"Горький Гоголь", реж. В. Древицкий. Открытая сцена
«Я пригласил вас, господа, с тем…», - донеслось со сцены подвальчика на Поварской. Но прозвучали эти слова уже ближе к середине спектакля, да ивовсе не «Ревизора» давали в тот вечер. Голоса продолжали звучать: «…чтобысообщить преприятное известие - к нам едет Горький» - «Его тоже посадили?»- «Пока нет. Он хочет посмотреть наш театр. Что-нибудь из Гоголя - ведьблизится юбилей… Может, поможет кому»…Все-таки Гоголь. Для Горького. Горький Гоголь.
В Хельсинки режиссеру Виктору Древицкому предложили поставить «Нос», он же,не изменив ни единого слова гоголевской повести создал совершенно инуюдраматургическую основу будущего спектакля. И после осенней премьеры сталоочевидным, что спектакль этот должны увидеть в России - слишком многоеосталось в Финляндии не до конца, а то и вовсе не считанным…
И в маленьком подвальчике на Поварской появилась эта постановка, в которойрежиссер с молодыми актерами - совсем недавно еще студентами - попыталсяпоговорить о Театре и об Артистах. Подобные разговоры со сцены нередки,однако, уникален материал, на основе которого сложился нынешний диалог -Солтеатр.О театре на Соловках толком не писали даже историки театра. Руки ли недоходили, казался ли он не слишком профессиональным для серьезногоразговора, или же просто был частью того прошлого, о котором хотелосьзабыть, от которого хотелось закрыться? Не знаю. Теперь же тема открыта.Театром.
Сюжета как такового практически нет: около двух часов сценического действияактеры-заключенные разыгрывают спектакль для приехавшего на остров «синспекцией» Горького. Спектакль этот порой прорывается личными монологами -совсем короткими - тех, кто выходит на лагерные подмостки. И всё. Но почемутак больно?Ведь слышим мы почти только гоголевский текст «Петербургских повестей»,знакомых нам так давно. Мы всего лишь смотрим на историю майора Ковалева,потерявшего свой нос. Историю, в которую вплетаются сюжеты и интонации«Невского проспекта» и «Записок сумасшедшего» - обычный спектакль «помотивам»… Но за этими строчками, за этими яркими и точными сценическимизарисовками встает совсем другой спектакль. Прием театра в театре множится,встает совсем другой спектакль. Прием театра в театре множится,превращается в Театр в кубе: нам, современным зрителям, со сцены показываюттеатр, но театр этот и сам становится частью другого спектакля -срежиссированного для Высокого Гостя театра абсурда. Спектакля, которыйпозже будет подробнейшим образом «застенографирован» Высоким Гостем иопубликован под названием «Соловки»…Тем временем на Поварской зрители вслушивались в гоголевский текст.Сценическое оформление (В. Древицкий) было минимальным, эскизным - всегопара «стоек» с вывешенными на них и потрепанными костюмами, стол, дапытающаяся согреть ржавая буржуйка в углу. Больше не было ничего - наавансцену выдвигалось слово.И перемешанные, перетасованные, но ни на букву не измененные словаскладывались в новый текст. Не о Ковалеве, не о Поприщине, не о праздныхгуляках Невского проспекта, но о людях, получившим десять лет без правапереписки только за то, что хотели остаться самими собой: о бывшем актереКамерного театра, о бывшей актрисе Мейерхольда, о бывшем великом украинскомрежиссере, о бывшей звезде советского театра и кино, о бывшемпровинциальном актере... Об Артистах, которые не могли не играть. Пустьдаже живые картины-плакаты на заданные темы («болтун - находка для шпиона»,«сегодня парень крутит джаз, а завтра родину продаст» и т.