"Книжные мальчики" военных лет
Оригинал взят у donna_benta в "Книжные мальчики" военных лет
Писатель Николай Внуков принял свой первый бой, когда ему было всего 16 лет, в этом бою из 260-ти человек пехотного резерва в живых осталось только 39.
Но свою автобиографическую повесть, которая впервые увидела свет в 1970-м году, он был вынужден назвать "Наша восемнадцатая осень", ведь столь юных "не призывали". Сейчас издательство "Речь" выпустило переиздание повести, и некоторые строки из нее совершенно по особому звучат в нашем Музее. Помните, мальчик получает повестку и прощается с любимыми книгами?
"…Что же еще взять с собой? Может, какую-нибудь книгу?
Я подошел к этажерке.
Разноцветные томики тесным строем стояли на полках.
В самом низу те, что давно уже не открывались, те, которые мне покупали, когда я был в третьем и четвертом классах. "Соленый ветер" Лухманова, "Животные-герои" Сетона-Томпсона, "Таинственный остров" Жюля Верна…"
Книжная этажерка как дневник взросления.
"Полкой повыше те, которые покупал я сам. Это уже шестой класс. Стивенсон, Дюма, Фенимор Купер, Джек Лондон. Я зачитывался далеко за полночь, иногда до самого утра, и тогда шел в школу покачиваясь, плохо соображая, что делается вокруг. В те ночи я поочередно был то Джимом Хокинсом на острове сокровищ, то благородным д'Артаньяном, то отважным Ункасом или Мэлмутом Кидом. Я жил на атоллах южных морей в хижине под пальмовой крышей, бродил по улицам средневекового Парижа в компании веселых гвардейцев роты Дэзэссара, охотился на гризли в глубоких ущельях Аллеганских гор и грелся у костров в ледяных лесах Аляски. Это было золотое время первооткрывательства и романтики.
А в седьмом классе произошел резкий и неожиданный поворот. Я неистово увлекся Чеховым. Я охотился за его книгами повсюду, выменивал их на марки и на потрепанные выпуски Луи Буссенара, Райдера Хаггарда и Оливера Кэрвуда, невесть какими путями попадавшие ко мне. Вскоре Чехов занял целую полку. Здесь были тяжелые с золотом дореволюционные тома и простенькие сборники рассказов, обтянутые мышиного цвета дерматином, пухлые однотомники и совсем тоненькие книжечки, похожие на брошюры. Я с неохотой снимал их с этажерки. И если знакомые просили у меня почитать Чехова, я поспешно переводил разговор на Джека Лондона, Луи Жакольо или Густава Эмара, уверяя, что лучшего чтива нет на свете.
Верхнюю полку занимали Пушкин, Лев Толстой, Лермонтов и Куприн. А на той полке этажерки, куда обычно ставится вазочка с букетом цветов, лежали Сервантес и Александр Грин".
На Сервантесе не зря задерживается взгляд. Вдруг любимые, сугубо мирные книги начинают отсчитывать другое время - время войны.
"То утро, когда я покупал "Дон Кихота", было необыкновенно прозрачным.
Такие утра бывают на Кавказе только в июне. Отец накануне получил зарплату и выдал мне долгожданные два рубля. Я сразу же помчался в город и поспел как раз к открытию книжного магазина. "Дон Кихота" я прочитал давно, и теперь мне хотелось иметь собственную книгу дома. И вот он наконец у меня в руках. Огромный том в коричневом переплете, том толщиною в добрый вершок. Я принял его из рук продавщицы с таким же благоговением, с каким рыцари, наверное, принимали меч во время посвящения. Я вышел из магазина, прижимая книгу к груди. Шел десятый час. Я был счастлив и сначала даже не обратил внимания на то, что люди не идут по тротуарам, как обычно, а стоят небольшими группами, напряженно к чему-то прислушиваясь, Я остановился возле одной из групп и тоже стал слушать. Звенящий металлом голос, который впоследствии мне так часто приходилось слышать, читал правительственное сообщение. Сначала я не мог вникнуть в смысл слов, грозно раскатывающихся по улице. Я воспринимал их отрывочно и бессвязно, как воспринимаешь обычно всякий текст, который слушаешь не сначала,
"… Немецко-фашистские войска без объявления войны… вероломно напали на нашу Родину… атаковали наши границы во многих местах… бомбардировали со своих самолетов наши города…"
"Германия? Нет, почему же Германия? Ведь у нас с ней договор о ненападении, - пытаюсь сообразить я. - Как же это они решились?…"
А серый рупор уличного динамика продолжал греметь: "…подверглись бомбардировкам Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие города и населенные пункты…".
