The Future Isn't What It Used To Be (Part 1)*
*отредактировано 19.05.2019
Новичкам и правда везёт, как, например, в августе 80-го, журналисту Ангусу МакКиннону и тогда ещё никому не известному фотографу Антону Корбийну. Они впервые встретились с Дэвидом Боуи, чтобы сделать статью для NME о его театральной роли и новом альбоме. А в итоге получилась одна из самых знаменитых фотографий (фото справа) и просто уникальное интервью, в конце которого сам Боуи говорит: "Признаться, я совершенно не ожидал такого, но был приятно удивлён".
БУДУЩЕЕ - НЕ ТАКОЕ, КАК РАНЬШЕ
Дэвид Боуи говорит об одиночестве, неуверенности и мифе. И об опасной связи с майором Томом.
Ангус МакКиннон | New Musical Express | сентябрь, 1980
перевод: night_spell
редактор: holloweenjack
In English
Ничем, кроме помпезного фасада с неоновой иллюминацией, театр Блэкстоун не выделяется среди других зданий в центре Чикаго. Его зеркальное фойе ведёт в удивительно просторный и удобный зал с видом на широкую, уходящую вглубь сцену. Стены и потолок выполнены в сдержанном нео-классическом стиле, и только прилив холодного кондиционируемого воздуха напоминает о том, что это не Уэст-Энд, а ещё - то, что лондонской публике вряд ли представится шанс увидеть нынешнюю постановку в Блэкстоун: Дэвид Боуи в главной роли в пьесе коренного нью-йоркца, драматурга Бернарда Померанца "Человек-слон”.
Премьера "Человека-слона” состоялась в лондонском театре Хампстед в 1977 году, пьеса завоевала несколько наград, шла как на Бродвее, так и вне его, и недавно удостоилась ещё одной лондонской постановки, с Полом Скоффилдом в роли Джона Меррика - невероятно обезображенного, так называемого Человека-слона из Лестера, который был спасён от плачевной участи в викторианском шоу уродов выдающимся хирургом Фредериком Тривзом и впоследствии поселён в Королевской лондонской больнице в Уайтчепел в 1886 году, где он жил до своей смерти в возрасте 27 лет в 1890 году.
Физические аномалии Меррика были обширны: огромная голова яйцеобразной формы, почти 90 сантиметров в окружности, непомерно раздутое лицо, на котором зияло слюнотечивое отверстие рта; кожа на его теле отвисала складками, где разрастались дурно-пахнущие грибковые наросты, напоминающие цветную капусту, а правая рука представляла собой бесполезную, громоздкую массу; только левая с почти женственной кистью и половые органы остались без повреждений.
В результате было бы непрактично, а то и невозможно, для актёра, играющего Меррика, ковылять по сцене в течение двух часов в подобии второй кожи, которая бы реалистично отображала такие патологии. Так что Померанц использует театральный приём: публике почти сразу сообщается о состоянии Меррика посредством демонстрации Тривзом серии слайдов Человека-слона, снятых, когда о нём впервые узнали в Лондоне.
В этот момент занавес поднимается, открывая Боуи, стоящего в круге света. На нём - ничего, кроме набедренной повязки, его руки раскинуты в стороны, ноги широко расставлены. По мере того, как Тривз бесстрастно перечисляет недуги Меррика, Боуи наглядно передаёт суть лекции врача, постепенно принимая ту скрюченную позу, которую он, за исключением одной короткой сцены, сохранит до конца пьесы. Как ни поразителен этот краткий эпизод пантомимы, но лучшее ещё впереди.
Боуи обязан не только перенимать хромающую походку Человека-слона, но и говорить странным, высоким, вибрирующим голосом из угла рта, который при этом ему приходится отчаянно искривлять. Кроме того, персонаж не предполагает никаких признаков мимики, ведь лицо Меррика было совершенно неподвижно из-за специфического строения костей, так что Боуи может выражать эмоции только движениями глаз и головы, что ему удаётся с пронзительной убедительностью.
Он сумел извлечь драматический максимум из этой роли, но ещё важнее, пожалуй, что он явно завоевал доверие и поддержку высокопрофессионального актёрского состава, который он покинет, когда пьеса вместе с ним возобновится на Бродвее в сентябре. Могу только добавить, что игра Боуи меня глубоко взволновала.
Меррик (чьё настоящее имя не Джон, а Джозеф - это ошибка Тривза) был во всех отношениях необыкновенным человеком, наделённым высоким интеллектом и чувствительностью, несмотря на свою ужасающую внешность. Обе эти способности раскрылись, когда его поселили в Лондоне, чему уделяется внимание в пьесе.
Изобразить первые внешние проявления этого неординарного ума, заключённого в оболочку буквально гниющей плоти - задача сама по себе непростая, которая, к тому же, вдвойне усложняется тем, что "Человек-слон” держится исключительно на способности актёра передавать постоянное осознание тяжести собственного положения или, как выражается Боуи, "новизны” ума и "физической уязвимости”.
То, что Боуи с избытком удалось сделать в его первой "настоящей” роли в театре, по меньшей мере, впечатляет, особенно в свете его последней невыносимо переигранной работы в фильме "Просто жиголо”. "Человек-слон” то и дело опасно балансирует на грани драмы и мелодрамы, нежности и слащавости, но очевидная абсолютная погружённость Боуи в роль Меррика позволяет ему передать каждый нюанс замысла Померанца. Как заметил после спектакля в четверг Дэн - чернокожий боуифил из Нью-Йорка, находящийся в Чикаго проездом по делам: "Игра - это главное. Вообще не важно, кто здесь Меррик, пока он хорош, а Боуи очень и очень хорош ”.
Пережив дистанционное вмешательство Барбары де Витт, которая формально отвечает за общение Боуи с прессой и звонила из Лос-Анджелеса сказать, что я окажусь в "одночасовой ситуации с Дэвидом”, пережив некомпетентность чикагского офиса RCA, где мне смогли дать послушать только пять трэков со Scary Monsters и тупо бубнили про "невероятный творческий вклад” Боуи, фотограф Антон Корбийн и я прибываем в Блэкстоун к вечеру четверга. Мы оба уже коротко пообщались с Боуи после спектакля накануне, но наши впечатления в лучшем случае мимолётны.
Мы направляемся за кулисы и нас снова проводят в тесную гримёрку Боуи. Антон спрашивает, можно ли фотографировать во время интервью, на что Боуи категорически отказывает: "Я никогда не разрешаю этого. Никогда. Меня это сильно отвлекает”. Антон и Коко Шваб уходят. Коко - загадочная персональная ассистентка Боуи, всегда готовая помочь, но сдержанная, она работает с ним последние шесть-семь лет, повсюду сопровождает и твёрдо стоит на его защите.
Боуи много улыбается, выглядит превосходно и, зажигая первую из череды сигарет Мальборо, устраивается напротив меня в вежливом ожидании, не лишённом, однако, чувства превосходства. Едва не расплёскивая от нервной дрожи стаканчик с колой, я начинаю с обсуждения досадного лимита времени, выделенного де Витт. Боуи, кажется, входит в моё положение, но к иронии остаётся равнодушен. Я не встречался с ним раньше, но быстро понимаю, что перечить ему не стоит. Я начинаю подозревать, что при желании он может легко всё прекратить, просто элегантно удалившись.