д.), пусть дажегротескные, «обличающие» пародии на кабаре и мюзик-холлы, но играть. А ужкогда появится возможность вновь прикоснуться к классике, к текстам,лишенных какого бы то ни было пропагандистско-политического налета… Это шанс, которым просто нельзя не воспользоваться. Тем более, что приедетВеликий Горький. Увидит, услышит, прочитает скрытое между строк пьесы этогоТеатра Абсурда. И… «может быть… поможет кому?»…А значит, нужно заполнить это пространство между строк. А главное,показать, что это «между строк» есть - перевернуть «газету» вверх ногами,как сделали в одной из камер. И режиссер кроит текст, начиная спектакль сосчастливого обретения носа. Чуть позже, когда та же сцена повторитьсявновь, но с совершенно иными интонациями и акцентами, первая покажетсямечтой, счастливой утопией, надеждой. Обретение того, чего были лишены.Когда мы слушали голоса с первой репетиции (то самое «я пригласил вас,господа…»), актеры пытались придумать новую «трактовку оторванного носа» итогда прозвучало: «это то, что у нас отняли здесь - честь, человеческоедостоинство». Об этом и сыграли.Сыграли заключенные и, что поразительно, сыграли недавние студенты,играющие своих надломленных героев. Совсем молодым актерам - ровесникамсидящих в зале (кстати, отдельного разговора заслуживает реакция публики,меняющаяся от полного непонимания сути происходящего к постепенномуоткрытию не знакомой прежде боли) - удается то, на что последнее времястановятся почти неспособными и «профессионалы». Им удается принять в себя,соединить боль унижения и радость творчества.Когда упомянутый Гоголем в начале повести выпеченный каравай хлебатрансформируется на репетиции в его крошечный, засохший кусочек, глядя накоторый «жена цирюльника» должна высокомерно и несколько с брезгливостьюпроизнести: «пусть дурак ест хлеб; мне же лучше - останется кофию лишняяпорция!». Актриса точно отыгрывает и высокомерие к дураку-мужу,предпочетшего простую буханку кофию, и пренебрежение к самому хлебу. Но втот миг, когда доносит она этот «каравай» до стола, когда «муж» медленноразворачивает носовой платок, чтобы увидеть в нем лишь черствую корочку,спектакль перетекает в жизнь. И вот уже не муж, но актер и режиссер ЛесьКурбас слабым голосом зовет своих коллег: «Сереж! Оля! Борь!», осторожноразрезает эту корочку на пять тоненьких ломтиков… Лица актеров (того ливремени или сегодняшних, молодых - это уже неважно), не верящих вреальность этого хлеба, долго остаются перед глазами…Как и лицо актрисы кабаре Ольги дэ-Монд дэ-Рик, «блистающей» в коронномномере Солтеатра - «чечетка с речитативом на досках», в тот момент, когдапосле своей «исповеди» об отце - французском аристократе, бросившем их сматерью и убежавшего от СССР обратно в Париж, - у нее вырывается крик: «А ялюблю Россию! Советский Союз - лучшая в мире страна! Врут, что я выступалатолько в кабаре - я работала у Мейерхольда!»…
