Bad Boys in Berlin, 1979 (part 1)
В начале 1978 года в Западном Берлине проходили съёмки “Just a Gigolо”, который впоследствии приобрёл сомнительную славу одного из худших фильмов в истории. Журналист “Роллинг Стоун” приехал понаблюдать за этим процессом и выяснить, как живётся за Стеной Игги Попу и Дэвиду Боуи. Но его рассказ получился, так или иначе, о Берлине - его людях, улицах, домах и той самой уникальной атмосфере, которую воспели многие художники, писатели, музыканты и кинематографисты. К хору присоединяется Крис Ходенфилд.
И самое главное - эта статья появилась здесь благодаря holloweenjack , которая, я надеюсь, будет и дальше иногда баловать нас своими прекрасными переводами!
BAD BOYS IN BERLIN
David Bowie, Iggy Pop and the terrible things an audience can make you do.
By Chris Hodenfield | Rolling Stone | October 1979
оригинал этой статьи на английском
ПЛОХИЕ ПАРНИ В БЕРЛИНЕ
Дэвид Боуи, Игги Поп и ужасные вещи, которые публика может заставить вас сделать
Крис Ходенфилд | "Роллинг Стоун" | Октябрь 1979
перевод:; holloweenjack
( Часть 1 )
Берлин - это скелет, ноющий от холода;
это мой собственный скелет ноет. Кристофер Ишервуд
Дэвид Боуи переехал в Берлин, потому что это - мир максимально удаленный от Лос-Анджелеса. В Голливуде он попал в дурную компанию. Поддерживая себя разного рода стимуляторами, он развлекался, играя идеями власти, возвышения, диктатуры - со всем тем, что вам или мне показалось бы странным, но могло лишь позабавить того, кто уже успел узнать, что такое массовая истерия в отношении его персоны.
Такой человек просто обязан быть высокомерным.
В Берлине, городе, знававшем маниакально-властолюбивых художников, он стал смиренным. Для Боуи рок-н-ролл из средства достижения трона стал средством к существованию. Так или иначе, но рок-н-ролл может оплатить кино-карьеру.
Джим Остерберг переехал в Берлин практически одновременно с Боуи, весной 1976 года. За десять лет до этого он, прикрываясь именами Iggy Stooge и Iggy Pop, открыл в родном Мичигане то, что впоследствии назвали маской панк-рока: маниакальная музыка в сочетании с лицом из серии “краше в гроб кладут”. Это лицо было тощим и недоверчивым, лицом хулиганствующего юнца, и подобное позерство не всегда пользовалась успехом. Игги тоже жил на Побережье и, обретаясь в Лос-Анджелесе, напоминал закатывающееся солнце. Постоянно принимая наркотики, он стал бездомным, искателем приключений, постоянно терпящим неудачу. До тех пор пока не оказался в больнице калифорнийского университета в Лос-Анджелесе.
Там его единственным посетителем был Дэвид Боуи. Игги было сказано, что если он приведет себя в порядок, то сможет принять участие в туре Боуи “Station to Station”. Так что он оставил наркотики и присоединился к Боуи. В Берлине для Игги началась новая жизнь.
Вскоре Боуи привел Игги в звукозаписывающую студию, окна которой выходили на Берлинскую стену, и спродюссировал The Idiot, альбом печальный, но прекрасный, если, конечно, вы в состоянии его вынести. И пусть Боуи воспринимается фанатами как существо могущественное и странное, по сравнению с таким типажом как Игги он кажется утонченным и благонадежным. Сила и проклятие Игги в том, что он всегда живет своим представлением, в отличие от тех, кто разыгрывает шоу, как, например, Элис Купер, Kiss... или Боуи.
Впервые я увидел Игги в 69-м на открытой сцене в Нью-Йорке. Теплый летний ветерок дул по сцене, в мозги зрителей вдалбливалась безумная, мощная музыка, а Игги до крови расцарапывал себе грудь ногтями. Сломя голову он бросался на зрителей. Он всех протащил за собой через ад. Этот театр был спонтанным, а не точно рассчитанным. Сцена была завалена мусором.
Это выступление заслужило самый резкий отзыв, который я когда-либо писал. То, что Игги проделал со своей грудью, я проделал с его выступлением. Он был очень зол и требовал подать мою голову на подносе.
Восемь лет спустя подлетая к Берлину вместе с его представителем Тимом Де Виттом, я думал о том, что могу представить себе и более удачную встречающую делегацию, чем Игги Поп. Но он был там, поджидал нас в аэропорту Тэгль, а где-то в городе был и его друг Дэвид Боуи. Однако в то время как Игги с боем пробивал себе дорогу к пристойному существованию, Боуи купался в лучах "солнечных" прожекторов, поскольку снимался в костюмно-историческом фильме “Просто жиголо”.