Его здоровый глаз на мгновение останавливается на мне, он глубоко затягивается сигаретой, затем, будто внезапно смирившись с моим присутствием и обязанностями, которые оно налагает, произносит с неожиданным сомнением: "Дело в том, понимаешь, ну, причина, по которой я не даю интервью в последние годы, в том, что я стал, как мне кажется, очень непубличным человеком. К тому же (пауза), если честно, я правда не думаю, что мне есть, что сказать. Но, может, просто начнём и посмотрим, что получится?”
Я бормочу своё согласие, и мы начинаем. Первоначальная самоуверенность, похоже, иногда покидает его в течение 40-минутного интервью. Если я задаю ему простые фактические вопросы, он отвечает довольно быстро. Но, если я затрагиваю более чувствительные темы, он становится крайне уклончивым. Либо горячо соглашается со всем, что я говорю, разглашая кое-что (немного), пока не решает, что некий психологический Рубикон почти перейдён, и меняет тему, либо просто отвечает вопросом на вопрос.
Боуи часто смеётся, иногда оттого, что ему весело, но гораздо чаще потому, что он слишком хорошо осознаёт то, что Ян МакДональд [коллега автора из NME - прим. перев.] позже опишет мне как "двойной вектор” нашей беседы. Иначе говоря, Боуи смеётся всякий раз, когда ему кажется, что он сказал или признал что-то из разряда личного, что окажется записанным для публичного использования. Будто посредством этой рефлекторной реакции у него как-то получается избавиться от минутной тревоги, когда ему кажется, что он слишком много выдал.
Разговор с Боуи заставляет меня острее, чем обычно, осознать многие нелепости, присущие процессу интервью. Почему Боуи должен вообще говорить мне что-либо? Это может принести ему больше вреда, чем пользы. Мы совсем посторонние друг другу люди, которых на смехотворно короткое время свели лицом к лицу соответствующие обстоятельства и профессии. А если мне только и надо поскорее добежать до дома и разобрать его по косточкам в печати? Понятно, что непросто завоевать доверие в таких обстоятельствах.
Но, если Боуи переживает на сей счёт, то напрасно. Я сознательно стараюсь устоять перед его неиссякаемым обаянием - качеством, которое он может и успешно использует по своему усмотрению как на отдельных людях, так и на небольших группах просто любопытствующих и фанатично обожающих, которые каждый вечер встречают его у служебного входа в Блэкстоун, - но всё равно понимаю, что мне нравится этот человек. Он и правда удивительно симпатичен.
Один из самых глубоко аморальных людей, которых я встречал, Боуи, тем не менее, скован остро выраженной рефлексией, которая постоянно грозит смутить или даже подавить его. Думаю, временами он не слишком нравится самому себе - а интроспекции он подвержен чрезвычайно. Его гипер-активный разум похож на беспорядочный вихрь, затягивающий невероятное разнообразие идей, увлечений и влияний, систематизирующий и затем опять перемешивающий их со скоростью света. Концентрация на чём-либо одном в течение продолжительного времени, вероятно, является для него проблемой.
Боуи также, по всей видимости, мучительно неуверен в себе. Это не то, что он афиширует в надежде снискать симпатию, но, скорее, навязчивое состояние. Его так называемая "переэкзаменовка прошлого” явно приводит к постоянной переоценке, а часто и переписыванию такового - интенсивной форме самотерапии, которая, в свою очередь, вынуждает его вечно пересматривать мотивации и поступки различных созданных им персонажей, чьи образы он принимал.
В этом отношении, Джозеф Меррик не является исключением. Крайний драматизм существования Меррика явно завораживает Боуи, так что Меррик - или, точнее, то, что он понимает под Мерриком - без сомнения, незаметно сольётся в его сознании со всеми другими фактами самоанализа, скопившимися там. Такими, как Зигги. В этом смысле, ничего не изменилось. Как он всегда делал в прошлом, так, вероятно и в будущем Боуи будет "винить” своих персонажей за собственные наиболее безответственные или, на его взгляд, не поддающиеся иному объяснению, поступки. Эта чрезмерная, почти невольная, идентификация с тем, что на самом деле не более чем его субличности, возможно, будет и дальше служить ему некоторым необходимым утешением.
Конечно, большинство из нас время от времени ловит себя на чём-то подобном, но упорство Боуи в придании таким персонажам конкретной формы, пропуская их через призму замешанной на имидже рок-культуры, означает, что он довёл эту способность до крайности и в процессе сам запутался. Фактически, Боуи прибегал к проекциям настолько часто, что, кажется, уже не в состоянии увидеть суть. Когда я, наконец, спрашиваю его, почему, как ему кажется, люди продолжают находить его интересным, он сразу сдаётся, заявляя, что даже не станет пытаться ответить. Неудивительно, что для него так трудно (и в то же время так увлекательно) сводить психологические концы с концами.
Однако, "слабой” личностью, в плохом смысле слова, Боуи совершенно точно не является - он самый своевольный человек, какого я только могу представить. Но учитывая особенности его меркурианского склада характера - этого тёмного глубокого колодца, откуда я смог зачерпнуть не больше пары стаканов за те полтора часа, что провёл с ним в Чикаго - едва ли надо указывать, насколько он непоследователен и как часто напрямую противоречит сам себе.
Это не значит, что ничего из сказанного им нельзя принимать за чистую монету, отнюдь - просто Боуи говорит именно то, что проносится у него в голове в текущий момент, ни больше, ни меньше. Это отмечалось во время каждого его более-менее содержательного интервью, но, я убеждён, со временем только прогрессирует - как, по-моему, и его выдающаяся способность формулировать свои мысли таким образом, чтобы полностью обезоружить интервьюера; он непревзойдённый мастер говорить тебе именно то, что ты хочешь услышать.
Но довольно психоанализа, в конце концов, пора дать слово самому Боуи.
Как вышло, что ты играешь роль Мэррика?
Очень просто. Я посмотрел эту пьесу вскоре после рождества. Я хотел бы увидеть её перед тем, как она попадет на Бродвей и на неё наведут лоск, но тогда меня не было в Америке. В общем, я её посмотрел, мне понравилось само произведение, и про себя я подумал, что хотел бы получить в ней роль, если бы мне предложили, но - не предложили.
И я не вспоминал о ней до февраля этого года, пока не вернулся в Нью-Йорк записывать Scary Monsters. Джек Хофсисс, режиссер, связался со мной и попросил подумать, смогу ли сыграть эту роль в конце года (на Бродвее).
Я не был уверен, что идея мне нравится. Я хотел узнать, видел ли он меня на сцене и знает ли что-нибудь обо мне. Но потом он стал говорить о моих концертах и прочем, значит, он действительно меня видел - или же текст для него сочинял великий сценарист. Я подумал, что с этим режиссёром я готов рискнуть. Это моя первая настоящая роль, ничего подобного я раньше не делал. Но я решил, почему бы и нет. Она очень сложная и тяжёлая, но раз уж я собирался с чего-то начать, то можно начать с этого.
