Женовачи. 3 курс. Показ по Островскому.
Летом был Платонов, теперь Островский. Честно сказать, тогда было больше лакомых кусочков. Возможно, дело еще в том, что тогда смотрела первый или второй из трех дней, а сегодня последний - вдруг, какие-то куски просто не дожили?
Мои фавориты на нынешнем показе - "Уж и время стало в умаление приходить" и "Череда лет в одном дне", причем причины моей к ним горячей симпатии, по сути, противоположны. Первый - хорош тем, как крошечная в рамках объема всей пьесы сцена становится интереснейшей заявкой на полноценный спектакль. А второй, наоборот, - тем, как трехактная пьеса уместилась без потерь смыслов в законченную двадцатиминутную сцену.
"Уж и время стало в умаление приходить" - это, как не сложно догадаться, этюд по "Грозе", заявленный в программке как самостоятельная работа. Что для меня стало загадкой, поскольку в единственных двух видимых ролях задействованы студентки режиссерского отделения.
Эпизод выстроен с максимальным "нарушением" всех законов мизансценирования: скукожились два странных человечка в правой части аванса и с места так и не сдвинутся. И все остальное пространство останется пустынным, необжитым, заброшенным. Вскоре после начала отрывка про него забудешь, а к финалу начнет казаться, что как раз там уже и начинается тот непонятный далекий мир, где люди с пёсьими головами ходят. И только на этом крошечном пятачке последний оплот жизни реальной, осязаемой и сохраняется.
Глаша и Феклуша - Виктория Хомченко и Софья Аржанова - два маленьких человечка в непонятном им грешном и умаляемом мире, ушами которых мы только и можем воспринимать знакомую нам жизнь города Калинова. Стоппардовская идея "Розенкранца и Гильденстерна" заиграла на материале "Грозы" новыми оттенками, оказавшись более чем рабочей. Причем в учебной аудитории пошли даже дальше Стоппарда, полностью отказавшись от визуального сценического воплощения любых других персонажей, кроме недотепистых Глаши и Феклуши. Весь остальной Калинов - там, за кулисами. Маленькие "никчемушние" человечки на авансцене его слышат и понимают, интерпретируют в меру своих возможностей. И как же им хочется вырваться из своей несуразности, с какой надеждой готовы они даже обвинение во грехе принять на себя, только бы преобразиться до красоты. И у них почти получается. После слов сумасшедшей барыни они расцветают, хорошеют на глазах, но... Не им было сделано предсказание. Хотя грехопадение они-таки совершат. Упомянутые Феклушей любимые сладости - грех ее персональный - примут здесь образ сочного яблока, которым маленькие человечки и причастятся по очереди, и... Ударит гром.
Очень хотелось бы, чтобы из этого отрывка родился полноценный спектакль. Это более чем возможно. Стоит только максимально подробно и конкретно проработать сценический и несценический текст. Сейчас, при всех моих восторгах, на уровне отрывка под конец возникло ощущение затянутости и желания быстрее договорить диалог из Островского. Точно, подробно придуманные и филигранно отыгранные реакции на внесценическое действие несколько комкались на больших объемах подряд идущего текста сценического. Как будто появился страх, что не успеют прозвучать самые узнаваемые куски феклушиного текста. В более свободном пространстве потенциального спектакля эта проблема бы ушла, оставив неизменной экзистенциальную тоску и разреженный абсурд наших собственных Роза и Гиля.
"Житие Ивана Ерофеича", открывающее показ, оказалось очень уместным в качестве зачина всего будущего действа. Многофигурная композиция Карима Вахитова по "Запискам замоскворецкого жителя" сразу представила зрителям большую часть курса и постаралась окунуть нас в авторскую кухню драматурга, пусть и позиционирующего себя всего лишь как "очевидца". По сути, мы должны были присутствовать при рождении или воплощении Персонажа(ей). Но в итоге самым колоритным и живым стал в этом житии сам Очевидец Ивана Шумихина. Остроумно и точно разобранный интонационный рисунок монолога, вальяжно-ироничная подача материала и близкая к животной естественность стали, пожалуй, решающими в складывании этого образа. Остальные были выполнены намеренно жирными и размашистыми мазками. И в этом есть логика - персонажи должны отличаться от автора, но краски эти при всей своей яркости (или как раз из-за нее) довольно быстро стали утомлять взгляд. У приема не оказалось развития, смена приема не предполагалась, и в результате этюд, к сожалению, продлился значительно дольше, чем по-настоящему прожил...