Игги ждал нас, дрожа от холода, на нем были только кожаная куртка и обтягивающие джинсы. Его лицо по-прежнему худое и угрожающее, но оно стало все чаще освещаться широкой, занимающей все лицо улыбкой, от которой на щеках появляются ямочки.
Физически он и его подруга Эстер - очень подходящая пара. Американка и дочь дипломата, она отличалась такой же худобой, а бледность ее лица лишь подчеркивалась влажными черными волосами. Её улыбки можно было бы назвать дерзкими, а взгляд - обреченным.
Пока мы ехали по Берлину, Эстер бросала Фольксваген из стороны в сторону, а Игги разыгрывал гида.
- Это дворец Шарлоттенбург. В этом саду император сажал картошку.
Мы проехали здание тюрьмы Шпандау, в которой заключен только один человек - Рудольф Гесс, бывший заместитель Гитлера по партии, 85-летний старик, страдающий от проблем со зрением и кровообращением, обреченный на пожизненное заключение. И все же, вся тюрьма принадлежит ему, так что можно считать, что ему установлен памятник, и памятник внушительных размеров.
- Чувствуешь, какой здесь пьянящий воздух? - спросил меня Игги, повернувшись на переднем сидении. - Немецкий luft [воздух - нем.] - это нечто. Мы недалеко от Польши, и сюда доходит ветер с украинских просторов. Мне нравится бродить здесь. Когда я впервые попал сюда, я бродил часами. Ни о чем не думал, только разговаривал сам с собой.
Есть, должно быть, определенное очарование в том, чтобы жить в городе, находящемся на отшибе. Ведь это практически остров, карикатурная капиталистическая зарисовка, окруженная землями Восточной Германии. Обреченный город, которому угрожал захват, город, видевший с 1871 только военные поражения. Большинство прекраснейших старинных зданий были уничтожены бомбежками. Прошло время имперских балюстрад, а на месте Баухауза [Высшая школа строительства и художественного конструирования в Германии. В 1935 г. закрыта нацистами.] построены скучные деловые бетонные коробки домов с голыми окнами и квартирами, напоминающими тюремные камеры. Здесь в пригороде, в квартире, отапливаемой печью местного отопления и жил Игги. У него был рояль, который не был настроен, поскольку хозяину дома нравилось, как он говорил, звучание в стиле Хоаги Кармайкла.
Когда мы проезжали по одной из улиц, он указал на бар с пианистом, где его однажды пригласили на сцену, и он полчаса развлекал посетителей песнями Фрэнка Синатры.
- Я пришел туда еще раз, - сказал он с улыбкой. - Я был вдрызг пьян и принялся за старое. Кто-то подошел мне что-то сказать, но это была моя сцена. Я пел.
Он решил показать мне, как это было, и веселая улыбка на его лице сменилась убийственно серьезной миной. Такой переход обезоруживает, так как часто происходит без причин или предупреждения. Его история, может быть, и полна настроением юности, но выражение лица говорит: «Откройте, полиция!»
Мы достигли места назначения. На тротуаре разворачивалась сцена темной и мрачной вакханалии. Хулиганы с мрачными физиономиями стояли рядом со стеклянным фасадом рок-бара Das Treibhaus (или Горячего Дома).
«Не хочешь выпить?» - спросил Игги, ни к кому конкретно не обращаясь. Он засунул руки в карманы. «Мы можем посмотреть, как они продают тут спиртное. Это бывает довольно опасно. Персы начинают драться. Я видел, как они вытащили свои кии и вдребезги разбили... свинью-копилку. И никто ничего не делает. Я перестал туда ходить. Это почти смешно. Берлин - классное убежище для тех, кто хочет отмазаться от армии, о какой бы европейской стране ни шла речь.
Я заглянул внутрь. Тяжелая заупокойная музыка плыла над танцполом. Люди танцевали так, будто старались вытрясти вшей из волос. Никто не был модно одет. И никто не танцевал в паре. Танцпол был окружен барной стойкой. Женщины держались отдельно.
Рядом был притон для панк-рокеров, он меньше и мрачнее. Музыка, игравшая еще громче, была как обычно жгучая и тревожная. Танцевал только один человек, и было похоже, что он одновременно занят тем, что отбивается от мух и счищает дерьмо с ботинок. Ни у кого в руках не было стаканов с чем-то горячительным.
Но Игги направлялся вверх по лестнице, в еще более неприглядное место. Отталкивающая атмосфера Берлина привела нас сюда, в кегельбан, мало чем отличающийся от подобных заведений в Ипсиланти, штат Мичиган, родном городе Игги. Пока мы зашнуровывали наши двухцветные ботинки, Игги сказал:
- Я всегда хотел побывать в Германии, даже когда был ребенком. Я прочитал о ней все, что мог. Я всегда знал, что хочу приехать сюда. Как другие парни знают, что всегда хотели... носить платья.