Как и лицо звезды советского театра и кино Татьяны Хомутовой, чей страхзапуганного зверька, мечущегося по клетке в поисках выхода, выплескиваетсяв истерическом хохоте женщины, изнасилованной Берией и получившей десятьлет без права переписки за звонок в милицию…«Отзывчивую» актерскую игру фокусируют продуманно-неожиданные режиссерскиеассоциации, связующие сцены, ткущие единую театральную ткань изразрозненных текстовых отрывков. Одна из самых ярких мизансцена - эпизодпогони Ковалева за ускользающим Носом. Нос в исполнении провинциальногоактера Сергея Арманова оказывается в коляске, запряженной тройкой«лошадей». Одна из которых - преследующий его Ковалев. Изначальнофантасмагорическая, сцена оборачивается черным абсурдом, театромжестокости, когда Нос направляет лагерный прожектор в спину уже не Ковалева- таировского актера Бориса Глубоковского, уже не преследующего -убегающего. А тот, начиная с ковалевских проклятий посмевшему сбежать носу,заканчивает криком, обращенным в зрительный зал (Высокому Гостю?):«…подонок! Россия, Россия, куда ж несешься - ты дай ответ!», а слышит лишьхолодный, издевающийся сарказм Носа (носа ли?): «Не дает ответа»…И падают загнанные «лошади» - немая сцена. «Знаменитое гоголевскоетеатральное изобретение, - комментирует один из актеров, - он даже просил(прожектор в зрительный зал на Горького) не дышать одну минуту. Невозможно?Ну, дышите, дышите!». Но… загнанных лошадей пристреливают, не так ли?И из машинописного листка в руках актера вновь на сцене возникнут ушедшиеобразы. Режиссера Леся Курбаса (К. Колесов), расстрелянного в 1937 году.Сергея Арманова (М. Гульдан), умершего на Соловках от туберкулеза. Ольги дэ-Монд дэ-Рик (А. Данишевская), сбежавшей из лагерей и в 1942 годугильотинированной нацистами как героиня Сопротивления. Татьяны Хомутовой(Т. Монахова), освобожденной из ГУЛАГа в конце 50х и умершей в нищете ибезвестности в доме для престарелых во время перестройки. БорисаГлубоковского (Е. Уманский), умершего в 1934 году на московской улице оточередной дозы морфия, который после лагерей он вкалывал прямо черезодежду……сухие строки протоколов, из которых вдруг вырвались бравурные звуки:«Кипучая, могучая, ни кем непобедимая…», но мысли уже вернулись назад - втот спектакль 1929 года перед Великим Гостем. К тем, несмело прозвучавшимна репетиции надеждам. К тому последнему крику отчаяния в финале, когдаактер Борис Глубоковский, страдавший раздвоением личности, чьим лейтмотивомв этом спектакле стал образ и текст Поприщина, стонал его словами взрительный зал:
- Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже!... Что я сделал им? За что онимучат меня? чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничегоне имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, ивсе кружится предо мною. Спасите меня!..
И на этот раз «Оттуда» даже прозвучал ответ:
- Спасибо за спектакль… Вывод совершенно ясен: такой театр, такие лагеря,как Соловки, необходимы. (Продолжительные аплодисменты)…
В Хельсинки режиссеру Виктору Древицкому предложили поставить «Нос», он же,не изменив ни единого слова гоголевской повести создал совершенно инуюдраматургическую основу будущего спектакля. И после осенней премьеры сталоочевидным, что спектакль этот должны увидеть в России - слишком многоеосталось в Финляндии не до конца, а то и вовсе не считанным…
И в маленьком подвальчике на Поварской появилась эта постановка, в которойрежиссер с молодыми актерами - совсем недавно еще студентами - попыталсяпоговорить о Театре и об Артистах. Подобные разговоры со сцены нередки,однако, уникален материал, на основе которого сложился нынешний диалог -Солтеатр.О театре на Соловках толком не писали даже историки театра. Руки ли недоходили, казался ли он не слишком профессиональным для серьезногоразговора, или же просто был частью того прошлого, о котором хотелосьзабыть, от которого хотелось закрыться? Не знаю. Теперь же тема открыта.Театром.