Честно скажу, очень ждала этюда по третьей сцене четвертого явления "Пучины". Во-вторых, мне обещали в нем Медведя, который был едва ли не самым прилежным слушателем моих лекций. А во-первых, еще на платоновском показе самостоятельная работа Никиты Ивашина и Василия Серёгина оказалась одной из самых острых в своей точности, одной из самых запомнившихся.
Идея, действительно, и на этот раз воодушевила. Неизвестный, навестивший Кисельникова, оказался фантомным искусителем , принявшим облик большого, игрушечного медведя, оставленного кем-то из детей на столе папеньки. В этом есть и логика, и оправдание падения честного, в общем-то, человека. Первые минуты этого фантасмагорического общения очень хороши и выводят бытовую драму на уровень жесткого абсурда. Но, к сожалению, чем дальше, тем больше реакции Кисельникова притупляются, и актер от реплики к реплике теряет эту жесткость рисунка и переходит к сентиментальной драме в духе раннего Достоевского. Само по себе это Кисельникову вполне к лицу, но из прекрасного замысла этюда, увы, выбивается. Работа с медведем, к слову, по технике своей достойна театра кукол. Кадется, ни разу мне не удалось заметить тщательно скрывающегося кукловода или заподозрить Мишку в ненастоящести. Вот только показалось, что его линию не довели до логической законченности. Когда в финале медведь оседает на столе безжизненным мешком, а Кисельников задаётся сакраментальным вопросом "Что я наделал?" Когда он начинает судорожно собирать деньги пытаясь понять, куда бы их припрятать, и снова и снова говорит о том, что все это только ради детей, что деньги - детям, кажется странным, что он не использует самый очевидный "тайник" - собственно, детскую игрушку. Медведя, "от которого" деньги эти и пришли.
"Чесное слово благородного человека" - самостоятельная актерская работа по "Волкам и овцам" - вызвала смешанные чувства. Это был диалог тётки и племянника Мурзавецких, перенесенных в наши дни. Отсюда, собственно, и смешанность впечатлений. С одной стороны, что в этюде, безусловно, есть, так это хорошие актерские работы. Более точная у Василия Серёгина по своей естественности и узнаваемости типажа, чем у Анны Саркисовой, но в дуэте отлично выстроенные по отношениям. С другой стороны, не удалось понять смысл переноса действия в наши дни. Была в этом какая-то необязательность, царапающая на протяжении всего этюда. Ты словно ждал, что вот-вот всё объяснится и оправдается , но нет. Так что вопрос для меня подвис. С третьей стороны, работа была всё-таки не режиссёрская, а актерская, поэтому возможно, мои смысловые придирки в чем-то и неправомочны.
Завершался показ, как и начинался, многофигурным этюдом. "Череда лет в одном дне" - так назвала Софья Аржанова свою работу по пьесе "Счастливые дни". И вот здесь всё сошлось максимально точно. Филигранный отбор материала - всего три парные сцены, в которых, как в маленьниких бутонах, заключена вся пьеса. Изящно-лаконичные, но при этом полнокровные в своей характерной остроте актерские работы. Простейшая, но максимально действенная мизансценическая концепция - "поворотный круг", решенный соответствующим расположением стульев и ритмичными актёрским переходами под яркую, задающую необходимый темп музыку.
И тоже, если отталкиваться от костюмов, время повествования наше, но вопросов не вызывает. Внятные характеры-портреты, мгновенно, в первые секунды диалога создаваемые (в порядке нашего знакомства) Александрой Нестеровой, Янисом Брайловским, Аленой Семеновой, Иваном Шумихиным, Владиславой Будановой и Арсением Чеботаревым, с каждой новой репликой укрупняются и уточняются. И мне становится все равно, когда жили или живут эти люди, - куда важнее, что я их знаю. Причем в этом почти мгновенном узнавании есть даже что-то от масочного принципа. Мне не требуется знать, что было с ними до и куда они отправятся после, - они просто существуют здесь и сейчас.