Марлен Дитрих
ДЭВИД БОУИ - элегантный, худощавый молодой человек, опрятный и точный. Одна рука опущена в карман, тонкая улыбка рептилии блуждает на губах, а сам он, подобно дамскому угоднику, небрежно позирует с сигаретой во второй руке. Он стоял на танцплощадке с улыбкой человека, провожающего взглядом корабль, исчезающий в тумане.
События фильма “Просто жиголо” происходят в период с 1918 по 1928 гг., когда послевоенная депрессия дала начало нацизму. Режиссер Дэвид Хеммингс назвал эту историю историей о проституции. Все, так или иначе, становятся проститутками, и Боуи играет прусского офицера, который становится жиголо, партнером по танцам для немолодых дам, оказывающим также, возможно, и услуги другого рода.
Переговоры с клиентками проводит дама полусвета, которую играет Марлен Дитрих. Это ее первый фильм со времен “Нюрнбергского процесса” 1961-го года. Это был мрачноватый выбор, если учесть, что молодую Марлен мы ассоциируем именно с Берлином: она начала свою карьеру с работы певицей кабаре и в 1930 году сыграла в фильме “Голубой ангел”, послужившем ей пропуском в Голливуд. Так как она ничего не хочет иметь общего с сегодняшним Берлином и отказывается покидать Париж, где она пишет свои мемуары, продюсерам пришлось построить декорации бара Эдем в Париже. Поговаривают, что ее гонорар за два дня съемок составил 250000.
Съемочная площадка, представляющая бар “Эдем”, находилась на втором этаже тихого местечка под названием “Кафе Вена”. Внизу была тусклая красная танцплощадка, окруженная освещенными янтарным светом столиками. На каждом из них стоял телефон, чтобы можно было позвонить посетителям за соседним столиком. Все как в старые добрые времена.
Здесь толпа статистов в смокингах и шелковых платьях танцевала под пронзительные звуки оркестра. Боуи должен был танцевать безумное танго с полной женщиной (точнее карикатурой на женщину кисти Георга Гросса), энергичной и с ярко-накрашенными губами. Она вела в танце, с видимым удовольствием прижимаясь к его нескладной фигуре. Его глаза, как и полагается, были сурово безучастны. На лице этого соблазнителя было не больше эмоций, чем на морде гремучей змеи. Удивительно симметричное лицо, оно выделялось на общем фоне, как рисунок, сделанный сепией. Он знает, что его безучастная холодность - это достоинство и с привычной расчетливостью остается таким же восковым и неподвижным, подобно знаменитому трупу, на который все приходят посмотреть.
"Just a Gigolo"
Режиссер Хеммингс, также играющий в нескольких сценах, начал спорить с оператором. Величественная престарелая дама нетерпеливо дожидалась в углу. Статист проскользнул на помост для оркестра и, раскинув полы фрака, уселся за рояль. По залу расплылись звуки низкопробного блюза, и вскоре он завладел всеобщим вниманием. Даже раскрасневшийся Хеммингс бросил взгляд в его сторону. Прыщеватый статист в накрахмаленной рубашке подсел за ударные. Боуи наблюдал за происходящим, опираясь на одну ногу и отставив другую.
Когда он докурил свою сигарету, он присел на стул одного из оркестрантов и взял в руки саксофон. Он поколебался, проверил трость и стал ждать. Пианист, который до сих пор развлекался всевозможными “росчерками” и “завитушками”, постепенно успокоился, вернулся к более-менее базовой мелодии и с нетерпением посматривал на Боуи. А Боуи просто сидел там, занятый смачиванием трости. Разговоры затихли, большинство повернулось к эстраде. Наконец, он издал серию пронзительных звуков, которые, честно говоря, жизнь в мелодию не вдохнули. Пианист, который до этого был уверен в себе, выглядел обеспокоенным. Боуи выждал еще несколько тактов, прежде чем выдать еще одну партию.
Статист в цилиндре безучастно сидел за угловым столиком, держа в руках сигарету. На лице этого высокого, прямого, с зачесанными назад серебристо-серыми волосами человека, наблюдающего за местной смешанной публикой, застыло выражение усталого высокомерия. Он напоминал истинного завсегдатая заведений вроде "Кафе Вена", человека, возвращающегося в прошлое. Его левый глаз казался печальным, а правый - сердитым. Нетрудно было представить, что перед вами униженный судьбой, но когда-то гордый офицер.
