Дневник. 1986-87 год. Глава 37. Кладбищенский прах перестройки
Тридцать шестая глава
Кадр из фильма "Смиренное кладбище". Омерзительное качество, но лучше почему-то нет
И снова хроника перестройки.
Дудинцев, как я думаю сегодня, писатель, не лишенный таланта, с исковерканной литературной судьбой (почти всё запрещали), но уже проходит скорее по разделу истории, чем литературы.
Другое дело - Каледин и его "Смиренное кладбище". Это настоящее, это навсегда.
Ну а бесконечные страхи и коллизии с запретами и разрешениями "туда-сюда-обратно" нынче воспринимаются сугубо иронически.
Краткие пояснения даю курсивом. И для удобства решил снабдить свои старые записи заголовками и подзаголовками.
1 мая 1987 года
Процесс забуксовал
Многое случилось за эти дни.
Буксует наша хваленая перестройка. "Комиссара" так и не выпускают. Севрук, шеф печати из ЦК, говорит какой-то маразм о том, что не надо уступать року, печатать зарубежные повести с продолжением и прочие глупости.
Сырокомский ёрзает, смягчает все слова, всего боится, но кое-что проскакивает даже через него.
На страницы "Недели" вышел Виктор Ерофеев, редактор и составитель альманаха "Метрополь", с безобидным, но абсурдно-изящным рассказом, который надо понять, чуть напрягшись: человек в свободное от работы время вызывает сослуживцев на дуэль и убивает их, а за это его лишают прогрессивки. Вот такой сюжет.
"Московские новости" уже потеряли авангардную направленность, после бомбы, письма десяти эмигрантов, два номера были заполнены "жалким лепетом оправданий". Возникли спецслужбы, наша неистребимая демагогия.
Егор Яковлев сблядовал и взятой на себя роли не выдержал. Мало того, это письмо ловко использовали в своих же интересах, задушив намеки печатно высказанного иного отношения к диссидентству. Теперь всех и вся пугают жупелом "Интернационала Сопротивления" и, ergo, ЦРУ.
Да, со свободой слова у нас покамест очень плохо (эх, сейчас бы нам те проблемы!).
Сталинское время в коварном обличье
Прочитал Дудинцева "Белые одежды", эпохальная вещь.
Начиналось трудно, часто отвлекалось внимание на любовную линию, в чем автор малоинтересен, но затем - высочайшее напряжение. Впервые столь подробно и конкретно показаны действия Лысенко (его функции в романе выполняет некий выдуманный академик Рядно), народный типаж, дикая хитрость, желание власти над людьми и полное понимание того, что вейсманисты могут добиться чего угодно. И оттого Рядно норовит украсть сорта, созданные вейсманистом-морганистом Стригалевым и выдать их за свои, мичуринские.
Дудинцев показывает, как люди умели называть черное белым и действительно видеть на месте белого черный цвет. Расправы, репрессии над биологами, несколько кагебешников, всё описано спокойно и страшно. Сталинское время предстает в его коварном обличье.
Главный герой Федор Дежкин в свое время по-пионерски предал человека, коего затем посадили. Он открыл никель там, где никеля, по мнению высших руководителей, быть не должно, и Федя выдал его.
И вот он искупает грех, встав против лысенковщины, теряет любимую, друзей и близких, но сам выживает, спасаясь бегством и унеся "вейсманистский" секрет Стригалева (тот умирает в лагере).
У него (Дежкина) немало сторонников. Некоторые персонажи зыбковаты, неясны, странны, некоторые колоритны и ярки. Полковник КГБ Свешников - удивительный образ, почему-то он один из самых порядочных людей, первых помощников Федора. Это занятно. Неясно, ради чего пошел Дудинцев на такой психологический зигзаг?
Да, в романе много приличных людей, но они противопоставлены духу времени, коий не принимают. Многие, как и Дежкин, приходят к истине постепенно.
Генетический анализ в литературе
Но Дудинцев очень конкретно ограничил сферу анализа. Он выше Лысенки и биологов-академиков не подымается. Да, впрочем, Сталин лишь создал возможность для лысенковщины, но виноваты академики, лично сами виноваты, как они допустили Лысенку до трона?!
Сталин не разбирался в биологии, ему пообещали урожаи, он и приветствовал "новые методы".