Да, а после , на самом деле, все понятно - они сами в финальном своем столь органичном для комедии масок счастливо-свадебном угаре объявят окончание зачёта и, видимо, отправятся праздновать. Театральным маскам можно и так :-)
Мои фавориты на нынешнем показе - "Уж и время стало в умаление приходить" и "Череда лет в одном дне", причем причины моей к ним горячей симпатии, по сути, противоположны. Первый - хорош тем, как крошечная в рамках объема всей пьесы сцена становится интереснейшей заявкой на полноценный спектакль. А второй, наоборот, - тем, как трехактная пьеса уместилась без потерь смыслов в законченную двадцатиминутную сцену.
"Уж и время стало в умаление приходить" - это, как не сложно догадаться, этюд по "Грозе", заявленный в программке как самостоятельная работа. Что для меня стало загадкой, поскольку в единственных двух видимых ролях задействованы студентки режиссерского отделения.
Эпизод выстроен с максимальным "нарушением" всех законов мизансценирования: скукожились два странных человечка в правой части аванса и с места так и не сдвинутся. И все остальное пространство останется пустынным, необжитым, заброшенным. Вскоре после начала отрывка про него забудешь, а к финалу начнет казаться, что как раз там уже и начинается тот непонятный далекий мир, где люди с пёсьими головами ходят. И только на этом крошечном пятачке последний оплот жизни реальной, осязаемой и сохраняется.
Глаша и Феклуша - Виктория Хомченко и Софья Аржанова - два маленьких человечка в непонятном им грешном и умаляемом мире, ушами которых мы только и можем воспринимать знакомую нам жизнь города Калинова. Стоппардовская идея "Розенкранца и Гильденстерна" заиграла на материале "Грозы" новыми оттенками, оказавшись более чем рабочей. Причем в учебной аудитории пошли даже дальше Стоппарда, полностью отказавшись от визуального сценического воплощения любых других персонажей, кроме недотепистых Глаши и Феклуши. Весь остальной Калинов - там, за кулисами. Маленькие "никчемушние" человечки на авансцене его слышат и понимают, интерпретируют в меру своих возможностей. И как же им хочется вырваться из своей несуразности, с какой надеждой готовы они даже обвинение во грехе принять на себя, только бы преобразиться до красоты. И у них почти получается. После слов сумасшедшей барыни они расцветают, хорошеют на глазах, но... Не им было сделано предсказание. Хотя грехопадение они-таки совершат. Упомянутые Феклушей любимые сладости - грех ее персональный - примут здесь образ сочного яблока, которым маленькие человечки и причастятся по очереди, и... Ударит гром.
Очень хотелось бы, чтобы из этого отрывка родился полноценный спектакль. Это более чем возможно. Стоит только максимально подробно и конкретно проработать сценический и несценический текст. Сейчас, при всех моих восторгах, на уровне отрывка под конец возникло ощущение затянутости и желания быстрее договорить диалог из Островского. Точно, подробно придуманные и филигранно отыгранные реакции на внесценическое действие несколько комкались на больших объемах подряд идущего текста сценического. Как будто появился страх, что не успеют прозвучать самые узнаваемые куски феклушиного текста. В более свободном пространстве потенциального спектакля эта проблема бы ушла, оставив неизменной экзистенциальную тоску и разреженный абсурд наших собственных Роза и Гиля.
"Житие Ивана Ерофеича", открывающее показ, оказалось очень уместным в качестве зачина всего будущего действа. Многофигурная композиция Карима Вахитова по "Запискам замоскворецкого жителя" сразу представила зрителям большую часть курса и постаралась окунуть нас в авторскую кухню драматурга, пусть и позиционирующего себя всего лишь как "очевидца". По сути, мы должны были присутствовать при рождении или воплощении Персонажа(ей). Но в итоге самым колоритным и живым стал в этом житии сам Очевидец Ивана Шумихина. Остроумно и точно разобранный интонационный рисунок монолога, вальяжно-ироничная подача материала и близкая к животной естественность стали, пожалуй, решающими в складывании этого образа. Остальные были выполнены намеренно жирными и размашистыми мазками. И в этом есть логика - персонажи должны отличаться от автора, но краски эти при всей своей яркости (или как раз из-за нее) довольно быстро стали утомлять взгляд. У приема не оказалось развития, смена приема не предполагалась, и в результате этюд, к сожалению, продлился значительно дольше, чем по-настоящему прожил...