Пятьдесят лет грязного белья. Артур Вогт был швейцаром в Берлине при многих режимах и хорошо знает, где сокрыто людское прошлое. Сейчас он управляет гостиницей Континенталь на главной улице Берлина - Курфюстендам. В двадцатые эта гостиница принадлежала богатой еврейской семье. А сейчас если вы поднимитесь по винтовой лестнице, то обнаружите за столом вершащего суд Артура, всегда готового поведать массу историй. Например, что он знавал некую актрису, когда она была проституткой в Будапеште. Ярый собиратель произведений искусства он знал вкусы разных художников и поэтов, которые останавливались в Континентале в то или иное время.
Чтобы я понял, как выглядели настоящие жиголо, Артур достает свою коллекцию памятных сувениров, относящихся к завсегдатаям кафе. Я просмотрел ее. Открытки, сделанные в ресторане Казанова. Стильные ксилографии с изображениями мужланов в надвинутых на глаза кепках. Современные девицы с коротко остриженными волосами, в шелковых чулках, плевать хотевшие на то, кто видит их подвязки.
Из маленького магнитофона раздается грубоватый горьковато-сладкий плач цыганского скрипача. Артур нервно подмигнул.
- Их не называли жиголо, - сказал он. - Они были наемными партнерами по танцам [eintanzers - нем.]. Слово “жиголо” появилось только вместе с песней “Shöner Gigolo, Armer Gigolo” (в Америке "Just a Gigolo"). Кроме того, это вовсе не были бывшие офицеры. В основном это были египтяне, несколько персов.
На фотографиях изображены томные мужчины с покрытыми лаком волосами. Влияние Валентино?
- Вы правы. Абсолютно. На сто процентов. В Берлине в это время было три ипподрома. Все было элегантно. Сейчас не так. Жиголо ходили на бега. Они водили большие автомобили Крайслер, знаете, такие с откидными сидениями. Одна женщина платила за авто, другая - за квартиру. Во время танцев они назначали свидания на вечер, ну, вы понимаете?
Он сладострастно подмигнул:
- Я все еще помню имена многих из них.
Он кивнул, показывая, что говорит о музыке, лившейся их магнитофона:
- Это Буланже, цыган. Когда мне становится грустно, я ставлю эту музыку, и все в порядке.
Он поднял руки и улыбнулся. Но его лицо знавало слишком много боли, так что вышла гримаса.
- Я посоветовал Дэвиду Хеммингсу вставить одну песню в фильм, Танго Ноктюрн. Она была очень популярна в двадцатые. С этим фильмом многое не так. Даже Сидни Роум (возлюбленная Боуи по фильму), ее накрасили, чтобы она была красивой,
но это, скорее, пятидесятые, чем двадцатые.
Он продолжил:
- Берлинцы потеряли способность улыбаться. Это трагично. Они забыли улыбку. Молодые люди пьют и пьют, они смотрят свой телевизор, покупают уйму пива и бренди и смотрят телевизор. Даже Дэвид Боуи знает больше об искусстве экспрессионистов, чем здешние молодые люди.
Артур простился со мной. Плач Буланже проплыл под сводами.
с Сидни Роум - партнёршей по фильму
На улице рядом с баром трансвеститов прежних времен в своем трейлере Дэвид Боуи сидел и рассматривал фотографии. Его велосипед тоже стоял в трейлере. Звучали “Четыре сезона” Вивальди. Когда-то, после того, как он бросил школу, он работал художником в рекламном агентстве. На фотографиях были сняты его недавние работы. Многие из них - неприкрашенные вопиющие изображения, напоминающие об экспрессионизме 20-х годов. В комнатке стоит стол. На нем потрясающая ксилография, изображающая аргентинского танцора.
- Я их показывал? - спросил он. - Никогда раньше этого не делал. Но, думаю, я снова обретаю уверенность в себе. Это автопортрет, - продолжил он, показывая фотографию головы со змеиным лицом. - А это Игги без его профессорских очков. Это его взгляд, говорящий: «Я хочу, чтоб меня воспринимали серьезно».
Игги с разделенными пробором волосами смотрел исподлобья.
Еще один автопортрет. На этот раз с алчущими глазами и печальным лицом. Актерская печаль! Затем портрет мужчины с ребенком, кривые конечности обоих похожи на старые высохшие стебли кукурузы, ладони - на лопаты, и суровое выражение на лицах. Еще более суровым выглядит Юкио Мисима, японский писатель, с огромными миндалевидными глазами. Набросок человека, смотрящего вдаль.
- Это бармен. Он построил свой бар рядом со Стеной. Его родители живут в восточной части, и так вот он и сидит и смотрит в окно на восток.
DB "Head of J.O." (Iggy Pop, 1976) DB "Mishima" (1977) Oscar Kokoschka (живописец-экспрессионист) - Self-portrait
Он закрыл альбом, поправил шарф и убрал с дороги велосипед. Его зимнее средство передвижения.
