-социальными масками, которые набрала для себя, как яблоки на рынке, я решусь объяснить русским, что то, что они по привычке называют особой национальной духовностью, в академическом словаре значится словами лень, развязность и неумение мыслить логически. Но сначала неплохо бы и мне самой уяснить, что нельзя одновременно дожидаться скатерти-самобранки и разбираться в готике - тут уж или русская духовность, или по-европейски строгая красота (древние римляни расчерчивали города безупречными квадратами).
В парижской Опере на эмигрантском 4-м балконе
Нет никакого сомнения в том, что ничего не достанется просто так, ни за глаза, ни за юное тело, у рыже-волосой ирландки, которая прибывает в пустыни Америки, чтобы строить город с псевдо-французским названием. Так же кажется и мне, когда я сбегаю забыв надеть пальто в новогоднюю ночь по средневековой лестнице, находящейся на вечном ремонте (борьба за каждый кусок дерева из прошлого), чтобы услышать в переносном телефоне голос того, чьи слова я знаю наизусть, чтобы прослушать их с удивлением ребенка, который впервые приходит на урок математики; и я замечаю только, что за стуком сердца, не обнаруживаю холода - чувства обгоняют друг друга в сражающемся без всякого смысла теле.
В сражении за будущую империю каждая страна выхватила себе кусок земли. Только безумец мог бы полагать, что определенный отрезок территории лучше другого. Нет, всё сводилось к хитрости, с которой население и правители страны могли показать свою изобретательность. Бледнолицые кельты, способные разве что на ловлю рыбы и отхватившие себе сомнительного рода скалистые болота с постоянно набегающим на них океаном, сумели сделать из этой неприглядной местности землю, где реальность уживается с выдумкой, потому что нельзя ведь поверить, что кто-то всерьез живет в вечном тумане, в котором даже звуки имеют искаженную природу. В нескольких тысячах километров греки, итальянцы и прочие гении Средиземноморья, прорыли землю до основания, чтобы найти в ней переливающийся на солнце (недостатка в котором также не было) мрамор, вытесали из него точнейшего рода людей и архитектуру, так что и сегодня многие принимают их колонны за ожившее здание, указывающее тебе, для чего стоит жить (гостиная как начальник, спальня как любовница, веранда как лучший друг). Далеко на севере, выживая в обмываемых морем скалах, лесах и водопадах, дикие рогатые великаны рехнулись так же, как кельты на западе, но все же вовремя собрались в социальные коммуны, построили невообразимые корабли и холодо-непроницаемые дома, размерами превосходящие французские замки.
Мне же не по себе именно от того, что я родилась в стране с умственно-отсталым населением, которое способно только лежать на печи, грызть размоченный в чае бублик и удивляться, что европейцы обладают расчетливой смекалкой, а азиаты несгибаемой выдержкой, которая если вдруг оказывается согнутой приводит их к уходу из жизни. Русские каждодневно сознают собственную несостоятельность и потому лучшие научились плакаться в последнюю рубаху, которую они сдирают с друга, а худшие - ребенком копировать то у западных, то у восточных соседей (у кого именно лучше копировать так и не поняли, что и приводит к изменению политического курса каждый век). Таков и мой лучший друг - интеллектуал из страны, где бывает интеллегенция (узкая социальная прослойка, научившаяся здороваться и не рвать когтями врага, вместо этого сооружая для него гуманные капканы), он так и не нашел в себе сил ни на полноценное копирование, ни на поджег бесполезного паспорта, и оказался в подвешенном состоянии, вроде и образованный недурак, но в стране с лесными законами.
Я, панически боявшаяся его намоленного места (прекрасная зарплата, бесплатный спортивный кружок, бархатистые подружки), несколько лет назад без повода покинула родную страну. Повод нашелся уже в аэропорту - выяснилось, что я заинтересована в архитектуре западных стран. Но это наши готические соборы, говорили мне жадные и когда-то такие гениальные кельты, а я смеялась им в лицо - давно уже их церквушки перешли в мировое наследие, а страна не сегодня-завтра будет поглощена азиатами-гомосексуалистами, размножающимися за счет суррогатных африканских матерей. Теперь я буду объяснять вам смысл готики, заявляла я с той наглостью, которая может взрости только в человеке, предки которого в несоразмерных штанах грабили по царскому велению беззащитные народы (в сущности, это были бандиты, сказал как-то мой любимый кельт, объясняя мое происхождение очередному заезжему гостю).
А вы почему такая крошечная, что-то не похожи на дикарей-великанов из вашей страны, спрашивает меня музейный начальник-тиран, а я вспоминаю своего лучшего друга, который не пролезал ни в одну французскую дверь, а ударившись в который раз головой, сказал, что никогда не пошел бы на мое место - жалкого эмигранта, отправляемого из кассы супермаркета в музей, а из музея на сборку винограда. Иностранец, проведший в стране 5 лет, приравнивается к местным жителям, но мое место по прежнему является спорным - еще чуть-чуть и я определюсь, кто я - дикарь, кассир, архитектор или преподаватель русского. Но если жизнь борьба, то странно было бы приравнивать выпиливание гранитных колонн к бревнам для русской избы - тут и выдумка требуется разная, и ловкость рук нужна совсем не одинаковая. Возможно, когда я разберусь наконец с теми профессионально-социальными масками, которые набрала для себя, как яблоки на рынке, я решусь объяснить русским, что то, что они по привычке называют особой национальной духовностью, в академическом словаре значится словами лень, развязность и неумение мыслить логически. Но сначала неплохо бы и мне самой уяснить, что нельзя одновременно дожидаться скатерти-самобранки и разбираться в готике - тут уж или русская духовность, или по-европейски строгая красота (древние римляни расчерчивали города безупречными квадратами).
В парижской Опере на эмигрантском 4-м балконе