Честно скажу, очень ждала этюда по третьей сцене четвертого явления "Пучины". Во-вторых, мне обещали в нем Медведя, который был едва ли не самым прилежным слушателем моих лекций. А во-первых, еще на платоновском показе самостоятельная работа Никиты Ивашина и Василия Серёгина оказалась одной из самых острых в своей точности, одной из самых запомнившихся.
Идея, действительно, и на этот раз воодушевила. Неизвестный, навестивший Кисельникова, оказался фантомным искусителем , принявшим облик большого, игрушечного медведя, оставленного кем-то из детей на столе папеньки. В этом есть и логика, и оправдание падения честного, в общем-то, человека. Первые минуты этого фантасмагорического общения очень хороши и выводят бытовую драму на уровень жесткого абсурда. Но, к сожалению, чем дальше, тем больше реакции Кисельникова притупляются, и актер от реплики к реплике теряет эту жесткость рисунка и переходит к сентиментальной драме в духе раннего Достоевского. Само по себе это Кисельникову вполне к лицу, но из прекрасного замысла этюда, увы, выбивается. Работа с медведем, к слову, по технике своей достойна театра кукол. Кадется, ни разу мне не удалось заметить тщательно скрывающегося кукловода или заподозрить Мишку в ненастоящести. Вот только показалось, что его линию не довели до логической законченности. Когда в финале медведь оседает на столе безжизненным мешком, а Кисельников задаётся сакраментальным вопросом "Что я наделал?" Когда он начинает судорожно собирать деньги пытаясь понять, куда бы их припрятать, и снова и снова говорит о том, что все это только ради детей, что деньги - детям, кажется странным, что он не использует самый очевидный "тайник" - собственно, детскую игрушку. Медведя, "от которого" деньги эти и пришли.
"Чесное слово благородного человека" - самостоятельная актерская работа по "Волкам и овцам" - вызвала смешанные чувства. Это был диалог тётки и племянника Мурзавецких, перенесенных в наши дни. Отсюда, собственно, и смешанность впечатлений. С одной стороны, что в этюде, безусловно, есть, так это хорошие актерские работы. Более точная у Василия Серёгина по своей естественности и узнаваемости типажа, чем у Анны Саркисовой, но в дуэте отлично выстроенные по отношениям. С другой стороны, не удалось понять смысл переноса действия в наши дни. Была в этом какая-то необязательность, царапающая на протяжении всего этюда. Ты словно ждал, что вот-вот всё объяснится и оправдается , но нет. Так что вопрос для меня подвис. С третьей стороны, работа была всё-таки не режиссёрская, а актерская, поэтому возможно, мои смысловые придирки в чем-то и неправомочны.
Завершался показ, как и начинался, многофигурным этюдом. "Череда лет в одном дне" - так назвала Софья Аржанова свою работу по пьесе "Счастливые дни". И вот здесь всё сошлось максимально точно. Филигранный отбор материала - всего три парные сцены, в которых, как в маленьниких бутонах, заключена вся пьеса. Изящно-лаконичные, но при этом полнокровные в своей характерной остроте актерские работы. Простейшая, но максимально действенная мизансценическая концепция - "поворотный круг", решенный соответствующим расположением стульев и ритмичными актёрским переходами под яркую, задающую необходимый темп музыку.
И тоже, если отталкиваться от костюмов, время повествования наше, но вопросов не вызывает. Внятные характеры-портреты, мгновенно, в первые секунды диалога создаваемые (в порядке нашего знакомства) Александрой Нестеровой, Янисом Брайловским, Аленой Семеновой, Иваном Шумихиным, Владиславой Будановой и Арсением Чеботаревым, с каждой новой репликой укрупняются и уточняются. И мне становится все равно, когда жили или живут эти люди, - куда важнее, что я их знаю. Причем в этом почти мгновенном узнавании есть даже что-то от масочного принципа. Мне не требуется знать, что было с ними до и куда они отправятся после, - они просто существуют здесь и сейчас.
Да, а после , на самом деле, все понятно - они сами в финальном своем столь органичном для комедии масок счастливо-свадебном угаре объявят окончание зачёта и, видимо, отправятся праздновать. Театральным маскам можно и так :-)