из соловецкой прозы
Пароход "Вера" уже разводил пары.
Жаль было оставлять эту чудную природу. Хотелось еще побродить в лесах и горах Соловецкого архипелага, посидеть на берегах его озер, на скалах у вечно шумящего лазоревого моря. Тут даже отсутствие жизни, вероятно, благодаря новости и свежести впечатлений, чувствуется не особенно тяжело. Перед отъездом еще раз хотелось окинуть последним взглядом эти чудные острова. Я взобрался в купол собора, где в четырех башенках проделаны маленькие окошки. В последний раз из лазури неба и из лазури моря выступали передо мною эти -- то черные, то золотые мысы... В последний раз из массы елей и сосен сверкали живописные взвивы серебряных озер. В последний раз звучал в ушах моих неугомонный крик чаек. В монастыре загудели колокола. Торжественные звуки разливались, как волны, на той вышине, где стоял я. Тонкая, дощатая перекладина подо мною дрожала. Колоколенка казалась висящею в воздухе. Жутко становилось здесь. Чувство инстинктивного страха проникало в душу. А все-таки не было сил оторваться от этих прекрасных окрестностей. Вот солнце зашло за тучку. Из-за ее окраины льется золотая полоса света. Косо охватывает она березовую рощу, и каждое дерево ее, каждый листик золотится, словно насквозь пронизанный лучами. Вот целые снопы света разбросило направо и налево. Одни ушли в густую тьму соснового леса, и на золотом фоне ярко обрисовалась каждою своею ветвью громадная передовая сосна. Другие сплошь охватили серую скалу, и в массе темной зелени она кажется чеканенною глыбою золота. А эти часовни! При таком богатом освещении они теряют свой казенно-буржуазный вид. Вот что-то ослепительное лучится между деревьями, хотя его не видать, по крайней мере, трудно рассмотреть очертания светящегося предмета. Это -- маленькое, все на минуту озаренное озеро. Вон по золотой полосе дороги лепится серая лошаденка с черным монахом; а там, вдалеке, на недвижном просторе моря?.. Там паруса за парусами и туманные, едва намеченные очертания поморских берегов. Куда ни взглянешь, повсюду лазурь, золото и зелень. Пора вниз. Богомольцы уже потянулись к пароходу. Вон целые группы серого крестьянского люда в последний раз кладут поклоны перед стенами гостеприимно приютившей их обители. Вот у пристани собрались монахи и что-то работают... Когда я сошел вниз -- трапеза была уже кончена. Остальные странники и странницы толпились на палубе парохода. Все с громадными кусками хлеба, данными им на дорогу; говорят, что выдавали и рыбу. Не знаю -- не видал. Зато многие попались мне в новом платье и сапогах, безвозмездно выданных им из рухлядной лавки монастыря. У всех были ложки соловецкого изделия, финифтяные крестики и образки... Шумный говор стоял на палубе... О. Иван, командир "Веры", -- уже на своем месте... Команда ждет... Первый свисток. Пора и мне занять место. Я уже направлялся к трапу, когда случайно заметил невдалеке молодого послушника-поэта. Он тоскливо глядел на сцену отъезда. Я еще раз подошел к нему пожать руку на прощанье. Он заметно смутился. -- Послушайте, -- горячо обратился я к нему, -- человек с вашим талантом не должен отрешаться от жизни. Вы, как раб ленивый, зарываете таланты свои в землю. Поедем со мною... Бросьте эту рясу, вы принадлежите миру -- и он вас зовет к себе. Вы -- послушник и не дали никаких обетов. Еще не поздно. Через час пароход отчалит и воротит вас -- к жизни, счастью, может быть, славе... Прекрасное лицо юноши потемнело. -- Я не раб ленивый. Я не зарываю таланта в землю, а приношу его в жертву Богу. Там -- указал он за море, -- там весь тот мир, куда вы меня зовете, представляется мне одною могилою. Там нет истинной радости, истинного счастья. Истинная радость, истинное счастье -- молиться за нее и ждать смерти, чтобы соединиться с нею. Судьба моя решена; не говорите больше... Второй свисток... -- Послушайте... Еще одно искреннее предложение: пошлите несколько ваших стихов в Петербург. Если их встретит успех, вы сами тогда решайте, что делать... Он посмотрел на меня уныло. -- После того разговора с вами я всю ночь обдумывал ваши слова. Вы сказали, что у меня есть талант, и на минуту во мне воскресло старое. Куда-то хотелось в даль, вырваться отсюда... Сердце билось так больно. Я испугался самого себя и стал молиться, молиться. Я молился всю ночь, и под утро Господь внушил мне, что делать... Чтобы суетность не смущала меня более -- я сжег все, что написал когда-нибудь... Я сжег даже... -- с усилием глухо проговорил он, -- даже ее письма. Теперь я весь принадлежу Богу... Не смущайте меня! Слезы блеснули в его глазах, печальная улыбка на миг озарила его бледное лицо... Он, не прощаясь, повернулся и, понурившись, пошел прочь... Мне было тяжело, невыразимо тяжело. Я сетовал на аскетизм, не чувствуя в эту минуту, что в жизни у человека бывают моменты, когда такой аскетизм является живою потребностью его души... Едва я успел взбежать на трап, как дан был третий свисток, и пароход медленно отчалил от пристани.