Съемочный день почти окончен.
- Я возвращаюсь к себе, чтобы часок посмотреть телевизор, узнать новости, а потом - спать. - Улыбаясь, он показывает свои верхние клыки. - Уже как-то вошло в привычку.
( продолжение следует )
И самое главное - эта статья появилась здесь благодаря holloweenjack , которая, я надеюсь, будет и дальше иногда баловать нас своими прекрасными переводами!
BAD BOYS IN BERLIN
David Bowie, Iggy Pop and the terrible things an audience can make you do.
By Chris Hodenfield | Rolling Stone | October 1979
оригинал этой статьи на английском
ПЛОХИЕ ПАРНИ В БЕРЛИНЕ
Дэвид Боуи, Игги Поп и ужасные вещи, которые публика может заставить вас сделать
Крис Ходенфилд | "Роллинг Стоун" | Октябрь 1979
перевод:; holloweenjack
( Часть 1 )
Берлин - это скелет, ноющий от холода;
это мой собственный скелет ноет. Кристофер Ишервуд
Дэвид Боуи переехал в Берлин, потому что это - мир максимально удаленный от Лос-Анджелеса. В Голливуде он попал в дурную компанию. Поддерживая себя разного рода стимуляторами, он развлекался, играя идеями власти, возвышения, диктатуры - со всем тем, что вам или мне показалось бы странным, но могло лишь позабавить того, кто уже успел узнать, что такое массовая истерия в отношении его персоны.
Такой человек просто обязан быть высокомерным.
В Берлине, городе, знававшем маниакально-властолюбивых художников, он стал смиренным. Для Боуи рок-н-ролл из средства достижения трона стал средством к существованию. Так или иначе, но рок-н-ролл может оплатить кино-карьеру.
Джим Остерберг переехал в Берлин практически одновременно с Боуи, весной 1976 года. За десять лет до этого он, прикрываясь именами Iggy Stooge и Iggy Pop, открыл в родном Мичигане то, что впоследствии назвали маской панк-рока: маниакальная музыка в сочетании с лицом из серии “краше в гроб кладут”. Это лицо было тощим и недоверчивым, лицом хулиганствующего юнца, и подобное позерство не всегда пользовалась успехом. Игги тоже жил на Побережье и, обретаясь в Лос-Анджелесе, напоминал закатывающееся солнце. Постоянно принимая наркотики, он стал бездомным, искателем приключений, постоянно терпящим неудачу. До тех пор пока не оказался в больнице калифорнийского университета в Лос-Анджелесе.
Там его единственным посетителем был Дэвид Боуи. Игги было сказано, что если он приведет себя в порядок, то сможет принять участие в туре Боуи “Station to Station”. Так что он оставил наркотики и присоединился к Боуи. В Берлине для Игги началась новая жизнь.
Вскоре Боуи привел Игги в звукозаписывающую студию, окна которой выходили на Берлинскую стену, и спродюссировал The Idiot, альбом печальный, но прекрасный, если, конечно, вы в состоянии его вынести. И пусть Боуи воспринимается фанатами как существо могущественное и странное, по сравнению с таким типажом как Игги он кажется утонченным и благонадежным. Сила и проклятие Игги в том, что он всегда живет своим представлением, в отличие от тех, кто разыгрывает шоу, как, например, Элис Купер, Kiss... или Боуи.
Впервые я увидел Игги в 69-м на открытой сцене в Нью-Йорке. Теплый летний ветерок дул по сцене, в мозги зрителей вдалбливалась безумная, мощная музыка, а Игги до крови расцарапывал себе грудь ногтями. Сломя голову он бросался на зрителей. Он всех протащил за собой через ад. Этот театр был спонтанным, а не точно рассчитанным. Сцена была завалена мусором.
Это выступление заслужило самый резкий отзыв, который я когда-либо писал. То, что Игги проделал со своей грудью, я проделал с его выступлением. Он был очень зол и требовал подать мою голову на подносе.
Восемь лет спустя подлетая к Берлину вместе с его представителем Тимом Де Виттом, я думал о том, что могу представить себе и более удачную встречающую делегацию, чем Игги Поп. Но он был там, поджидал нас в аэропорту Тэгль, а где-то в городе был и его друг Дэвид Боуи. Однако в то время как Игги с боем пробивал себе дорогу к пристойному существованию, Боуи купался в лучах "солнечных" прожекторов, поскольку снимался в костюмно-историческом фильме “Просто жиголо”.
Игги ждал нас, дрожа от холода, на нем были только кожаная куртка и обтягивающие джинсы. Его лицо по-прежнему худое и угрожающее, но оно стало все чаще освещаться широкой, занимающей все лицо улыбкой, от которой на щеках появляются ямочки.