Знал ли ты что-нибудь про самого Человека-слона до того, как увидел пьесу?
Конечно. Когда я был подростком, много таких странных историй занимали моё воображение и так и остались со мной - все, от волосатых женщин (смеётся) до людей с 15-ю губами. Всё это я читал с жадностью, и, разумеется, с историей Меррика я подробно ознакомился.
Для тебя это, должно быть, довольно тревожное испытание. Последний раз ты был так близко к публике, как здесь, только во времена Зигги.
Да, это вдруг заставляет обратить особое внимание на то, как работают твои тело и мимика. Ведь ты чувствуешь, что тебя изучают с невыносимой тщательностью. Это не слишком приятно. Наверное, это было главным, что мне пришлось преодолеть. После того, как мы закончили репетиции и дали премьеру в Денвере, я был зол на себя: всё, что занимало меня на первом спектакле - это как люди реагируют на движения моего тела, а о персонаже я не думал совершенно. Ушла целая неделя на то, чтобы избавиться от этого ощущения и сосредоточиться на Меррике.
Думаю, тебе приходила в голову очевидная мысль - люди пришли на спектакль только из-за тебя.
Да, но ещё я знал, что, если у меня ничего не получится в первые 15-20 минут, они встанут и начнут уходить, потому что, по правде говоря, это не та роль, где можно дурака валять. Ты должен быть убедителен. Ты должен быть правдоподобным Мерриком или всё рухнет.
Особенно потому, что полная картина паталогий Меррика видна через реакцию на него других персонажей. На их лицах - потрясение, испуг, любопытство, тогда как ты, хотя и имитируешь походку Меррика, остаешься практически таким, каков ты есть - без заметного грима и уж точно без складок покрытой грибком кожи.
Точно. Ты должен ощутить физическую незащищённость, чтобы показать, что обладаешь острым, но "новым" умом - новым, поскольку Меррик раньше не был в ситуации, где мог бы воспользоваться преимуществом своего превосходного мышления. Он никогда не был вхож в подобное высшее общество. Так что, в этом смысле, это был новый ум, в ужасном гротескном футляре. И ты должен выразить всё это одновременно. Ужасно тяжело.
Как насчёт физической стороны роли - походка, речь и т.д.?
Вот это сложностей не представляло. Я просто снова стал заниматься пантомимой во время репетиций; и мне нужно делать специальные упражнения до и после спектакля, чтобы принять форму и выйти из неё. Можно сильно повредить позвоночник. Однажды я целую ночь мучился от боли, когда не делал этих упражнений. Время от времени я хожу к костоправу, чтобы убедиться, что не сместил позвонки. А это вполне возможно, особенно, когда сидишь в такой позе. Слышишь щелчок и думаешь - вот и всё. Это тоже пугало в первую неделю, но потом учишься контролировать нагрузку.
Наверное, на данный момент, ты довольно глубоко изучил этот персонаж. Люди видят в Меррике своё отражение, у каждого о нём складывается собственное представление.
"Мы отшлифуем его - так он сможет лучше нас отражать", - как говорится позже.
Да, и мне показалось, что эта роль может доставить тебе удовольствие.
В этой роли я, определённо, я вижу явные параллели с другими моими созданиями. Да (настойчиво), прошу прощения, у тебя была какая-то мысль.
Я её потерял.
(Смеётся) ОК, вернёмся чуть назад. Так, изучение Меррика - это первое, что я сделал, когда, получил роль и узнал, что до начала репетиций оставалась пара недель. Всё произошло очень быстро. Мне сказали, что я должен принять решение немедленно, к счастью, мне не хватило времени, чтобы струсить. Пожалуй, если бы у меня была пара месяцев, чтобы подумать о роли, я бы точно струсил - из-за мелочей, например, могу ли я достаточно громко говорить в театре, без микрофона, и прочая чепуха. В решающий момент такие вещи действительно важны.
Но у меня не было такой возможности; я должен был сказать "да" или "нет" в течение 24-х часов. Думаю, им это тоже было известно, думаю, Хофсисс знал: если дать мне время на размышление, я сбегу. Психологически он повёл себя очень умно, поставив меня вот так перед фактом.
Это значит, что к тому времени ты закончил работу над Scary Monsters?
Да, я только ждал случая и был уже готов поехать обратно на Восток или ещё куда. Тогда ко мне пришёл Хофсисс...
В общем, первое, что я сделал - это поехал в Королевскую лондонскую больницу посмотреть, что там осталось. Настоящим разочарованием было увидеть ту самую церковь, которую он смастерил. Ту, что он сделал на самом деле (вообще-то он подарил её миссис Кендал, а она передала её больнице), в действительности, это - самая примитивная поделка, которую вырезали для него медсёстры, а он только сложил и склеил. К моей большой досаде, это оказалось вовсе не маленькое деревянное строение, которое он с терпением и любовью выстрогал вручную.
Но разве эта вольность в пьесе не оправдана?
О да, это нужно видеть - как внутренняя чистота Меррика обретает реальную форму - церковь, которую он мастерит. Это хорошая мысль - выбрать церковь в качестве символа, это его представление о том, на что будет похож рай, и его вера в то, что он будет спасён.
У него не было в этом сомнений. Несмотря на то, что Бог причиняет людям такие ужасные страдания, а потом сидит и ждёт, чтобы они молили его о прощении… вопреки этому Меррик был готов верить в рай - в большей мере из-за Иисуса, чем из-за Бога.
Фактически, Меррик очень похож на главного героя фильма Вернера Херцога "Загадка Каспара Хаузера". Этот персонаж, которого играет некто Бруно С., найденный Херцогом прямо на улице, демонстрирует того же типа "новизну" ума. Знаешь, как и у Меррика, у него есть эта способность легко сочетать то, что кажется пределом наивности и невиданное, обезоруживающее понимание сути вещей. Таковы, по мнению Херцога, дети: они понимают гораздо больше, чем взрослые, а взросление и жизненный опыт только разрушают силу и остроту их мышления.
Идея действительно не нова. Думаю, в наше время это занимает воображение публики по той же причине, что настоящий Человек-слон привлекал внимание викторианцев - он странно выглядел. Но, на самом деле, пьеса показывает чистую "новую" душу, помещённую внутрь мерзкого общества, и затем проводит сопоставления.
С одной стороны, эта пьеса копает под викторианское представление о морали и о помощи, или "улучшении" людей, а с другой - здесь есть эта характерная английская черта - интерес ко всему гротескному, уходящий в глубину веков, скажем, к елизаветинскому развлечению - "медвежьи боям" и т.д.
Точно. Должен сказать, то же самое можно найти в "Человеке, который упал на Землю”, хотя, в этом случае чистота персонажа была развращена.
Ты перехватил мою мысль. Томас Джером Ньютон - это, отчасти, развращённая невинность, а отчасти - в общем, он явное порождение высоких технологий и сам может при необходимости использовать эти технологии очень эффективно. Так что, он обаятельный, трогательный, но ещё и довольно безжалостный.