- Что случилось? - спросил я стоящего рядом со мной мужчину.
Он посмотрел в пространство поверх моей головы.
- Война.
Сообщение давно уже кончилось, уже начали передавать какую-то медленную, сжимающую сердце музыку, а люди все стояли, растерянные, оглушенные, не веря в то, что произошло.
…Прекрасно-безумный идальго из Ламанчи! Так получилось, что ты, поднявший копье свое против рутины и пошлости и против несправедливости человеческой, оказался связанным для меня с началом этой войны…
Нет, не надо никаких книг. Наверное, и времени не будет читать. Вот бинт надо взять. И маленький пакетик ваты. На всякий случай…"
А когда приходит извещение о гибели отца, книжные воспоминания причиняют боль.
"…Мы увлекались всем.
В книжных магазинах в то время продавались тоненькие книжки - брошюрки под названиями: "Самодельные фотоаппараты", "Паровые машины", "Физика вокруг нас".
В подзаголовках значилось: "Для умелых рук".
Отец однажды купил мне целую серию таких книжечек, и мы целый вечер просидели над чертежами двигателей. Потом я начал строить паровую машину с котлом из консервной банки и с цилиндром из латунной охотничьей гильзы двенадцатого калибра.
Отец принес с завода пригоршню свинцовых пломб. Мы расплавили их на примусе и отлили в алебастровую форму красивый маленький маховик с изогнутыми фигурными спицами. Застывая, свинец покрывался тончайшей синеватой пенкой. Она морщилась и расправлялась от нашего дыхания. Я очень боялся, что отливка не удастся. Однако готовый маховик был гладким и внушительным на вид. Легко можно было представить себе, что он из настоящей стали.
Испытание проводилось на кухне.
Мы поставили котел на специальный проволочный таганчик, налили в баночку денатурата и подожгли. Голубое с желтым пламя поднялось павлиньим хвостом. Хвост расплющился о днище котла, растрепался синеватыми перьями,
Мы с отцом ждали, В его блестящих глазах отражались круглые бока цилиндров и двигались голубые огни. Он прикусил нижнюю губу и сильно сопел носом, В тот момент мы оба были мальчишками,
В котле зашипело, потом заклокотало, из предохранительного клапана вырвалась прозрачная струйка пара, и вдруг суставы машины выпрямились, толкнули кривошип, и маховик завертелся, набирая скорость. Фигурные спицы слились в сплошной полупрозрачный диск. От них потянуло легким ветерком,
"Фу… фу… фу… фу…" - деловито травил пар золотник.
- Пошла, пошла, паршивка! - засмеялся отец, и в тот же миг установка наша взорвалась с таким грохотом, что дзенькнули стекла в окне. Жидкий огонь растекся по полу. Посреди голубой лужи, скрючившись, застыли суставы машины…
Я попытался представить отца лежащим на потрескавшейся земле на окраине неизвестной мне станицы Самурской. Беленые стены хат, черепичные крыши, пыльные сады, дорога, вспаханная гусеницами танков, и на этой белесой дороге мой отец… А может быть, и не на дороге, может, где-нибудь в огородах, среди бурых плетей засохшей картофельной ботвы… Или в окопе лежал он, уткнувшись головой в сухую осыпавшуюся землю…
…Нет, не мог я представить его убитым, не мог вообразить себе родное лицо неподвижным, мертвым… Не мог…
И почему память выхватила именно тот вечер, ту паровую машину?.."
На последних страницах книги, уже после боя, мальчик заходит в школу прифронтового села. И ему представляются за партами знакомые лица одноклассников, только половины из них уже нет в живых. И приходит новое понимание того, что казалось когда-то лишь темой школьного урока.
"Потом я от нечего делать забрел в здание школы и вошел в первый попавшийся класс. Он был поразительно похож на тот, в котором учился я...
"Образ Татьяны Лариной в романе Пушкина "Евгений Онегин", - разобрал я полустертые меловые буквы.И ниже: "Маяковский в первые годы социалистического строительства"...
Я сидел за партой, подперев голову руками, и думал о том, как может совмещаться в человеке такой чистый, воздушный, взлелеянный школьными сочинениями образ Тани Лариной, и те, в которых я вчера стрелял, и кровь, и огонь, и то, что давало мне силы убивать. И именно здесь, в пыльном, заброшенном классе эльхотовской школы, я понял, что дерусь не только за будущее свое и своих друзей, но и за прошлое, за Пушкина, за Тургенева, за Маяковского, за всю тысячелетнюю историю нашу, за голубое небо и за великую тишину над полями Родины…
Как поздно пришлось учиться понимать самые простые и нужные вещи! Почему раньше до меня не доходило, что это не просто темы сочинений, не просто слова, а вся моя жизнь?"