Физически он и его подруга Эстер - очень подходящая пара. Американка и дочь дипломата, она отличалась такой же худобой, а бледность ее лица лишь подчеркивалась влажными черными волосами. Её улыбки можно было бы назвать дерзкими, а взгляд - обреченным.
Пока мы ехали по Берлину, Эстер бросала Фольксваген из стороны в сторону, а Игги разыгрывал гида.
- Это дворец Шарлоттенбург. В этом саду император сажал картошку.
Мы проехали здание тюрьмы Шпандау, в которой заключен только один человек - Рудольф Гесс, бывший заместитель Гитлера по партии, 85-летний старик, страдающий от проблем со зрением и кровообращением, обреченный на пожизненное заключение. И все же, вся тюрьма принадлежит ему, так что можно считать, что ему установлен памятник, и памятник внушительных размеров.
- Чувствуешь, какой здесь пьянящий воздух? - спросил меня Игги, повернувшись на переднем сидении. - Немецкий luft [воздух - нем.] - это нечто. Мы недалеко от Польши, и сюда доходит ветер с украинских просторов. Мне нравится бродить здесь. Когда я впервые попал сюда, я бродил часами. Ни о чем не думал, только разговаривал сам с собой.
Есть, должно быть, определенное очарование в том, чтобы жить в городе, находящемся на отшибе. Ведь это практически остров, карикатурная капиталистическая зарисовка, окруженная землями Восточной Германии. Обреченный город, которому угрожал захват, город, видевший с 1871 только военные поражения. Большинство прекраснейших старинных зданий были уничтожены бомбежками. Прошло время имперских балюстрад, а на месте Баухауза [Высшая школа строительства и художественного конструирования в Германии. В 1935 г. закрыта нацистами.] построены скучные деловые бетонные коробки домов с голыми окнами и квартирами, напоминающими тюремные камеры. Здесь в пригороде, в квартире, отапливаемой печью местного отопления и жил Игги. У него был рояль, который не был настроен, поскольку хозяину дома нравилось, как он говорил, звучание в стиле Хоаги Кармайкла.
Когда мы проезжали по одной из улиц, он указал на бар с пианистом, где его однажды пригласили на сцену, и он полчаса развлекал посетителей песнями Фрэнка Синатры.
- Я пришел туда еще раз, - сказал он с улыбкой. - Я был вдрызг пьян и принялся за старое. Кто-то подошел мне что-то сказать, но это была моя сцена. Я пел.
Он решил показать мне, как это было, и веселая улыбка на его лице сменилась убийственно серьезной миной. Такой переход обезоруживает, так как часто происходит без причин или предупреждения. Его история, может быть, и полна настроением юности, но выражение лица говорит: «Откройте, полиция!»
Мы достигли места назначения. На тротуаре разворачивалась сцена темной и мрачной вакханалии. Хулиганы с мрачными физиономиями стояли рядом со стеклянным фасадом рок-бара Das Treibhaus (или Горячего Дома).
«Не хочешь выпить?» - спросил Игги, ни к кому конкретно не обращаясь. Он засунул руки в карманы. «Мы можем посмотреть, как они продают тут спиртное. Это бывает довольно опасно. Персы начинают драться. Я видел, как они вытащили свои кии и вдребезги разбили... свинью-копилку. И никто ничего не делает. Я перестал туда ходить. Это почти смешно. Берлин - классное убежище для тех, кто хочет отмазаться от армии, о какой бы европейской стране ни шла речь.
Я заглянул внутрь. Тяжелая заупокойная музыка плыла над танцполом. Люди танцевали так, будто старались вытрясти вшей из волос. Никто не был модно одет. И никто не танцевал в паре. Танцпол был окружен барной стойкой. Женщины держались отдельно.
Рядом был притон для панк-рокеров, он меньше и мрачнее. Музыка, игравшая еще громче, была как обычно жгучая и тревожная. Танцевал только один человек, и было похоже, что он одновременно занят тем, что отбивается от мух и счищает дерьмо с ботинок. Ни у кого в руках не было стаканов с чем-то горячительным.
Но Игги направлялся вверх по лестнице, в еще более неприглядное место. Отталкивающая атмосфера Берлина привела нас сюда, в кегельбан, мало чем отличающийся от подобных заведений в Ипсиланти, штат Мичиган, родном городе Игги. Пока мы зашнуровывали наши двухцветные ботинки, Игги сказал:
- Я всегда хотел побывать в Германии, даже когда был ребенком. Я прочитал о ней все, что мог. Я всегда знал, что хочу приехать сюда. Как другие парни знают, что всегда хотели... носить платья.