Да, его влекут высокие технологии. Он всё время отбрасывает людей и их ценности. На самом деле его чистота - это только иллюзия, и всё это очень в духе Ника Роуга. Прости, Ник, я тебя люблю, но. В том, как Ник мыслит, заложена некая порочность, которая (Пауза.)...
Которая достигла своего высшего предела или низшего - зависит от того, как посмотреть - в фильме "Bad Timing".
Видел-видел. Подожди следующего. Он начнёт его снимать на рождество, на Гаити. Это про вуду и, если кто-нибудь из съёмочной группы вернётся с острова живым, я очень удивлюсь. Ник всегда показывает нечто не вполне ясное, но это можно принять за всё, что подскажет первое впечатление.
Ну, знаешь, чистая душа спустилась на Землю, где её испортили. На самом деле - ничего подобного. Это скрытая ложь, проходящая через весь фильм; Ньютон становится к концу фильма гораздо лучше, чем был вначале. Ведь у него появились настоящие эмоциональные позывы; он узнал, каково быть связанным с людьми, а последствия уже второстепенны. Когда он только прилетел, ему было плевать на всех.
Роуг мне кажется неким фаталистом, а временами к тому же демонически настроенным.
А мне он напоминает проказника Пака [персонаж комедии Шекспира "Сон в летнюю ночь"]. Я бы охотнее имел дело с Роугом, чем, скажем, с мистером Энгером (Кеннет Энгер, автор "Hollywood Babylon").
Знаешь, в глубине души у Ника есть чистота. Там всего намешано, но она там есть. В его разуме идёт колоссальная борьба. На пределе сил. Он спрашивает себя, почему он хочет творить, снимать фильмы. Хотя и знает, что им движет великая магию, боюсь сказать - заклятие, но есть в этом что-то ритуальное - в том, как он делает фильм. Хочу сказать, будучи знакомым с этим человеком почти невозможно смотреть этот фильм ("Bad Timing"), чтобы не вернуться назад и вновь не ощутить свою связь с ним. Это очень личный фильм.
Возвращаясь к "Человеку, который упал на Землю", у меня сложилось впечатление, что ты находился под сильным диктатом Роуга. Он как бы говорил, что это его фильм. Он имел очень четкое представление о твоей роли в нём, и ему совсем не было дела до возможных твоих идей на этот счёт. Это можно было обсуждать вне съёмок, но всё, что попадало в фильм, должно было исходить от него.
Абсолютно верно, во всех отношениях. Там не было... нет, было совсем немного меня. Кажется, всё, что мне было позволено - это выбрать одежду для персонажа. Всего лишь. Это было единственным, на что я мог претендовать - я выбрал свой гардероб и привнёс туда (хотел, по крайней мере) некоторое японское влияние, то, что могло хоть как-то выразить мою идею о слабом сходстве между пришельцами и тем, как западные люди видят восточных: концепция архетипа.
Ты говоришь, что тебя в фильме было совсем немного, а я бы сказал, там было настолько много Дэвида Боуи, насколько вообще позволяет увидеть киноплёнка: там не только твоя временная физическая нагота, но и постоянная - метафизическая.
Да, как ни странно, с этим я тоже соглашусь. Немногие режиссёры, подвергая актёров подобной дисциплине, как Ник, могут таким образом большего от них добиться.
В "Человеке, который упал на Землю" ты был почти таким, как в жизни, не играл, только сублимировал себя под воздействием того, что ты назвал роуговской дисциплиной. Тогда как в "Просто жиголо" ты явно очень старался играть, и результат оказался просто плачевный.
Да, фильм был дерьмом (громко смеётся), настоящим дерьмом. Все, кто в нём участвовал, теперь при встрече прячут глаза (закрывает лицо руками, смеётся).
Да, это был провал. Что ж, все через это должны хоть раз пройти, и, надеюсь, я своё уже получил. Думаю, с моей стороны было большой ошибкой, что и втянуло меня в эту авантюру, положиться на личные качества режиссёра (Дэвид Хэммингс) вместо того, чтобы уделить внимание содержанию сценария (вернее, отсутствию этого содержания) и тому, каков его режиссёрский опыт.
Мне нравится Хэммингс. Он потрясающий парень, и я попался. Он замечательный, и такой говорун! (смеётся). Слушай - ты был разочарован, а ведь ты совсем не при чём. А представь, каково нам было. Стыда не оберёшься. Могу только сказать, что Дэвид и я остались прекрасными друзьями, и мы понимаем, что сделали. Мы больше никогда не будем работать вместе. Дружба была спасена - хотя бы это.
К счастью, это было уже так давно, что я говорю об этом достаточно спокойно. Но первый год или около того, я был страшно зол, главным образом - на себя. Я думал, о боже, ведь я должен был догадаться. Все настоящие актёры, которых я встречал, говорили, что нельзя даже близко подходить к фильму, пока не убедишься, что сценарий хороший. Если сценарий неудачный, то нет шансов, что фильм будет удачным.
с Дэвидом Хэммингсом; "Просто жиголо"
Вернёмся чуть назад - что с той музыкой, которую ты сочинил для "Человека, который упал на Землю"?
Ну, остался только один отрывок, теперь это "Subterraneans" на Low. Я уже не помню подробностей, но был большой скандал - не между Ником и мной, потому что мы держались в стороне от этих дел; я не хотел, ссориться с Ником - это была пара, хм, непростых людей, которые за всё отвечали.
У меня сложилось впечатление, что я должен сочинить музыку к фильму. Но, когда я закончил пять или шесть вещей, меня спросили, не хотел бы я предложить свою музыку, наряду с кем-то ещё… я ответил: "К чёрту, вы ничего не получите". Я был очень зол, я вложил в это много труда.
Хотя, наверное, это даже неплохо; моя музыка представила бы всё в совершенно ином свете. Всё обернулось к лучшему, более того, это дало мне импульс двигаться в новом направлении: рассмотреть свои возможности в инструментальной музыке, чего я раньше всерьёз не делал. То, о чём я даже и не думал, вдруг так захватило меня. Именно тогда у меня впервые появилась мысль как-нибудь поработать с Ино.
У меня сложилось впечатление, что в текстах некоторых песен на Station To Station хорошо видна связь с "Человеком, который упал на Землю": "TVC15" и "Word On A Wing", например, а также, но менее прямолинейно - "Wild Is The Wind" и "Golden Years".
Я не могу говорить о "Word On A Wing". Во время работы над фильмом Роуга я пережил дни такого психологического кошмара, что почти встал на путь перерождения, возрождения.
Тогда я впервые всерьёз и глубоко задумался о Христе и Боге, и "Word On A Wing" была моей защитой. Она стала решительным отпором тем вещам, с которыми я столкнулся в фильме. Мои чувства в этой песне неподдельны. Примерно в это время, я задумался о том, чтобы снова носить это (прикасается к маленькому серебряному крестику на своей груди), сейчас это почти пережиток того периода.
Я ношу его. Зачем я ношу его до сих пор - не знаю, но в своё время мне это было совершенно необходимо. Хм (смеётся), занесло нас в какие-то дебри... хотя - да, эта песня была тем, что мне было необходимо обрести в себе, чтобы защититься от того, что со мной происходило на съёмках фильма.