Дудинцев хорошо показывает действие лысенковских законов, как эта машина работала. Он глубоко ставит онтологические проблемы, абстрактные вопросы чести, совести, интеллекта. Но корни гонений на генетику, суть сталинской системы вскрываются довольно плохо. Дудинцев силен конкретикой, показом реальной борьбы и схваток на институтском уровне. Он создал грандиозный образ Рядно, с его народной вельможностью и коварством.
В беседе Свешникова и Федора есть анализ корней сталинизма, но на уровень А. Рыбакова (и это я считал "уровнем"?!) Дудинцев в социально-политическом анализе не выходит. Я не говорю о Солженицыне, но Солж. и Рыбаков - вполне соизмеримые фигуры (это я был глубоко неправ, чересчур переоценивал среднего литератора Рыбакова).
Кадр из фильма по "Белым одеждам". Не смотрел, да, скорее всего, фигня полная, но типа как иллюстрация сойдет
Цепь картин советской подлости
Роман Дудинцева поражает чередованием блистательных и натянутых эпизодов, то и дело заносит в патологию - параличная баба, знакомая Дежкина. Но сцены в комитете, допросы Дежкина - это иная, высшая ипостась.
Эпилог, композиционно и он странен, но там есть финал Рядно (главная удача романа вообще - этот характер), и как его жалеет интеллигент Дежкин. Не может эта проклятая интеллигенция какое-то говно не пожалеть.
Финал самого Дежкина - слегка happy end, но так, ничего.
Кончилась ли лысенковщина? Не знаю. Этот роман вернул нас в то время, в цепь живых картин нашей советской подлости.
А одна сцена с датчанином чего стоит! Этот эпизод есть смысл описать. Академик Посошков, притворно сдавшийся лысенковцам, поехал на конгресс в Стокгольм, где возвестил на весь мир об открытии Стригалева. Датский крупный генетик-селекционер решил приехать в СССР, чтобы убедиться своими глазами.
Стригалев в лагере. Датчанин приезжает, а под именем Стригалева выступает Федор Дежкин. Другого выхода у наших нет, стыдно перед Западом-то! Федор признается датчанину во всем и убегает. Вот такой эпизод.
И все-таки я никогда не пойму: как можно так всем затемнить мозги, что люди не верили тому, что видели в микроскопе? Со времен Галилея и Джордано Бруно такого не бывало, даже Гитлер к науке относился разумнее.
Роман Дудинцева неровен, но его мощнейшие вторая и третья часть, когда разгоняются, давятся, изничтожаются инакомыслящие, стоят многого в советской литературе.
Нечто странное и занятное
"Любавины" Шукшина - безобидные намётки, наброски, случайно завалялись в архиве, их только что нашли, и ничего специального нет, можно было опубликовать всегда. Прочел, и ладно, только не понял, зачем растягивать на 4 номера.
Три рассказа Евг. Попова в "Знамени" №5 - нечто занятное, слегка иронизированный, подернутый цветной пленкой фантасмагории быт, в коем ярок абсурд нашей жизни. Есть оттенок Зощенки в стиле, в орфоэпии, в выборе слов. За всем - сильная тоска по настоящему.
Без умиления и ханжества
Повесть нового писателя, открытого "Новым миром", Сергея Каледина "Смиренное кладбище".
Меня привлекли религиозные идеи Игоря Виноградова, заведующего отделом прозы журнала, в послесловии к повести. Слово Бог в нынешнем "Новом мире" всегда пишется с большой буквы, это занятно.
Повесть не о Боге, а о могильщиках, об их невеселой жизни, нелегкой работе и пр.. Всё написано прямо, просто, как бывает в жизни, и получается четкий художественный эффект.
Что до Бога, то главный герой Леша Воробей, недавний алкаш, жулик и инвалид, и в то же время глубоко порядочный человек, верит, что Бог его спас от смерти (родной брат по пьяни топором рубанул) и тянется к церкви, к священникам, а у тех такая же нормальная, трудовая жизнь, те же треволнения и проблемы.
В конце Воробей выручает друга, полного алкаша, и теряет работу, подносит ко рту стакан с водкой, а это смерть для него.
Нравы могильщиков описаны без умиления и ханжества. Они пьют. Они обирают людей в горе, они циники, но они выполняют тяжелейшую, страшную работу, опасную для жизни - трупный яд иной раз настигает могильщика.
И у них есть своя гордость, порядочность, а что до денег, так ведь люди тщеславны, сами норовят подороже заплатить, отгрохать могилу и угостить работяг. На Руси принято на кладбищах выпивать. Да и какая там у них зарплата? В общем, в последнюю очередь можно обвинять в стяжательстве этих людей, вкалывающих так, как ни один сталевар не вкалывает, людей на дне, в клоаках, без коих мы, увы, не обойдемся.
