Бездна за линией фонарей
Как-то вдруг тут образовался предлагаемый ниже текст. Это - почти литературный опыт, рассказ, т.к. я не могу сказать, что описанное ниже - это вот такая совсем автобиографичная штука или что-то совсем историческое. Но, конечно, этот текст построен и на личном опыте, хотя что-то тут художественный вымысел. Всё тесно переплетено и наверное глупо было бы разбирать это на части. Поэтому я просто предлагаю этот опыт, во всех смыслах- опыт, тем кому что-то такое будет интересно.
Мальчик с мамой, папой, старшей сестрой и младшим двухлетним братом, жил на окраине небольшого советского города. Шла зима 1982 года, февраль месяц - самый так называемый брежневский застой. Мальчику только исполнилось 6 лет, и он ходил в старшую группу детского сада, причём вполне самостоятельно - то есть сам приходил и сам уходил. Папа его работал преподавателем в местном техникуме, а мама, мама тоже была учителем, правда не в простой школе - а в музыкальной. Но в тот период она не ходила на работу, она сидела в декрете с его младшим полуторагодовалым братом, который в ту зиму, ввиду не очень крепкого здоровья и нежного возраста, часто простужался. Сестра была уже большая и серьёзная девочка - ей было 9 лет, она училась во третьем классе и была круглой отличницей. В городке тихо и размеренно текла себе куда-то по инерции со всей страной та, ныне уже позабытая и кажущаяся теперь в некоторых отдельных отношениях полузабытой сказкой, какая-то (может даже слишком) спокойная и в чём-то сонная, называемая теперь - «застойной», жизнь.
Мальчик очень любил свою маму. Хотя, что значит - очень? Все дети любят своих мам, но мальчику хотелось думать, что он маму любит именно «очень». «Может другие мам просто любят, а я - очень люблю», - именно так он и думал про себя иногда. Мама же была полностью поглощена младшим братом мальчика (младший очень часто в семье - любимец, тем паче, что брат действительно в ту зиму как-то слишком часто болел) и мальчика, который до этого был в семье младшим и, соответственно, любимцем, это немного обижало. Но как уже было сказано выше - мальчик считал себя уже вполне взрослым и самостоятельным, старался вести себя соответственно, а поэтому он говорил себе в минуты, когда маме было не до него, что теперь он уже взрослый и должен быть как-то менее склонен к сантиментам и вообще нежностям. На этом он и переставал дуться.
Однажды вечером, вернувшись из садика, домой, он не застал брата и маму дома. Пришедшая позже сестра, учившаяся во вторую смену, сообщила ему, что брата с мамой положили в больницу. Мальчик, так как он любил маму «очень», соответственно очень огорчился и хотел даже заплакать, однако потом вспомнил, что он уже взрослый, а мужчины - не плачут , и сдержался.
- Их, наверное, не меньше двух недель там продержат, - добавила сестра - а папа работает допоздна и тебе придётся до моего прихода сидеть дома одному. Это ничего - ты уже большой и самостоятельный, посидишь. И ещё мы будем ходить к ним больницу - в выходные, наверное, только в саму больницу нас не пустят - карантин говорят, но через окно она нам будет передавать приветы и рассказывать как у них дела.
Как я уже говорил - она была очень серьёзная и крайне обстоятельная девочка. Мальчик вздохнул, но делать было нечего, оставалось только смириться с этим обстоятельством и ждать когда маму выпишут. Пришедший позже папа подтвердил все эти новости, потрепав сына по кудрявым волосам.
- Ничего, надо немного потерпеть. Тем более, что ты у меня уже большой мужик.
Так и потекли эти долгие тоскливые вечера без мамы и младшего брата, проходившие в ожидании папы и сестры.
На дворе, как уже было написано выше, стоял февраль. Месяц в районе на окраине города, где проживал мальчик и вся его семья - крайне вьюжный и ветреный. Он был тут таким, ввиду того, что район их стоял на небольшой возвышенности, открытый на все четыре стороны горизонта всевозможным ветрам. Дом их, как уже тоже было указано выше - находился на окраине города. Он был расположен торцом к проходившей рядом последней улице. Под углом 90% к нему располагалось общежитие техникума, где работал папа (летом оттуда часто было слышно гогот молодых студентов и громкую музыку), которое частично перекрывало обзор из окна большой комнаты их квартиры. А через дорогу был виден последний дом в городе - кирпичная пятиэтажка, аналогичная «хрущёвке» где была их квартира на первом этаже. И дальше - было необъятное и голое зимой поле, основательно занесённое снегом, куда мальчик с приятелями из двора, в погожие дни любили залазить, чтобы брести по пояс в снегу воображая себя, то отважными первопроходцами Севера, то - покорителями Антарктиды. И ничего кроме этого самого огромнейшего, белого поля. То есть, получалось, что цивилизация, за проходящей за домом и общежитием последней улицей, как бы уже сразу обрывалась, заканчивалась.
И вот мальчик, ввиду таких семейных обстоятельств, стал приходить домой самостоятельно и в одиночку ждать сестру и папу, которые возвращались домой, когда зимняя ранняя ночь уже основательно вступала в свои права. Он очень скучал по маме и брату и сидел в самой большой комнате - зале, как её называли в семье. Сидел именно в зале, потому что там было светлее всего и если кто-то придёт - не надо было идти из других комнат через этот тёмный зал и коридор в прихожую, чтобы встречать пришедшего, а только сразу через частично освещённый светом из зала коридор. Мальчик не любил темноту, не то чтобы боялся, как большинство детей, нет. Просто очень опасался и не любил. А ещё - когда было светлее, было чуть менее тоскливо.