( Часть 2 )
Новичкам и правда везёт, как, например, в августе 80-го, журналисту Ангусу МакКиннону и тогда ещё никому не известному фотографу Антону Корбийну. Они впервые встретились с Дэвидом Боуи, чтобы сделать статью для NME о его театральной роли и новом альбоме. А в итоге получилась одна из самых знаменитых фотографий (фото справа) и просто уникальное интервью, в конце которого сам Боуи говорит: "Признаться, я совершенно не ожидал такого, но был приятно удивлён".
БУДУЩЕЕ - НЕ ТАКОЕ, КАК РАНЬШЕ
Дэвид Боуи говорит об одиночестве, неуверенности и мифе. И об опасной связи с майором Томом.
Ангус МакКиннон | New Musical Express | сентябрь, 1980
перевод: night_spell
редактор: holloweenjack
In English
Ничем, кроме помпезного фасада с неоновой иллюминацией, театр Блэкстоун не выделяется среди других зданий в центре Чикаго. Его зеркальное фойе ведёт в удивительно просторный и удобный зал с видом на широкую, уходящую вглубь сцену. Стены и потолок выполнены в сдержанном нео-классическом стиле, и только прилив холодного кондиционируемого воздуха напоминает о том, что это не Уэст-Энд, а ещё - то, что лондонской публике вряд ли представится шанс увидеть нынешнюю постановку в Блэкстоун: Дэвид Боуи в главной роли в пьесе коренного нью-йоркца, драматурга Бернарда Померанца "Человек-слон”.
Премьера "Человека-слона” состоялась в лондонском театре Хампстед в 1977 году, пьеса завоевала несколько наград, шла как на Бродвее, так и вне его, и недавно удостоилась ещё одной лондонской постановки, с Полом Скоффилдом в роли Джона Меррика - невероятно обезображенного, так называемого Человека-слона из Лестера, который был спасён от плачевной участи в викторианском шоу уродов выдающимся хирургом Фредериком Тривзом и впоследствии поселён в Королевской лондонской больнице в Уайтчепел в 1886 году, где он жил до своей смерти в возрасте 27 лет в 1890 году.
Физические аномалии Меррика были обширны: огромная голова яйцеобразной формы, почти 90 сантиметров в окружности, непомерно раздутое лицо, на котором зияло слюнотечивое отверстие рта; кожа на его теле отвисала складками, где разрастались дурно-пахнущие грибковые наросты, напоминающие цветную капусту, а правая рука представляла собой бесполезную, громоздкую массу; только левая с почти женственной кистью и половые органы остались без повреждений.
В результате было бы непрактично, а то и невозможно, для актёра, играющего Меррика, ковылять по сцене в течение двух часов в подобии второй кожи, которая бы реалистично отображала такие патологии. Так что Померанц использует театральный приём: публике почти сразу сообщается о состоянии Меррика посредством демонстрации Тривзом серии слайдов Человека-слона, снятых, когда о нём впервые узнали в Лондоне.
В этот момент занавес поднимается, открывая Боуи, стоящего в круге света. На нём - ничего, кроме набедренной повязки, его руки раскинуты в стороны, ноги широко расставлены. По мере того, как Тривз бесстрастно перечисляет недуги Меррика, Боуи наглядно передаёт суть лекции врача, постепенно принимая ту скрюченную позу, которую он, за исключением одной короткой сцены, сохранит до конца пьесы. Как ни поразителен этот краткий эпизод пантомимы, но лучшее ещё впереди.
Боуи обязан не только перенимать хромающую походку Человека-слона, но и говорить странным, высоким, вибрирующим голосом из угла рта, который при этом ему приходится отчаянно искривлять. Кроме того, персонаж не предполагает никаких признаков мимики, ведь лицо Меррика было совершенно неподвижно из-за специфического строения костей, так что Боуи может выражать эмоции только движениями глаз и головы, что ему удаётся с пронзительной убедительностью.
Он сумел извлечь драматический максимум из этой роли, но ещё важнее, пожалуй, что он явно завоевал доверие и поддержку высокопрофессионального актёрского состава, который он покинет, когда пьеса вместе с ним возобновится на Бродвее в сентябре. Могу только добавить, что игра Боуи меня глубоко взволновала.
Меррик (чьё настоящее имя не Джон, а Джозеф - это ошибка Тривза) был во всех отношениях необыкновенным человеком, наделённым высоким интеллектом и чувствительностью, несмотря на свою ужасающую внешность. Обе эти способности раскрылись, когда его поселили в Лондоне, чему уделяется внимание в пьесе.
Изобразить первые внешние проявления этого неординарного ума, заключённого в оболочку буквально гниющей плоти - задача сама по себе непростая, которая, к тому же, вдвойне усложняется тем, что "Человек-слон” держится исключительно на способности актёра передавать постоянное осознание тяжести собственного положения или, как выражается Боуи, "новизны” ума и "физической уязвимости”.
То, что Боуи с избытком удалось сделать в его первой "настоящей” роли в театре, по меньшей мере, впечатляет, особенно в свете его последней невыносимо переигранной работы в фильме "Просто жиголо”. "Человек-слон” то и дело опасно балансирует на грани драмы и мелодрамы, нежности и слащавости, но очевидная абсолютная погружённость Боуи в роль Меррика позволяет ему передать каждый нюанс замысла Померанца. Как заметил после спектакля в четверг Дэн - чернокожий боуифил из Нью-Йорка, находящийся в Чикаго проездом по делам: "Игра - это главное. Вообще не важно, кто здесь Меррик, пока он хорош, а Боуи очень и очень хорош ”.
Пережив дистанционное вмешательство Барбары де Витт, которая формально отвечает за общение Боуи с прессой и звонила из Лос-Анджелеса сказать, что я окажусь в "одночасовой ситуации с Дэвидом”, пережив некомпетентность чикагского офиса RCA, где мне смогли дать послушать только пять трэков со Scary Monsters и тупо бубнили про "невероятный творческий вклад” Боуи, фотограф Антон Корбийн и я прибываем в Блэкстоун к вечеру четверга. Мы оба уже коротко пообщались с Боуи после спектакля накануне, но наши впечатления в лучшем случае мимолётны.
Мы направляемся за кулисы и нас снова проводят в тесную гримёрку Боуи. Антон спрашивает, можно ли фотографировать во время интервью, на что Боуи категорически отказывает: "Я никогда не разрешаю этого. Никогда. Меня это сильно отвлекает”. Антон и Коко Шваб уходят. Коко - загадочная персональная ассистентка Боуи, всегда готовая помочь, но сдержанная, она работает с ним последние шесть-семь лет, повсюду сопровождает и твёрдо стоит на его защите.
Боуи много улыбается, выглядит превосходно и, зажигая первую из череды сигарет Мальборо, устраивается напротив меня в вежливом ожидании, не лишённом, однако, чувства превосходства. Едва не расплёскивая от нервной дрожи стаканчик с колой, я начинаю с обсуждения досадного лимита времени, выделенного де Витт. Боуи, кажется, входит в моё положение, но к иронии остаётся равнодушен. Я не встречался с ним раньше, но быстро понимаю, что перечить ему не стоит. Я начинаю подозревать, что при желании он может легко всё прекратить, просто элегантно удалившись.