Марлен Дитрих
ДЭВИД БОУИ - элегантный, худощавый молодой человек, опрятный и точный. Одна рука опущена в карман, тонкая улыбка рептилии блуждает на губах, а сам он, подобно дамскому угоднику, небрежно позирует с сигаретой во второй руке. Он стоял на танцплощадке с улыбкой человека, провожающего взглядом корабль, исчезающий в тумане.
События фильма “Просто жиголо” происходят в период с 1918 по 1928 гг., когда послевоенная депрессия дала начало нацизму. Режиссер Дэвид Хеммингс назвал эту историю историей о проституции. Все, так или иначе, становятся проститутками, и Боуи играет прусского офицера, который становится жиголо, партнером по танцам для немолодых дам, оказывающим также, возможно, и услуги другого рода.
Переговоры с клиентками проводит дама полусвета, которую играет Марлен Дитрих. Это ее первый фильм со времен “Нюрнбергского процесса” 1961-го года. Это был мрачноватый выбор, если учесть, что молодую Марлен мы ассоциируем именно с Берлином: она начала свою карьеру с работы певицей кабаре и в 1930 году сыграла в фильме “Голубой ангел”, послужившем ей пропуском в Голливуд. Так как она ничего не хочет иметь общего с сегодняшним Берлином и отказывается покидать Париж, где она пишет свои мемуары, продюсерам пришлось построить декорации бара Эдем в Париже. Поговаривают, что ее гонорар за два дня съемок составил 250000.
Съемочная площадка, представляющая бар “Эдем”, находилась на втором этаже тихого местечка под названием “Кафе Вена”. Внизу была тусклая красная танцплощадка, окруженная освещенными янтарным светом столиками. На каждом из них стоял телефон, чтобы можно было позвонить посетителям за соседним столиком. Все как в старые добрые времена.
Здесь толпа статистов в смокингах и шелковых платьях танцевала под пронзительные звуки оркестра. Боуи должен был танцевать безумное танго с полной женщиной (точнее карикатурой на женщину кисти Георга Гросса), энергичной и с ярко-накрашенными губами. Она вела в танце, с видимым удовольствием прижимаясь к его нескладной фигуре. Его глаза, как и полагается, были сурово безучастны. На лице этого соблазнителя было не больше эмоций, чем на морде гремучей змеи. Удивительно симметричное лицо, оно выделялось на общем фоне, как рисунок, сделанный сепией. Он знает, что его безучастная холодность - это достоинство и с привычной расчетливостью остается таким же восковым и неподвижным, подобно знаменитому трупу, на который все приходят посмотреть.
"Just a Gigolo"
Режиссер Хеммингс, также играющий в нескольких сценах, начал спорить с оператором. Величественная престарелая дама нетерпеливо дожидалась в углу. Статист проскользнул на помост для оркестра и, раскинув полы фрака, уселся за рояль. По залу расплылись звуки низкопробного блюза, и вскоре он завладел всеобщим вниманием. Даже раскрасневшийся Хеммингс бросил взгляд в его сторону. Прыщеватый статист в накрахмаленной рубашке подсел за ударные. Боуи наблюдал за происходящим, опираясь на одну ногу и отставив другую.
Когда он докурил свою сигарету, он присел на стул одного из оркестрантов и взял в руки саксофон. Он поколебался, проверил трость и стал ждать. Пианист, который до сих пор развлекался всевозможными “росчерками” и “завитушками”, постепенно успокоился, вернулся к более-менее базовой мелодии и с нетерпением посматривал на Боуи. А Боуи просто сидел там, занятый смачиванием трости. Разговоры затихли, большинство повернулось к эстраде. Наконец, он издал серию пронзительных звуков, которые, честно говоря, жизнь в мелодию не вдохнули. Пианист, который до этого был уверен в себе, выглядел обеспокоенным. Боуи выждал еще несколько тактов, прежде чем выдать еще одну партию.
Статист в цилиндре безучастно сидел за угловым столиком, держа в руках сигарету. На лице этого высокого, прямого, с зачесанными назад серебристо-серыми волосами человека, наблюдающего за местной смешанной публикой, застыло выражение усталого высокомерия. Он напоминал истинного завсегдатая заведений вроде "Кафе Вена", человека, возвращающегося в прошлое. Его левый глаз казался печальным, а правый - сердитым. Нетрудно было представить, что перед вами униженный судьбой, но когда-то гордый офицер.
Пятьдесят лет грязного белья. Артур Вогт был швейцаром в Берлине при многих режимах и хорошо знает, где сокрыто людское прошлое. Сейчас он управляет гостиницей Континенталь на главной улице Берлина - Курфюстендам. В двадцатые эта гостиница принадлежала богатой еврейской семье. А сейчас если вы поднимитесь по винтовой лестнице, то обнаружите за столом вершащего суд Артура, всегда готового поведать массу историй. Например, что он знавал некую актрису, когда она была проституткой в Будапеште. Ярый собиратель произведений искусства он знал вкусы разных художников и поэтов, которые останавливались в Континентале в то или иное время.