Немирович-Данченко
Жаль было оставлять эту чудную природу. Хотелось еще побродить в лесах и горах Соловецкого архипелага, посидеть на берегах его озер, на скалах у вечно шумящего лазоревого моря. Тут даже отсутствие жизни, вероятно, благодаря новости и свежести впечатлений, чувствуется не особенно тяжело. Перед отъездом еще раз хотелось окинуть последним взглядом эти чудные острова. Я взобрался в купол собора, где в четырех башенках проделаны маленькие окошки. В последний раз из лазури неба и из лазури моря выступали передо мною эти -- то черные, то золотые мысы... В последний раз из массы елей и сосен сверкали живописные взвивы серебряных озер. В последний раз звучал в ушах моих неугомонный крик чаек. В монастыре загудели колокола. Торжественные звуки разливались, как волны, на той вышине, где стоял я. Тонкая, дощатая перекладина подо мною дрожала. Колоколенка казалась висящею в воздухе. Жутко становилось здесь. Чувство инстинктивного страха проникало в душу. А все-таки не было сил оторваться от этих прекрасных окрестностей. Вот солнце зашло за тучку. Из-за ее окраины льется золотая полоса света. Косо охватывает она березовую рощу, и каждое дерево ее, каждый листик золотится, словно насквозь пронизанный лучами. Вот целые снопы света разбросило направо и налево. Одни ушли в густую тьму соснового леса, и на золотом фоне ярко обрисовалась каждою своею ветвью громадная передовая сосна. Другие сплошь охватили серую скалу, и в массе темной зелени она кажется чеканенною глыбою золота. А эти часовни! При таком богатом освещении они теряют свой казенно-буржуазный вид. Вот что-то ослепительное лучится между деревьями, хотя его не видать, по крайней мере, трудно рассмотреть очертания светящегося предмета. Это -- маленькое, все на минуту озаренное озеро. Вон по золотой полосе дороги лепится серая лошаденка с черным монахом; а там, вдалеке, на недвижном просторе моря?.. Там паруса за парусами и туманные, едва намеченные очертания поморских берегов. Куда ни взглянешь, повсюду лазурь, золото и зелень. Пора вниз. Богомольцы уже потянулись к пароходу. Вон целые группы серого крестьянского люда в последний раз кладут поклоны перед стенами гостеприимно приютившей их обители. Вот у пристани собрались монахи и что-то работают... Когда я сошел вниз -- трапеза была уже кончена. Остальные странники и странницы толпились на палубе парохода. Все с громадными кусками хлеба, данными им на дорогу; говорят, что выдавали и рыбу. Не знаю -- не видал. Зато многие попались мне в новом платье и сапогах, безвозмездно выданных им из рухлядной лавки монастыря. У всех были ложки соловецкого изделия, финифтяные крестики и образки... Шумный говор стоял на палубе... О. Иван, командир "Веры", -- уже на своем месте... Команда ждет... Первый свисток. Пора и мне занять место. Я уже направлялся к трапу, когда случайно заметил невдалеке молодого послушника-поэта. Он тоскливо глядел на сцену отъезда. Я еще раз подошел к нему пожать руку на прощанье. Он заметно смутился. -- Послушайте, -- горячо обратился я к нему, -- человек с вашим талантом не должен отрешаться от жизни. Вы, как раб ленивый, зарываете таланты свои в землю. Поедем со мною... Бросьте эту рясу, вы принадлежите миру -- и он вас зовет к себе. Вы -- послушник и не дали никаких обетов. Еще не поздно. Через час пароход отчалит и воротит вас -- к жизни, счастью, может быть, славе... Прекрасное лицо юноши потемнело. -- Я не раб ленивый. Я не зарываю таланта в землю, а приношу его в жертву Богу. Там -- указал он за море, -- там весь тот мир, куда вы меня зовете, представляется мне одною могилою. Там нет истинной радости, истинного счастья. Истинная радость, истинное счастье -- молиться за нее и ждать смерти, чтобы соединиться с нею. Судьба моя решена; не говорите больше... Второй свисток... -- Послушайте... Еще одно искреннее предложение: пошлите несколько ваших стихов в Петербург. Если их встретит успех, вы сами тогда решайте, что делать... Он посмотрел на меня уныло. -- После того разговора с вами я всю ночь обдумывал ваши слова. Вы сказали, что у меня есть талант, и на минуту во мне воскресло старое. Куда-то хотелось в даль, вырваться отсюда... Сердце билось так больно. Я испугался самого себя и стал молиться, молиться. Я молился всю ночь, и под утро Господь внушил мне, что делать... Чтобы суетность не смущала меня более -- я сжег все, что написал когда-нибудь... Я сжег даже... -- с усилием глухо проговорил он, -- даже ее письма. Теперь я весь принадлежу Богу... Не смущайте меня! Слезы блеснули в его глазах, печальная улыбка на миг озарила его бледное лицо... Он, не прощаясь, повернулся и, понурившись, пошел прочь... Мне было тяжело, невыразимо тяжело. Я сетовал на аскетизм, не чувствуя в эту минуту, что в жизни у человека бывают моменты, когда такой аскетизм является живою потребностью его души... Едва я успел взбежать на трап, как дан был третий свисток, и пароход медленно отчалил от пристани.
Немирович-Данченко