Его здоровый глаз на мгновение останавливается на мне, он глубоко затягивается сигаретой, затем, будто внезапно смирившись с моим присутствием и обязанностями, которые оно налагает, произносит с неожиданным сомнением: "Дело в том, понимаешь, ну, причина, по которой я не даю интервью в последние годы, в том, что я стал, как мне кажется, очень непубличным человеком. К тому же (пауза), если честно, я правда не думаю, что мне есть, что сказать. Но, может, просто начнём и посмотрим, что получится?”
Я бормочу своё согласие, и мы начинаем. Первоначальная самоуверенность, похоже, иногда покидает его в течение 40-минутного интервью. Если я задаю ему простые фактические вопросы, он отвечает довольно быстро. Но, если я затрагиваю более чувствительные темы, он становится крайне уклончивым. Либо горячо соглашается со всем, что я говорю, разглашая кое-что (немного), пока не решает, что некий психологический Рубикон почти перейдён, и меняет тему, либо просто отвечает вопросом на вопрос.
Боуи часто смеётся, иногда оттого, что ему весело, но гораздо чаще потому, что он слишком хорошо осознаёт то, что Ян МакДональд [коллега автора из NME - прим. перев.] позже опишет мне как "двойной вектор” нашей беседы. Иначе говоря, Боуи смеётся всякий раз, когда ему кажется, что он сказал или признал что-то из разряда личного, что окажется записанным для публичного использования. Будто посредством этой рефлекторной реакции у него как-то получается избавиться от минутной тревоги, когда ему кажется, что он слишком много выдал.
Разговор с Боуи заставляет меня острее, чем обычно, осознать многие нелепости, присущие процессу интервью. Почему Боуи должен вообще говорить мне что-либо? Это может принести ему больше вреда, чем пользы. Мы совсем посторонние друг другу люди, которых на смехотворно короткое время свели лицом к лицу соответствующие обстоятельства и профессии. А если мне только и надо поскорее добежать до дома и разобрать его по косточкам в печати? Понятно, что непросто завоевать доверие в таких обстоятельствах.
Но, если Боуи переживает на сей счёт, то напрасно. Я сознательно стараюсь устоять перед его неиссякаемым обаянием - качеством, которое он может и успешно использует по своему усмотрению как на отдельных людях, так и на небольших группах просто любопытствующих и фанатично обожающих, которые каждый вечер встречают его у служебного входа в Блэкстоун, - но всё равно понимаю, что мне нравится этот человек. Он и правда удивительно симпатичен.
Один из самых глубоко аморальных людей, которых я встречал, Боуи, тем не менее, скован остро выраженной рефлексией, которая постоянно грозит смутить или даже подавить его. Думаю, временами он не слишком нравится самому себе - а интроспекции он подвержен чрезвычайно. Его гипер-активный разум похож на беспорядочный вихрь, затягивающий невероятное разнообразие идей, увлечений и влияний, систематизирующий и затем опять перемешивающий их со скоростью света. Концентрация на чём-либо одном в течение продолжительного времени, вероятно, является для него проблемой.
Боуи также, по всей видимости, мучительно неуверен в себе. Это не то, что он афиширует в надежде снискать симпатию, но, скорее, навязчивое состояние. Его так называемая "переэкзаменовка прошлого” явно приводит к постоянной переоценке, а часто и переписыванию такового - интенсивной форме самотерапии, которая, в свою очередь, вынуждает его вечно пересматривать мотивации и поступки различных созданных им персонажей, чьи образы он принимал.
В этом отношении, Джозеф Меррик не является исключением. Крайний драматизм существования Меррика явно завораживает Боуи, так что Меррик - или, точнее, то, что он понимает под Мерриком - без сомнения, незаметно сольётся в его сознании со всеми другими фактами самоанализа, скопившимися там. Такими, как Зигги. В этом смысле, ничего не изменилось. Как он всегда делал в прошлом, так, вероятно и в будущем Боуи будет "винить” своих персонажей за собственные наиболее безответственные или, на его взгляд, не поддающиеся иному объяснению, поступки. Эта чрезмерная, почти невольная, идентификация с тем, что на самом деле не более чем его субличности, возможно, будет и дальше служить ему некоторым необходимым утешением.
Конечно, большинство из нас время от времени ловит себя на чём-то подобном, но упорство Боуи в придании таким персонажам конкретной формы, пропуская их через призму замешанной на имидже рок-культуры, означает, что он довёл эту способность до крайности и в процессе сам запутался. Фактически, Боуи прибегал к проекциям настолько часто, что, кажется, уже не в состоянии увидеть суть. Когда я, наконец, спрашиваю его, почему, как ему кажется, люди продолжают находить его интересным, он сразу сдаётся, заявляя, что даже не станет пытаться ответить. Неудивительно, что для него так трудно (и в то же время так увлекательно) сводить психологические концы с концами.
Однако, "слабой” личностью, в плохом смысле слова, Боуи совершенно точно не является - он самый своевольный человек, какого я только могу представить. Но учитывая особенности его меркурианского склада характера - этого тёмного глубокого колодца, откуда я смог зачерпнуть не больше пары стаканов за те полтора часа, что провёл с ним в Чикаго - едва ли надо указывать, насколько он непоследователен и как часто напрямую противоречит сам себе.
Это не значит, что ничего из сказанного им нельзя принимать за чистую монету, отнюдь - просто Боуи говорит именно то, что проносится у него в голове в текущий момент, ни больше, ни меньше. Это отмечалось во время каждого его более-менее содержательного интервью, но, я убеждён, со временем только прогрессирует - как, по-моему, и его выдающаяся способность формулировать свои мысли таким образом, чтобы полностью обезоружить интервьюера; он непревзойдённый мастер говорить тебе именно то, что ты хочешь услышать.
Но довольно психоанализа, в конце концов, пора дать слово самому Боуи.
Как вышло, что ты играешь роль Мэррика?
Очень просто. Я посмотрел эту пьесу вскоре после рождества. Я хотел бы увидеть её перед тем, как она попадет на Бродвей и на неё наведут лоск, но тогда меня не было в Америке. В общем, я её посмотрел, мне понравилось само произведение, и про себя я подумал, что хотел бы получить в ней роль, если бы мне предложили, но - не предложили.
И я не вспоминал о ней до февраля этого года, пока не вернулся в Нью-Йорк записывать Scary Monsters. Джек Хофсисс, режиссер, связался со мной и попросил подумать, смогу ли сыграть эту роль в конце года (на Бродвее).
Я не был уверен, что идея мне нравится. Я хотел узнать, видел ли он меня на сцене и знает ли что-нибудь обо мне. Но потом он стал говорить о моих концертах и прочем, значит, он действительно меня видел - или же текст для него сочинял великий сценарист. Я подумал, что с этим режиссёром я готов рискнуть. Это моя первая настоящая роль, ничего подобного я раньше не делал. Но я решил, почему бы и нет. Она очень сложная и тяжёлая, но раз уж я собирался с чего-то начать, то можно начать с этого.