Сюжета как такового практически нет: около двух часов сценического действияактеры-заключенные разыгрывают спектакль для приехавшего на остров «синспекцией» Горького. Спектакль этот порой прорывается личными монологами -совсем короткими - тех, кто выходит на лагерные подмостки. И всё. Но почемутак больно?Ведь слышим мы почти только гоголевский текст «Петербургских повестей»,знакомых нам так давно. Мы всего лишь смотрим на историю майора Ковалева,потерявшего свой нос. Историю, в которую вплетаются сюжеты и интонации«Невского проспекта» и «Записок сумасшедшего» - обычный спектакль «помотивам»… Но за этими строчками, за этими яркими и точными сценическимизарисовками встает совсем другой спектакль. Прием театра в театре множится,встает совсем другой спектакль. Прием театра в театре множится,превращается в Театр в кубе: нам, современным зрителям, со сцены показываюттеатр, но театр этот и сам становится частью другого спектакля -срежиссированного для Высокого Гостя театра абсурда. Спектакля, которыйпозже будет подробнейшим образом «застенографирован» Высоким Гостем иопубликован под названием «Соловки»…Тем временем на Поварской зрители вслушивались в гоголевский текст.Сценическое оформление (В. Древицкий) было минимальным, эскизным - всегопара «стоек» с вывешенными на них и потрепанными костюмами, стол, дапытающаяся согреть ржавая буржуйка в углу. Больше не было ничего - наавансцену выдвигалось слово.И перемешанные, перетасованные, но ни на букву не измененные словаскладывались в новый текст. Не о Ковалеве, не о Поприщине, не о праздныхгуляках Невского проспекта, но о людях, получившим десять лет без правапереписки только за то, что хотели остаться самими собой: о бывшем актереКамерного театра, о бывшей актрисе Мейерхольда, о бывшем великом украинскомрежиссере, о бывшей звезде советского театра и кино, о бывшемпровинциальном актере... Об Артистах, которые не могли не играть. Пустьдаже живые картины-плакаты на заданные темы («болтун - находка для шпиона»,«сегодня парень крутит джаз, а завтра родину продаст» и т.д.), пусть дажегротескные, «обличающие» пародии на кабаре и мюзик-холлы, но играть. А ужкогда появится возможность вновь прикоснуться к классике, к текстам,лишенных какого бы то ни было пропагандистско-политического налета… Это шанс, которым просто нельзя не воспользоваться. Тем более, что приедетВеликий Горький. Увидит, услышит, прочитает скрытое между строк пьесы этогоТеатра Абсурда. И… «может быть… поможет кому?»…А значит, нужно заполнить это пространство между строк. А главное,показать, что это «между строк» есть - перевернуть «газету» вверх ногами,как сделали в одной из камер. И режиссер кроит текст, начиная спектакль сосчастливого обретения носа. Чуть позже, когда та же сцена повторитьсявновь, но с совершенно иными интонациями и акцентами, первая покажетсямечтой, счастливой утопией, надеждой. Обретение того, чего были лишены.Когда мы слушали голоса с первой репетиции (то самое «я пригласил вас,господа…»), актеры пытались придумать новую «трактовку оторванного носа» итогда прозвучало: «это то, что у нас отняли здесь - честь, человеческоедостоинство». Об этом и сыграли.Сыграли заключенные и, что поразительно, сыграли недавние студенты,играющие своих надломленных героев. Совсем молодым актерам - ровесникамсидящих в зале (кстати, отдельного разговора заслуживает реакция публики,меняющаяся от полного непонимания сути происходящего к постепенномуоткрытию не знакомой прежде боли) - удается то, на что последнее времястановятся почти неспособными и «профессионалы». Им удается принять в себя,соединить боль унижения и радость творчества.