Писатель Николай Внуков принял свой первый бой, когда ему было всего 16 лет, в этом бою из 260-ти человек пехотного резерва в живых осталось только 39.
Но свою автобиографическую повесть, которая впервые увидела свет в 1970-м году, он был вынужден назвать "Наша восемнадцатая осень", ведь столь юных "не призывали". Сейчас издательство "Речь" выпустило переиздание повести, и некоторые строки из нее совершенно по особому звучат в нашем Музее. Помните, мальчик получает повестку и прощается с любимыми книгами?
"…Что же еще взять с собой? Может, какую-нибудь книгу?
Я подошел к этажерке.
Разноцветные томики тесным строем стояли на полках.
В самом низу те, что давно уже не открывались, те, которые мне покупали, когда я был в третьем и четвертом классах. "Соленый ветер" Лухманова, "Животные-герои" Сетона-Томпсона, "Таинственный остров" Жюля Верна…"
Книжная этажерка как дневник взросления.
"Полкой повыше те, которые покупал я сам. Это уже шестой класс. Стивенсон, Дюма, Фенимор Купер, Джек Лондон. Я зачитывался далеко за полночь, иногда до самого утра, и тогда шел в школу покачиваясь, плохо соображая, что делается вокруг. В те ночи я поочередно был то Джимом Хокинсом на острове сокровищ, то благородным д'Артаньяном, то отважным Ункасом или Мэлмутом Кидом. Я жил на атоллах южных морей в хижине под пальмовой крышей, бродил по улицам средневекового Парижа в компании веселых гвардейцев роты Дэзэссара, охотился на гризли в глубоких ущельях Аллеганских гор и грелся у костров в ледяных лесах Аляски. Это было золотое время первооткрывательства и романтики.
А в седьмом классе произошел резкий и неожиданный поворот. Я неистово увлекся Чеховым. Я охотился за его книгами повсюду, выменивал их на марки и на потрепанные выпуски Луи Буссенара, Райдера Хаггарда и Оливера Кэрвуда, невесть какими путями попадавшие ко мне. Вскоре Чехов занял целую полку. Здесь были тяжелые с золотом дореволюционные тома и простенькие сборники рассказов, обтянутые мышиного цвета дерматином, пухлые однотомники и совсем тоненькие книжечки, похожие на брошюры. Я с неохотой снимал их с этажерки. И если знакомые просили у меня почитать Чехова, я поспешно переводил разговор на Джека Лондона, Луи Жакольо или Густава Эмара, уверяя, что лучшего чтива нет на свете.
Верхнюю полку занимали Пушкин, Лев Толстой, Лермонтов и Куприн. А на той полке этажерки, куда обычно ставится вазочка с букетом цветов, лежали Сервантес и Александр Грин".
На Сервантесе не зря задерживается взгляд. Вдруг любимые, сугубо мирные книги начинают отсчитывать другое время - время войны.
"То утро, когда я покупал "Дон Кихота", было необыкновенно прозрачным.
Такие утра бывают на Кавказе только в июне. Отец накануне получил зарплату и выдал мне долгожданные два рубля. Я сразу же помчался в город и поспел как раз к открытию книжного магазина. "Дон Кихота" я прочитал давно, и теперь мне хотелось иметь собственную книгу дома. И вот он наконец у меня в руках. Огромный том в коричневом переплете, том толщиною в добрый вершок. Я принял его из рук продавщицы с таким же благоговением, с каким рыцари, наверное, принимали меч во время посвящения. Я вышел из магазина, прижимая книгу к груди. Шел десятый час. Я был счастлив и сначала даже не обратил внимания на то, что люди не идут по тротуарам, как обычно, а стоят небольшими группами, напряженно к чему-то прислушиваясь, Я остановился возле одной из групп и тоже стал слушать. Звенящий металлом голос, который впоследствии мне так часто приходилось слышать, читал правительственное сообщение. Сначала я не мог вникнуть в смысл слов, грозно раскатывающихся по улице. Я воспринимал их отрывочно и бессвязно, как воспринимаешь обычно всякий текст, который слушаешь не сначала,
"… Немецко-фашистские войска без объявления войны… вероломно напали на нашу Родину… атаковали наши границы во многих местах… бомбардировали со своих самолетов наши города…"
"Германия? Нет, почему же Германия? Ведь у нас с ней договор о ненападении, - пытаюсь сообразить я. - Как же это они решились?…"
А серый рупор уличного динамика продолжал греметь: "…подверглись бомбардировкам Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие города и населенные пункты…".
- Что случилось? - спросил я стоящего рядом со мной мужчину.