Знал ли ты что-нибудь про самого Человека-слона до того, как увидел пьесу?
Конечно. Когда я был подростком, много таких странных историй занимали моё воображение и так и остались со мной - все, от волосатых женщин (смеётся) до людей с 15-ю губами. Всё это я читал с жадностью, и, разумеется, с историей Меррика я подробно ознакомился.
Для тебя это, должно быть, довольно тревожное испытание. Последний раз ты был так близко к публике, как здесь, только во времена Зигги.
Да, это вдруг заставляет обратить особое внимание на то, как работают твои тело и мимика. Ведь ты чувствуешь, что тебя изучают с невыносимой тщательностью. Это не слишком приятно. Наверное, это было главным, что мне пришлось преодолеть. После того, как мы закончили репетиции и дали премьеру в Денвере, я был зол на себя: всё, что занимало меня на первом спектакле - это как люди реагируют на движения моего тела, а о персонаже я не думал совершенно. Ушла целая неделя на то, чтобы избавиться от этого ощущения и сосредоточиться на Меррике.
Думаю, тебе приходила в голову очевидная мысль - люди пришли на спектакль только из-за тебя.
Да, но ещё я знал, что, если у меня ничего не получится в первые 15-20 минут, они встанут и начнут уходить, потому что, по правде говоря, это не та роль, где можно дурака валять. Ты должен быть убедителен. Ты должен быть правдоподобным Мерриком или всё рухнет.
Особенно потому, что полная картина паталогий Меррика видна через реакцию на него других персонажей. На их лицах - потрясение, испуг, любопытство, тогда как ты, хотя и имитируешь походку Меррика, остаешься практически таким, каков ты есть - без заметного грима и уж точно без складок покрытой грибком кожи.
Точно. Ты должен ощутить физическую незащищённость, чтобы показать, что обладаешь острым, но "новым" умом - новым, поскольку Меррик раньше не был в ситуации, где мог бы воспользоваться преимуществом своего превосходного мышления. Он никогда не был вхож в подобное высшее общество. Так что, в этом смысле, это был новый ум, в ужасном гротескном футляре. И ты должен выразить всё это одновременно. Ужасно тяжело.
Как насчёт физической стороны роли - походка, речь и т.д.?
Вот это сложностей не представляло. Я просто снова стал заниматься пантомимой во время репетиций; и мне нужно делать специальные упражнения до и после спектакля, чтобы принять форму и выйти из неё. Можно сильно повредить позвоночник. Однажды я целую ночь мучился от боли, когда не делал этих упражнений. Время от времени я хожу к костоправу, чтобы убедиться, что не сместил позвонки. А это вполне возможно, особенно, когда сидишь в такой позе. Слышишь щелчок и думаешь - вот и всё. Это тоже пугало в первую неделю, но потом учишься контролировать нагрузку.
Наверное, на данный момент, ты довольно глубоко изучил этот персонаж. Люди видят в Меррике своё отражение, у каждого о нём складывается собственное представление.
"Мы отшлифуем его - так он сможет лучше нас отражать", - как говорится позже.
Да, и мне показалось, что эта роль может доставить тебе удовольствие.
В этой роли я, определённо, я вижу явные параллели с другими моими созданиями. Да (настойчиво), прошу прощения, у тебя была какая-то мысль.
Я её потерял.
(Смеётся) ОК, вернёмся чуть назад. Так, изучение Меррика - это первое, что я сделал, когда, получил роль и узнал, что до начала репетиций оставалась пара недель. Всё произошло очень быстро. Мне сказали, что я должен принять решение немедленно, к счастью, мне не хватило времени, чтобы струсить. Пожалуй, если бы у меня была пара месяцев, чтобы подумать о роли, я бы точно струсил - из-за мелочей, например, могу ли я достаточно громко говорить в театре, без микрофона, и прочая чепуха. В решающий момент такие вещи действительно важны.
Но у меня не было такой возможности; я должен был сказать "да" или "нет" в течение 24-х часов. Думаю, им это тоже было известно, думаю, Хофсисс знал: если дать мне время на размышление, я сбегу. Психологически он повёл себя очень умно, поставив меня вот так перед фактом.
Это значит, что к тому времени ты закончил работу над Scary Monsters?
Да, я только ждал случая и был уже готов поехать обратно на Восток или ещё куда. Тогда ко мне пришёл Хофсисс...
В общем, первое, что я сделал - это поехал в Королевскую лондонскую больницу посмотреть, что там осталось. Настоящим разочарованием было увидеть ту самую церковь, которую он смастерил. Ту, что он сделал на самом деле (вообще-то он подарил её миссис Кендал, а она передала её больнице), в действительности, это - самая примитивная поделка, которую вырезали для него медсёстры, а он только сложил и склеил. К моей большой досаде, это оказалось вовсе не маленькое деревянное строение, которое он с терпением и любовью выстрогал вручную.
Но разве эта вольность в пьесе не оправдана?
О да, это нужно видеть - как внутренняя чистота Меррика обретает реальную форму - церковь, которую он мастерит. Это хорошая мысль - выбрать церковь в качестве символа, это его представление о том, на что будет похож рай, и его вера в то, что он будет спасён.
У него не было в этом сомнений. Несмотря на то, что Бог причиняет людям такие ужасные страдания, а потом сидит и ждёт, чтобы они молили его о прощении… вопреки этому Меррик был готов верить в рай - в большей мере из-за Иисуса, чем из-за Бога.
Фактически, Меррик очень похож на главного героя фильма Вернера Херцога "Загадка Каспара Хаузера". Этот персонаж, которого играет некто Бруно С., найденный Херцогом прямо на улице, демонстрирует того же типа "новизну" ума. Знаешь, как и у Меррика, у него есть эта способность легко сочетать то, что кажется пределом наивности и невиданное, обезоруживающее понимание сути вещей. Таковы, по мнению Херцога, дети: они понимают гораздо больше, чем взрослые, а взросление и жизненный опыт только разрушают силу и остроту их мышления.
Идея действительно не нова. Думаю, в наше время это занимает воображение публики по той же причине, что настоящий Человек-слон привлекал внимание викторианцев - он странно выглядел. Но, на самом деле, пьеса показывает чистую "новую" душу, помещённую внутрь мерзкого общества, и затем проводит сопоставления.
С одной стороны, эта пьеса копает под викторианское представление о морали и о помощи, или "улучшении" людей, а с другой - здесь есть эта характерная английская черта - интерес ко всему гротескному, уходящий в глубину веков, скажем, к елизаветинскому развлечению - "медвежьи боям" и т.д.
Точно. Должен сказать, то же самое можно найти в "Человеке, который упал на Землю”, хотя, в этом случае чистота персонажа была развращена.
Ты перехватил мою мысль. Томас Джером Ньютон - это, отчасти, развращённая невинность, а отчасти - в общем, он явное порождение высоких технологий и сам может при необходимости использовать эти технологии очень эффективно. Так что, он обаятельный, трогательный, но ещё и довольно безжалостный.