Когда упомянутый Гоголем в начале повести выпеченный каравай хлебатрансформируется на репетиции в его крошечный, засохший кусочек, глядя накоторый «жена цирюльника» должна высокомерно и несколько с брезгливостьюпроизнести: «пусть дурак ест хлеб; мне же лучше - останется кофию лишняяпорция!». Актриса точно отыгрывает и высокомерие к дураку-мужу,предпочетшего простую буханку кофию, и пренебрежение к самому хлебу. Но втот миг, когда доносит она этот «каравай» до стола, когда «муж» медленноразворачивает носовой платок, чтобы увидеть в нем лишь черствую корочку,спектакль перетекает в жизнь. И вот уже не муж, но актер и режиссер ЛесьКурбас слабым голосом зовет своих коллег: «Сереж! Оля! Борь!», осторожноразрезает эту корочку на пять тоненьких ломтиков… Лица актеров (того ливремени или сегодняшних, молодых - это уже неважно), не верящих вреальность этого хлеба, долго остаются перед глазами…Как и лицо актрисы кабаре Ольги дэ-Монд дэ-Рик, «блистающей» в коронномномере Солтеатра - «чечетка с речитативом на досках», в тот момент, когдапосле своей «исповеди» об отце - французском аристократе, бросившем их сматерью и убежавшего от СССР обратно в Париж, - у нее вырывается крик: «А ялюблю Россию! Советский Союз - лучшая в мире страна! Врут, что я выступалатолько в кабаре - я работала у Мейерхольда!»…
Как и лицо звезды советского театра и кино Татьяны Хомутовой, чей страхзапуганного зверька, мечущегося по клетке в поисках выхода, выплескиваетсяв истерическом хохоте женщины, изнасилованной Берией и получившей десятьлет без права переписки за звонок в милицию…«Отзывчивую» актерскую игру фокусируют продуманно-неожиданные режиссерскиеассоциации, связующие сцены, ткущие единую театральную ткань изразрозненных текстовых отрывков. Одна из самых ярких мизансцена - эпизодпогони Ковалева за ускользающим Носом. Нос в исполнении провинциальногоактера Сергея Арманова оказывается в коляске, запряженной тройкой«лошадей». Одна из которых - преследующий его Ковалев. Изначальнофантасмагорическая, сцена оборачивается черным абсурдом, театромжестокости, когда Нос направляет лагерный прожектор в спину уже не Ковалева- таировского актера Бориса Глубоковского, уже не преследующего -убегающего. А тот, начиная с ковалевских проклятий посмевшему сбежать носу,заканчивает криком, обращенным в зрительный зал (Высокому Гостю?):«…подонок! Россия, Россия, куда ж несешься - ты дай ответ!», а слышит лишьхолодный, издевающийся сарказм Носа (носа ли?): «Не дает ответа»…И падают загнанные «лошади» - немая сцена. «Знаменитое гоголевскоетеатральное изобретение, - комментирует один из актеров, - он даже просил(прожектор в зрительный зал на Горького) не дышать одну минуту. Невозможно?Ну, дышите, дышите!». Но… загнанных лошадей пристреливают, не так ли?И из машинописного листка в руках актера вновь на сцене возникнут ушедшиеобразы. Режиссера Леся Курбаса (К. Колесов), расстрелянного в 1937 году.Сергея Арманова (М. Гульдан), умершего на Соловках от туберкулеза. Ольги дэ-Монд дэ-Рик (А. Данишевская), сбежавшей из лагерей и в 1942 годугильотинированной нацистами как героиня Сопротивления. Татьяны Хомутовой(Т. Монахова), освобожденной из ГУЛАГа в конце 50х и умершей в нищете ибезвестности в доме для престарелых во время перестройки. БорисаГлубоковского (Е. Уманский), умершего в 1934 году на московской улице оточередной дозы морфия, который после лагерей он вкалывал прямо черезодежду……сухие строки протоколов, из которых вдруг вырвались бравурные звуки:«Кипучая, могучая, ни кем непобедимая…», но мысли уже вернулись назад - втот спектакль 1929 года перед Великим Гостем. К тем, несмело прозвучавшимна репетиции надеждам. К тому последнему крику отчаяния в финале, когдаактер Борис Глубоковский, страдавший раздвоением личности, чьим лейтмотивомв этом спектакле стал образ и текст Поприщина, стонал его словами взрительный зал:
- Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже!... Что я сделал им? За что онимучат меня? чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничегоне имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, ивсе кружится предо мною. Спасите меня!..
И на этот раз «Оттуда» даже прозвучал ответ:
- Спасибо за спектакль… Вывод совершенно ясен: такой театр, такие лагеря,как Соловки, необходимы. (Продолжительные аплодисменты)…