Чтобы я понял, как выглядели настоящие жиголо, Артур достает свою коллекцию памятных сувениров, относящихся к завсегдатаям кафе. Я просмотрел ее. Открытки, сделанные в ресторане Казанова. Стильные ксилографии с изображениями мужланов в надвинутых на глаза кепках. Современные девицы с коротко остриженными волосами, в шелковых чулках, плевать хотевшие на то, кто видит их подвязки.
Из маленького магнитофона раздается грубоватый горьковато-сладкий плач цыганского скрипача. Артур нервно подмигнул.
- Их не называли жиголо, - сказал он. - Они были наемными партнерами по танцам [eintanzers - нем.]. Слово “жиголо” появилось только вместе с песней “Shöner Gigolo, Armer Gigolo” (в Америке "Just a Gigolo"). Кроме того, это вовсе не были бывшие офицеры. В основном это были египтяне, несколько персов.
На фотографиях изображены томные мужчины с покрытыми лаком волосами. Влияние Валентино?
- Вы правы. Абсолютно. На сто процентов. В Берлине в это время было три ипподрома. Все было элегантно. Сейчас не так. Жиголо ходили на бега. Они водили большие автомобили Крайслер, знаете, такие с откидными сидениями. Одна женщина платила за авто, другая - за квартиру. Во время танцев они назначали свидания на вечер, ну, вы понимаете?
Он сладострастно подмигнул:
- Я все еще помню имена многих из них.
Он кивнул, показывая, что говорит о музыке, лившейся их магнитофона:
- Это Буланже, цыган. Когда мне становится грустно, я ставлю эту музыку, и все в порядке.
Он поднял руки и улыбнулся. Но его лицо знавало слишком много боли, так что вышла гримаса.
- Я посоветовал Дэвиду Хеммингсу вставить одну песню в фильм, Танго Ноктюрн. Она была очень популярна в двадцатые. С этим фильмом многое не так. Даже Сидни Роум (возлюбленная Боуи по фильму), ее накрасили, чтобы она была красивой,
но это, скорее, пятидесятые, чем двадцатые.
Он продолжил:
- Берлинцы потеряли способность улыбаться. Это трагично. Они забыли улыбку. Молодые люди пьют и пьют, они смотрят свой телевизор, покупают уйму пива и бренди и смотрят телевизор. Даже Дэвид Боуи знает больше об искусстве экспрессионистов, чем здешние молодые люди.
Артур простился со мной. Плач Буланже проплыл под сводами.
с Сидни Роум - партнёршей по фильму
На улице рядом с баром трансвеститов прежних времен в своем трейлере Дэвид Боуи сидел и рассматривал фотографии. Его велосипед тоже стоял в трейлере. Звучали “Четыре сезона” Вивальди. Когда-то, после того, как он бросил школу, он работал художником в рекламном агентстве. На фотографиях были сняты его недавние работы. Многие из них - неприкрашенные вопиющие изображения, напоминающие об экспрессионизме 20-х годов. В комнатке стоит стол. На нем потрясающая ксилография, изображающая аргентинского танцора.
- Я их показывал? - спросил он. - Никогда раньше этого не делал. Но, думаю, я снова обретаю уверенность в себе. Это автопортрет, - продолжил он, показывая фотографию головы со змеиным лицом. - А это Игги без его профессорских очков. Это его взгляд, говорящий: «Я хочу, чтоб меня воспринимали серьезно».
Игги с разделенными пробором волосами смотрел исподлобья.
Еще один автопортрет. На этот раз с алчущими глазами и печальным лицом. Актерская печаль! Затем портрет мужчины с ребенком, кривые конечности обоих похожи на старые высохшие стебли кукурузы, ладони - на лопаты, и суровое выражение на лицах. Еще более суровым выглядит Юкио Мисима, японский писатель, с огромными миндалевидными глазами. Набросок человека, смотрящего вдаль.
- Это бармен. Он построил свой бар рядом со Стеной. Его родители живут в восточной части, и так вот он и сидит и смотрит в окно на восток.
DB "Head of J.O." (Iggy Pop, 1976) DB "Mishima" (1977) Oscar Kokoschka (живописец-экспрессионист) - Self-portrait
Он закрыл альбом, поправил шарф и убрал с дороги велосипед. Его зимнее средство передвижения.
Съемочный день почти окончен.
- Я возвращаюсь к себе, чтобы часок посмотреть телевизор, узнать новости, а потом - спать. - Улыбаясь, он показывает свои верхние клыки. - Уже как-то вошло в привычку.
( продолжение следует )