Есть тут и свои дельцы, не марающие рук, но хапающие немалые капиталы (да и все здесь заколачивают лихо, только пропивают много), это подонки, о них говорить нечего.
Но Леша Воробей с его своеобразным кодексом чести, Кутя с его собаками - это люди. И есть этот призыв в повести: не прозевайте человека, не отрекитесь, в последней канаве люди могут сохранить человеческий облик.
Повесть Каледина очень дорога именно этим. Ее герои могли толкнуть на иные жанры, на черный юмор (это слегка присутствует: старик хоронит любимого кота в могиле матери). Но Каледин создал истинно гуманистическую новеллу, и это, вместе со знанием материала, позволяет говорить, что он писатель, а не просто так, случайно влез в литературу.
Как топтали Молдавию
И снова "Знамя" - пластичный, тонкий, как всегда, рассказ Иона Друце "Одиночество пастыря", о том, как советская власть сгубила, споила, и растоптала его родную Молдавию, на примере доброго и молчаливого пастуха, загубленного и жестокой властью, и родными односельчанами, нетерпимыми к его странности и неординарности.
3 мая
Реалист оказался стилистом
Кстати, Евг. Попов, автор рассказов в "Знамени", тоже участник "Метрополя", они возвращаются в литературу. Не так уж у нас все страшно!
Странный рассказ В. Конецкого "Кошкодав Сильвер", подернутый легким сюром, не меньше, чем у Ерофеева. Я удивлен, считал его (Конецкого) архангельским реалистом, чем-то вроде Станюковича или Новикова-Прибоя.
А он оказался и тонким, иногда вычурным стилистом, и язвительно умным социальным критиком, с сомнением он относится к советским идеалам и ни хрена не хочет их прославлять.
Я вспоминаю его умнейшие воспоминания о Ю. Казакове, где действовал Вас. Аксенов. Поразительные рассуждения об алкоголизме, честные, без тупого советского ханжества, и философский, трезвый подход к людским слабостям, масса здравых мыслей и бесподобный юмор.
Кадры из фильма "Смиренное кладбище"
Мои дневники
Дневник. Тетрадь №3. 1986-87
Необязательные мемуары
Кадр из фильма "Смиренное кладбище". Омерзительное качество, но лучше почему-то нет
И снова хроника перестройки.
Дудинцев, как я думаю сегодня, писатель, не лишенный таланта, с исковерканной литературной судьбой (почти всё запрещали), но уже проходит скорее по разделу истории, чем литературы.
Другое дело - Каледин и его "Смиренное кладбище". Это настоящее, это навсегда.
Ну а бесконечные страхи и коллизии с запретами и разрешениями "туда-сюда-обратно" нынче воспринимаются сугубо иронически.
Краткие пояснения даю курсивом. И для удобства решил снабдить свои старые записи заголовками и подзаголовками.
1 мая 1987 года
Процесс забуксовал
Многое случилось за эти дни.
Буксует наша хваленая перестройка. "Комиссара" так и не выпускают. Севрук, шеф печати из ЦК, говорит какой-то маразм о том, что не надо уступать року, печатать зарубежные повести с продолжением и прочие глупости.
Сырокомский ёрзает, смягчает все слова, всего боится, но кое-что проскакивает даже через него.
На страницы "Недели" вышел Виктор Ерофеев, редактор и составитель альманаха "Метрополь", с безобидным, но абсурдно-изящным рассказом, который надо понять, чуть напрягшись: человек в свободное от работы время вызывает сослуживцев на дуэль и убивает их, а за это его лишают прогрессивки. Вот такой сюжет.
"Московские новости" уже потеряли авангардную направленность, после бомбы, письма десяти эмигрантов, два номера были заполнены "жалким лепетом оправданий". Возникли спецслужбы, наша неистребимая демагогия.
Егор Яковлев сблядовал и взятой на себя роли не выдержал. Мало того, это письмо ловко использовали в своих же интересах, задушив намеки печатно высказанного иного отношения к диссидентству. Теперь всех и вся пугают жупелом "Интернационала Сопротивления" и, ergo, ЦРУ.
Да, со свободой слова у нас покамест очень плохо (эх, сейчас бы нам те проблемы!).
Сталинское время в коварном обличье
Прочитал Дудинцева "Белые одежды", эпохальная вещь.