Да, его влекут высокие технологии. Он всё время отбрасывает людей и их ценности. На самом деле его чистота - это только иллюзия, и всё это очень в духе Ника Роуга. Прости, Ник, я тебя люблю, но. В том, как Ник мыслит, заложена некая порочность, которая (Пауза.)...
Которая достигла своего высшего предела или низшего - зависит от того, как посмотреть - в фильме "Bad Timing".
Видел-видел. Подожди следующего. Он начнёт его снимать на рождество, на Гаити. Это про вуду и, если кто-нибудь из съёмочной группы вернётся с острова живым, я очень удивлюсь. Ник всегда показывает нечто не вполне ясное, но это можно принять за всё, что подскажет первое впечатление.
Ну, знаешь, чистая душа спустилась на Землю, где её испортили. На самом деле - ничего подобного. Это скрытая ложь, проходящая через весь фильм; Ньютон становится к концу фильма гораздо лучше, чем был вначале. Ведь у него появились настоящие эмоциональные позывы; он узнал, каково быть связанным с людьми, а последствия уже второстепенны. Когда он только прилетел, ему было плевать на всех.
Роуг мне кажется неким фаталистом, а временами к тому же демонически настроенным.
А мне он напоминает проказника Пака [персонаж комедии Шекспира "Сон в летнюю ночь"]. Я бы охотнее имел дело с Роугом, чем, скажем, с мистером Энгером (Кеннет Энгер, автор "Hollywood Babylon").
Знаешь, в глубине души у Ника есть чистота. Там всего намешано, но она там есть. В его разуме идёт колоссальная борьба. На пределе сил. Он спрашивает себя, почему он хочет творить, снимать фильмы. Хотя и знает, что им движет великая магию, боюсь сказать - заклятие, но есть в этом что-то ритуальное - в том, как он делает фильм. Хочу сказать, будучи знакомым с этим человеком почти невозможно смотреть этот фильм ("Bad Timing"), чтобы не вернуться назад и вновь не ощутить свою связь с ним. Это очень личный фильм.
Возвращаясь к "Человеку, который упал на Землю", у меня сложилось впечатление, что ты находился под сильным диктатом Роуга. Он как бы говорил, что это его фильм. Он имел очень четкое представление о твоей роли в нём, и ему совсем не было дела до возможных твоих идей на этот счёт. Это можно было обсуждать вне съёмок, но всё, что попадало в фильм, должно было исходить от него.
Абсолютно верно, во всех отношениях. Там не было... нет, было совсем немного меня. Кажется, всё, что мне было позволено - это выбрать одежду для персонажа. Всего лишь. Это было единственным, на что я мог претендовать - я выбрал свой гардероб и привнёс туда (хотел, по крайней мере) некоторое японское влияние, то, что могло хоть как-то выразить мою идею о слабом сходстве между пришельцами и тем, как западные люди видят восточных: концепция архетипа.
Ты говоришь, что тебя в фильме было совсем немного, а я бы сказал, там было настолько много Дэвида Боуи, насколько вообще позволяет увидеть киноплёнка: там не только твоя временная физическая нагота, но и постоянная - метафизическая.
Да, как ни странно, с этим я тоже соглашусь. Немногие режиссёры, подвергая актёров подобной дисциплине, как Ник, могут таким образом большего от них добиться.
В "Человеке, который упал на Землю" ты был почти таким, как в жизни, не играл, только сублимировал себя под воздействием того, что ты назвал роуговской дисциплиной. Тогда как в "Просто жиголо" ты явно очень старался играть, и результат оказался просто плачевный.
Да, фильм был дерьмом (громко смеётся), настоящим дерьмом. Все, кто в нём участвовал, теперь при встрече прячут глаза (закрывает лицо руками, смеётся).
Да, это был провал. Что ж, все через это должны хоть раз пройти, и, надеюсь, я своё уже получил. Думаю, с моей стороны было большой ошибкой, что и втянуло меня в эту авантюру, положиться на личные качества режиссёра (Дэвид Хэммингс) вместо того, чтобы уделить внимание содержанию сценария (вернее, отсутствию этого содержания) и тому, каков его режиссёрский опыт.
Мне нравится Хэммингс. Он потрясающий парень, и я попался. Он замечательный, и такой говорун! (смеётся). Слушай - ты был разочарован, а ведь ты совсем не при чём. А представь, каково нам было. Стыда не оберёшься. Могу только сказать, что Дэвид и я остались прекрасными друзьями, и мы понимаем, что сделали. Мы больше никогда не будем работать вместе. Дружба была спасена - хотя бы это.
К счастью, это было уже так давно, что я говорю об этом достаточно спокойно. Но первый год или около того, я был страшно зол, главным образом - на себя. Я думал, о боже, ведь я должен был догадаться. Все настоящие актёры, которых я встречал, говорили, что нельзя даже близко подходить к фильму, пока не убедишься, что сценарий хороший. Если сценарий неудачный, то нет шансов, что фильм будет удачным.
с Дэвидом Хэммингсом; "Просто жиголо"
Вернёмся чуть назад - что с той музыкой, которую ты сочинил для "Человека, который упал на Землю"?
Ну, остался только один отрывок, теперь это "Subterraneans" на Low. Я уже не помню подробностей, но был большой скандал - не между Ником и мной, потому что мы держались в стороне от этих дел; я не хотел, ссориться с Ником - это была пара, хм, непростых людей, которые за всё отвечали.
У меня сложилось впечатление, что я должен сочинить музыку к фильму. Но, когда я закончил пять или шесть вещей, меня спросили, не хотел бы я предложить свою музыку, наряду с кем-то ещё… я ответил: "К чёрту, вы ничего не получите". Я был очень зол, я вложил в это много труда.
Хотя, наверное, это даже неплохо; моя музыка представила бы всё в совершенно ином свете. Всё обернулось к лучшему, более того, это дало мне импульс двигаться в новом направлении: рассмотреть свои возможности в инструментальной музыке, чего я раньше всерьёз не делал. То, о чём я даже и не думал, вдруг так захватило меня. Именно тогда у меня впервые появилась мысль как-нибудь поработать с Ино.
У меня сложилось впечатление, что в текстах некоторых песен на Station To Station хорошо видна связь с "Человеком, который упал на Землю": "TVC15" и "Word On A Wing", например, а также, но менее прямолинейно - "Wild Is The Wind" и "Golden Years".
Я не могу говорить о "Word On A Wing". Во время работы над фильмом Роуга я пережил дни такого психологического кошмара, что почти встал на путь перерождения, возрождения.
Тогда я впервые всерьёз и глубоко задумался о Христе и Боге, и "Word On A Wing" была моей защитой. Она стала решительным отпором тем вещам, с которыми я столкнулся в фильме. Мои чувства в этой песне неподдельны. Примерно в это время, я задумался о том, чтобы снова носить это (прикасается к маленькому серебряному крестику на своей груди), сейчас это почти пережиток того периода.
Я ношу его. Зачем я ношу его до сих пор - не знаю, но в своё время мне это было совершенно необходимо. Хм (смеётся), занесло нас в какие-то дебри... хотя - да, эта песня была тем, что мне было необходимо обрести в себе, чтобы защититься от того, что со мной происходило на съёмках фильма.
( Часть 2 )