Итак, мальчик, сидел в большой комнате зажегши все лампы и плотно зашторив окна. Тут необходимо точнее пояснить, что шторы он закрывал для того, чтобы всё та же темнота не подглядывала за ним с улицы - это вообще было для него просто физическим и крайне неприятным ощущением, которое когда теперь он вынуждено был дома один и очень скучал по всем, усиливалось в разы. За окном же было уже темно, и почти каждый день кружила, неистовствовала, билась в окно и выла почти человеческим злобным голосом февральская вьюга. Мальчик брал какую-нибудь книжку с яркими картинками или фотографиями (телевизор включать, теперь, когда он был дома совсем один, почему-то не хотелось), чтобы отвлечь себя от того, что происходило за окном. Но это почти не помогало, во всяком случае, не очень и крайне ненадолго.
И тут, что-то происходило. Именно «что-то», так как мальчик спроси его кто об этом при всём желании не смог бы это объяснить. Кроме того, он интуитивно чувствовал, что никому это рассказывать просто не надо. Не то, что нельзя - просто не надо. И не поймут, и заругают, а ещё хуже - засмеют.
Мальчик, не вполне осознанно, а как бы подчиняясь то ли какому-то импульсу, пришедшему явно откуда-то извне или какому-то неясному зову, вдруг появлявшемуся внутри, выключал, несмотря на всю свою нелюбовь к темноте, свет и чуть приоткрыв шторы, начинал, облокотившись на подоконник, заворожено смотреть на бушующую за окном стихию. Говоря проще - что-то его вдруг тянуло выключить свет и пойти к этому страшному и неприятному окну зала и смотреть на улицу. А зрелище там впечатляло: метель выла, бесновалась, неистовствовала и свистела, наполняя мир за окном холодом и колючим снегом, и буквально сбивала редких, идущих там за окном, людей с ног. В вечном союзе с самой ночью, она заполняла собой всё пространство и они вдвоём с невообразимой силой подчиняли его своей неумолимой, непреклонной воле. Со злобой билась метель в оконные стёкла, желая разнести в дребезги эту ненадёжную и тонкую преграду и заполнить квартиру их семьи морозом, превратить весь их дом в огромный сугроб. И впустить с собой сюда свою подругу и хозяйку - безжалостную зимнюю ночь, которая разобьёт и погасит все лампочки люстры большой комнаты и тогда и тут воцарится это их жестокое совместное царство льда и тьмы, которому, наконец, покорятся и дерзкие, смевшие бросать им вызов, люди.
За фонарями освещения, расположенными ровным рядом на их последней улице, не было видно ничего, кроме какого-то адского холодного марева - смеси тьмы, бурана и пронзительно воющего ветра. Фонари из всех своих крайне неубедительных сил пытались пронзить своим светом метель и тьму, но их хватало только на то, чтобы выхватывать из них такие световые шары, наполненные беснующимися в своём диком ледяном танце хлопьями снега. И казалось, что эти самые фонари, его дом, общежитие рядом и пятиэтажка через дорогу, это единственные слабенькие осколки тепла и света вообще в этой тёмной и закованной в лёд бездне. Кроме того, сам этот ряд горящих фонарей представлял собой какое-то уже совсем фантасмагорическое зрелище - он просто как бы уходил в никуда и терялся где-то там, далеко в нём. А ещё за и над всем этим стояло это самое «никуда» - тёмная, холодная и неимоверная по размеру всеобщая вселенская бездна. Чуть ли не космический вакуум, пустота, которая, несмотря на всю свою жуткость, почему-то манила, притягивала и звала к себе. И тут мальчик понимал, что это она привлекала его к окну. В ней не было и не могло быть ничего живого, в ней могли существовать только снег, лёд, лютый мороз, ветер и вполне реально маячившие за ними смерть и небытие. А маячили они, потому что было понятно - только подчинись полностью зову пустоты и выйди за этот ряд фонарей, и никто уже тебя не найдёт никогда там, ты просто раз и навсегда растворишься в ней. Ты пересечёшь черту, грань за которую опасно даже просто заглядывать и выйдешь за пределы упорядоченного человеческого космоса, света и вообще бытия в область какой-то предвечной тьмы и хаоса. Небытия. Картина эта страшно леденила сердце, наполняло его какой-то особой глухой тоской и в тоже время завораживала мальчика. Она напоминала ему о чём-то как бы давно знакомом, хотя забытом, но в тоже время неведомом и неиспытанном доселе. Тут пахло чем-то вечным…
Чувство это почти проходило, когда папа и сестра возвращались, когда в квартире включали свет и папа недовольно ворчал:
- Ты чего в темноте-то всё сидишь, глаза портишь?
Но с тех пор оно всегда сидело внутри и отравляло собою всё существование мальчика. И даже, когда, наконец, вернулись из больницы мам с братом, и причин скучать вроде бы уже не было - мальчик искренне и от души этому их возвращению радовался, оно всё равно нет-нет да пронзало его своим отравленным жалом. И тогда мальчик, до того весёлый и озорной, вдруг замолкал, оставлял свои игры и как-то совсем по-взрослому задумывался о чём-то таком вечном, сущностном и настоящем.