Начиналось трудно, часто отвлекалось внимание на любовную линию, в чем автор малоинтересен, но затем - высочайшее напряжение. Впервые столь подробно и конкретно показаны действия Лысенко (его функции в романе выполняет некий выдуманный академик Рядно), народный типаж, дикая хитрость, желание власти над людьми и полное понимание того, что вейсманисты могут добиться чего угодно. И оттого Рядно норовит украсть сорта, созданные вейсманистом-морганистом Стригалевым и выдать их за свои, мичуринские.
Дудинцев показывает, как люди умели называть черное белым и действительно видеть на месте белого черный цвет. Расправы, репрессии над биологами, несколько кагебешников, всё описано спокойно и страшно. Сталинское время предстает в его коварном обличье.
Главный герой Федор Дежкин в свое время по-пионерски предал человека, коего затем посадили. Он открыл никель там, где никеля, по мнению высших руководителей, быть не должно, и Федя выдал его.
И вот он искупает грех, встав против лысенковщины, теряет любимую, друзей и близких, но сам выживает, спасаясь бегством и унеся "вейсманистский" секрет Стригалева (тот умирает в лагере).
У него (Дежкина) немало сторонников. Некоторые персонажи зыбковаты, неясны, странны, некоторые колоритны и ярки. Полковник КГБ Свешников - удивительный образ, почему-то он один из самых порядочных людей, первых помощников Федора. Это занятно. Неясно, ради чего пошел Дудинцев на такой психологический зигзаг?
Да, в романе много приличных людей, но они противопоставлены духу времени, коий не принимают. Многие, как и Дежкин, приходят к истине постепенно.
Генетический анализ в литературе
Но Дудинцев очень конкретно ограничил сферу анализа. Он выше Лысенки и биологов-академиков не подымается. Да, впрочем, Сталин лишь создал возможность для лысенковщины, но виноваты академики, лично сами виноваты, как они допустили Лысенку до трона?!
Сталин не разбирался в биологии, ему пообещали урожаи, он и приветствовал "новые методы".
Дудинцев хорошо показывает действие лысенковских законов, как эта машина работала. Он глубоко ставит онтологические проблемы, абстрактные вопросы чести, совести, интеллекта. Но корни гонений на генетику, суть сталинской системы вскрываются довольно плохо. Дудинцев силен конкретикой, показом реальной борьбы и схваток на институтском уровне. Он создал грандиозный образ Рядно, с его народной вельможностью и коварством.
В беседе Свешникова и Федора есть анализ корней сталинизма, но на уровень А. Рыбакова (и это я считал "уровнем"?!) Дудинцев в социально-политическом анализе не выходит. Я не говорю о Солженицыне, но Солж. и Рыбаков - вполне соизмеримые фигуры (это я был глубоко неправ, чересчур переоценивал среднего литератора Рыбакова).
Кадр из фильма по "Белым одеждам". Не смотрел, да, скорее всего, фигня полная, но типа как иллюстрация сойдет
Цепь картин советской подлости
Роман Дудинцева поражает чередованием блистательных и натянутых эпизодов, то и дело заносит в патологию - параличная баба, знакомая Дежкина. Но сцены в комитете, допросы Дежкина - это иная, высшая ипостась.
Эпилог, композиционно и он странен, но там есть финал Рядно (главная удача романа вообще - этот характер), и как его жалеет интеллигент Дежкин. Не может эта проклятая интеллигенция какое-то говно не пожалеть.
Финал самого Дежкина - слегка happy end, но так, ничего.
Кончилась ли лысенковщина? Не знаю. Этот роман вернул нас в то время, в цепь живых картин нашей советской подлости.
А одна сцена с датчанином чего стоит! Этот эпизод есть смысл описать. Академик Посошков, притворно сдавшийся лысенковцам, поехал на конгресс в Стокгольм, где возвестил на весь мир об открытии Стригалева. Датский крупный генетик-селекционер решил приехать в СССР, чтобы убедиться своими глазами.
Стригалев в лагере. Датчанин приезжает, а под именем Стригалева выступает Федор Дежкин. Другого выхода у наших нет, стыдно перед Западом-то! Федор признается датчанину во всем и убегает. Вот такой эпизод.
И все-таки я никогда не пойму: как можно так всем затемнить мозги, что люди не верили тому, что видели в микроскопе? Со времен Галилея и Джордано Бруно такого не бывало, даже Гитлер к науке относился разумнее.
Роман Дудинцева неровен, но его мощнейшие вторая и третья часть, когда разгоняются, давятся, изничтожаются инакомыслящие, стоят многого в советской литературе.