Он посмотрел в пространство поверх моей головы.
- Война.
Сообщение давно уже кончилось, уже начали передавать какую-то медленную, сжимающую сердце музыку, а люди все стояли, растерянные, оглушенные, не веря в то, что произошло.
…Прекрасно-безумный идальго из Ламанчи! Так получилось, что ты, поднявший копье свое против рутины и пошлости и против несправедливости человеческой, оказался связанным для меня с началом этой войны…
Нет, не надо никаких книг. Наверное, и времени не будет читать. Вот бинт надо взять. И маленький пакетик ваты. На всякий случай…"
А когда приходит извещение о гибели отца, книжные воспоминания причиняют боль.
"…Мы увлекались всем.
В книжных магазинах в то время продавались тоненькие книжки - брошюрки под названиями: "Самодельные фотоаппараты", "Паровые машины", "Физика вокруг нас".
В подзаголовках значилось: "Для умелых рук".
Отец однажды купил мне целую серию таких книжечек, и мы целый вечер просидели над чертежами двигателей. Потом я начал строить паровую машину с котлом из консервной банки и с цилиндром из латунной охотничьей гильзы двенадцатого калибра.
Отец принес с завода пригоршню свинцовых пломб. Мы расплавили их на примусе и отлили в алебастровую форму красивый маленький маховик с изогнутыми фигурными спицами. Застывая, свинец покрывался тончайшей синеватой пенкой. Она морщилась и расправлялась от нашего дыхания. Я очень боялся, что отливка не удастся. Однако готовый маховик был гладким и внушительным на вид. Легко можно было представить себе, что он из настоящей стали.
Испытание проводилось на кухне.
Мы поставили котел на специальный проволочный таганчик, налили в баночку денатурата и подожгли. Голубое с желтым пламя поднялось павлиньим хвостом. Хвост расплющился о днище котла, растрепался синеватыми перьями,
Мы с отцом ждали, В его блестящих глазах отражались круглые бока цилиндров и двигались голубые огни. Он прикусил нижнюю губу и сильно сопел носом, В тот момент мы оба были мальчишками,
В котле зашипело, потом заклокотало, из предохранительного клапана вырвалась прозрачная струйка пара, и вдруг суставы машины выпрямились, толкнули кривошип, и маховик завертелся, набирая скорость. Фигурные спицы слились в сплошной полупрозрачный диск. От них потянуло легким ветерком,
"Фу… фу… фу… фу…" - деловито травил пар золотник.
- Пошла, пошла, паршивка! - засмеялся отец, и в тот же миг установка наша взорвалась с таким грохотом, что дзенькнули стекла в окне. Жидкий огонь растекся по полу. Посреди голубой лужи, скрючившись, застыли суставы машины…
Я попытался представить отца лежащим на потрескавшейся земле на окраине неизвестной мне станицы Самурской. Беленые стены хат, черепичные крыши, пыльные сады, дорога, вспаханная гусеницами танков, и на этой белесой дороге мой отец… А может быть, и не на дороге, может, где-нибудь в огородах, среди бурых плетей засохшей картофельной ботвы… Или в окопе лежал он, уткнувшись головой в сухую осыпавшуюся землю…
…Нет, не мог я представить его убитым, не мог вообразить себе родное лицо неподвижным, мертвым… Не мог…
И почему память выхватила именно тот вечер, ту паровую машину?.."
На последних страницах книги, уже после боя, мальчик заходит в школу прифронтового села. И ему представляются за партами знакомые лица одноклассников, только половины из них уже нет в живых. И приходит новое понимание того, что казалось когда-то лишь темой школьного урока.
"Потом я от нечего делать забрел в здание школы и вошел в первый попавшийся класс. Он был поразительно похож на тот, в котором учился я...
"Образ Татьяны Лариной в романе Пушкина "Евгений Онегин", - разобрал я полустертые меловые буквы.И ниже: "Маяковский в первые годы социалистического строительства"...
Я сидел за партой, подперев голову руками, и думал о том, как может совмещаться в человеке такой чистый, воздушный, взлелеянный школьными сочинениями образ Тани Лариной, и те, в которых я вчера стрелял, и кровь, и огонь, и то, что давало мне силы убивать. И именно здесь, в пыльном, заброшенном классе эльхотовской школы, я понял, что дерусь не только за будущее свое и своих друзей, но и за прошлое, за Пушкина, за Тургенева, за Маяковского, за всю тысячелетнюю историю нашу, за голубое небо и за великую тишину над полями Родины…
Как поздно пришлось учиться понимать самые простые и нужные вещи! Почему раньше до меня не доходило, что это не просто темы сочинений, не просто слова, а вся моя жизнь?"