Нечто странное и занятное
"Любавины" Шукшина - безобидные намётки, наброски, случайно завалялись в архиве, их только что нашли, и ничего специального нет, можно было опубликовать всегда. Прочел, и ладно, только не понял, зачем растягивать на 4 номера.
Три рассказа Евг. Попова в "Знамени" №5 - нечто занятное, слегка иронизированный, подернутый цветной пленкой фантасмагории быт, в коем ярок абсурд нашей жизни. Есть оттенок Зощенки в стиле, в орфоэпии, в выборе слов. За всем - сильная тоска по настоящему.
Без умиления и ханжества
Повесть нового писателя, открытого "Новым миром", Сергея Каледина "Смиренное кладбище".
Меня привлекли религиозные идеи Игоря Виноградова, заведующего отделом прозы журнала, в послесловии к повести. Слово Бог в нынешнем "Новом мире" всегда пишется с большой буквы, это занятно.
Повесть не о Боге, а о могильщиках, об их невеселой жизни, нелегкой работе и пр.. Всё написано прямо, просто, как бывает в жизни, и получается четкий художественный эффект.
Что до Бога, то главный герой Леша Воробей, недавний алкаш, жулик и инвалид, и в то же время глубоко порядочный человек, верит, что Бог его спас от смерти (родной брат по пьяни топором рубанул) и тянется к церкви, к священникам, а у тех такая же нормальная, трудовая жизнь, те же треволнения и проблемы.
В конце Воробей выручает друга, полного алкаша, и теряет работу, подносит ко рту стакан с водкой, а это смерть для него.
Нравы могильщиков описаны без умиления и ханжества. Они пьют. Они обирают людей в горе, они циники, но они выполняют тяжелейшую, страшную работу, опасную для жизни - трупный яд иной раз настигает могильщика.
И у них есть своя гордость, порядочность, а что до денег, так ведь люди тщеславны, сами норовят подороже заплатить, отгрохать могилу и угостить работяг. На Руси принято на кладбищах выпивать. Да и какая там у них зарплата? В общем, в последнюю очередь можно обвинять в стяжательстве этих людей, вкалывающих так, как ни один сталевар не вкалывает, людей на дне, в клоаках, без коих мы, увы, не обойдемся.
Есть тут и свои дельцы, не марающие рук, но хапающие немалые капиталы (да и все здесь заколачивают лихо, только пропивают много), это подонки, о них говорить нечего.
Но Леша Воробей с его своеобразным кодексом чести, Кутя с его собаками - это люди. И есть этот призыв в повести: не прозевайте человека, не отрекитесь, в последней канаве люди могут сохранить человеческий облик.
Повесть Каледина очень дорога именно этим. Ее герои могли толкнуть на иные жанры, на черный юмор (это слегка присутствует: старик хоронит любимого кота в могиле матери). Но Каледин создал истинно гуманистическую новеллу, и это, вместе со знанием материала, позволяет говорить, что он писатель, а не просто так, случайно влез в литературу.
Как топтали Молдавию
И снова "Знамя" - пластичный, тонкий, как всегда, рассказ Иона Друце "Одиночество пастыря", о том, как советская власть сгубила, споила, и растоптала его родную Молдавию, на примере доброго и молчаливого пастуха, загубленного и жестокой властью, и родными односельчанами, нетерпимыми к его странности и неординарности.
3 мая
Реалист оказался стилистом
Кстати, Евг. Попов, автор рассказов в "Знамени", тоже участник "Метрополя", они возвращаются в литературу. Не так уж у нас все страшно!
Странный рассказ В. Конецкого "Кошкодав Сильвер", подернутый легким сюром, не меньше, чем у Ерофеева. Я удивлен, считал его (Конецкого) архангельским реалистом, чем-то вроде Станюковича или Новикова-Прибоя.
А он оказался и тонким, иногда вычурным стилистом, и язвительно умным социальным критиком, с сомнением он относится к советским идеалам и ни хрена не хочет их прославлять.
Я вспоминаю его умнейшие воспоминания о Ю. Казакове, где действовал Вас. Аксенов. Поразительные рассуждения об алкоголизме, честные, без тупого советского ханжества, и философский, трезвый подход к людским слабостям, масса здравых мыслей и бесподобный юмор.
Кадры из фильма "Смиренное кладбище"
Мои дневники
Дневник. Тетрадь №3. 1986-87
Необязательные мемуары