И снова дневник. 1983 год. Глава 18. Дядя Ваня из Ленинграда
Семнадцатая глава
В июне того самого года в Москве проходили гастроли БДТ, знаменитого ленинградского театра, которым тогда руководил Георгий Товстоногов, один из трех крупнейших отечественных режиссеров второй половины ХХ века (наряду с Анатолием Эфросом и Юрием Любимовым).
Года за три до того я провел целый месяц в Питере (мы всегда так называли этот город), ежедневно ходил там в театр, в основном, в товстоноговский.
Новые спектакли, которые привез в Москву БДТ, показались мне более слабыми, чем те, что я видел в тот свой приезд. Потому я отнесся к ним критично.
Сегодня, с высоты прожитых лет, вижу, что не во всем был справедлив и придирался к постановкам не по существу. Но задним числом ничего исправлять не буду.
Ну и отчетами о прочитанном я тоже продолжал заниматься вовсю.
Краткие пояснения даю курсивом. И для удобства решил снабдить свои старые записи заголовками и подзаголовками.
12 июня 1983 года
Нарайан и рост народонаселения
Еще один романа Нарайана - "Художник малюет вывески", слабее прочих, как-то слишком сух, бегл, чересчур привязан к узкоиндийским проблемам, почти не возвышаясь над ними.
Проблема роста народонаселения слишком уж не наша, вдобавок роман чересчур "на тему", злобу дня, как бывало у Тургенева.
А кроме того, вдруг ощущается сильное влияние западных писателей, их манеры, вплоть до "потока сознания". Этого не было. "Святой Раджу" и другие шедевры были оригинальны, своеобычны, а тут прием довлеет и подминает содержание.
Но - блестки юмора и порой непередаваемая игра иронии делают свое дело, и всё же прочесть этот роман, не лучший, было приятно.
14 июня
Товстоногов в скорлупе
"Дядя Ваня" Г. Товстоногова - двойственный спектакль, раздваивающийся, расслаивающийся, не цельный.
С одной стороны, заявлена традиционность, до упора, до одурения, чисто мхатовские звуки за сценой, абсолютный реализм. Оболочка - академический архимхатовский натурализм.
С другой стороны, в этой скорлупе Товстоногов старается всё же создать некое новое, свежее, нетрадиционное наполнение. Но единства не получилось, оригинальные, современные решения то выглядят чужеродно, то неоправданно, а традиционная рамка глушит их, не дает прозвучать в полной мере.
Теперь конкретно по образам и по частям.
Декорации Кочергина - апофеоз возвышенного традиционализма, но порой выходящего за узкие рамки конкретного стиля, имеет самостоятельную ценность, независимо от трактовки. С одной стороны, вспоминаются мхатовские павильоны, не Симова даже, а Добужинского, настолько гармоничны и чисты линии и цвета в палитре Кочергина.
Но поэтический финал, с неожиданно возникающим волшебно-призрачным видением леса, дремучего, но наполненного солнцем - и этот лес проплывает в неустанном кружении - и этот образ, рожденный художником, далеко превосходит всё, на что могли решиться театральные художники времен старого МХАТа.
В чистых, однородных, цельных декорациях, у каждого чеховского акта своя, новая, ностальгический прием, удачно примененный, помогающий воспринять, объединяющий ткань спектакля - не чистый, неоднородный, совсем не цельный актерский ансамбль.
Епиходов и Басилашвили
О. Басилашивили - Войницкий. Начну с самого противоречивого решения. Это новый, современный, злой, жестокий Чехов, каким он предстает в "Трех сестрах" Ю. Любимова. Но там этот взгляд универсален и пронизывает всё действие, с трактовок главных ролей до мелочей бутафории. Здесь, у Товстоногова, стихия Басилашвили имеет отклики, отзывы, родственные моменты, порой эпизоды, но остается частностью по сравнению с концепцией пьесы как целым.
Образ дяди Вани не гармонирует с целым, не диалектичен, противоречие есть, но оно не примиряется, оно просто заявлено, а найти сплав такого решения Войницкого с общим умиротворенно-традиционалистским духом постановки Товстоногов не сумел. А сделать весь спектакль в этом трагифарсовом плане - не захотел, побоялся (чего не боялся Любимов).
Басилашвили - Войницкий неприятен, часто смешон, объективно нелеп, есть в нем нечто епиходовское, когда он с букетом в руках врывается в комнату, видит Елену в объятиях Астрова и застывает с перекошенным лицом.
Он страдает, переживает громко, страстно, искренне, но почему-то это не трогает, не задевает, именно из-за неуравновешенности, истеричности, психопатологических просто явлений. Он не виноват в своей судьбе, но актер сурово расправился с ним за слабость, бесхарактерность, неумение добиваться хоть чего-нибудь (нечто среднее между Ивановым и тремя сестрами).
Сцена пальбы по Серебрякову блистательно водевильна, Серебряков - Е. Лебедев - топает ногой, защищается букетом цветов, в растерянности, не знает, куда деться. Войницкий долго трясущимися руками что-то делает с револьвером (по-видимому, не умеет стрелять толком), стреляет, тут же отворачивается, схватившись за голову жалобным жестом, топает ногами, хнычет, когда видит, что промазал.
Да, этот дядя Ваня субъективно переживает трагедию, но объективно, для нас, это почти водевиль, хотя неприятный и не веселый. Басилашвили все выполняет весьма ярко, остро, иногда преувеличенно, но это преувеличение не как таковое, а преувеличение в данных обстоятельствах, в пьесе Чехова. И эта выпуклая, живая работа актера (хотя первый акт ровнее, четче вырисовывался, и еще последнее действие проведено им отлично, но там сломавшийся, обреченный, наконец обретший некую значительность Войницкий), так вот, эта роль выглядит чрезмерной из-за несоответствия, несогласия со всем строем режиссуры. И здесь просчет Товстоногова, досадный, но понятный.
Астров как человек действия
Другой пример несколько необычного решения - Лебедев - Серебряков. Но здесь почти чистый водевиль, никакого права на сочувствие не имеет мерзкий старик. Лебедев, конечно, чрезвычайно эффектен, но одномерен и однокрасочен.
К. Лавров - Астров. Рядом с безнадежно раздерганным и рефлексирующим интеллигентом Войницким это твердый человек действия. Специфические свойства актерской манеры К. Лаврова, крепко сбитого ремесленника, не обладающего тонкостью чувств и мыслей, придают этому Астрову вид туповатого мужика, крепкого, даже нахрапистого, но неинтересного внешне и внутренне.
Только явное мужское начало может притягивать женщин к такому Астрову - красивую, умную, но бесчувственную, холодную Елену, полную шарма и женской неудовлетворенности, в исполнении Л. Малеванной; и прелестную, чистую, обаятельную Соню, очаровательно поэтическое существо, ее играет молодая актриса Т. Шестакова. Именно ей дано последнее слово, последний монолог, произнесенный нежно, напевно и убежденно.
Нет в этой Соне той старушечьей занудливости, какая часто бывает у исполнительниц роли, есть ощущение юности, свежести, надежды, которая благодаря ровному исполнению, осмысленному, без единой фальшивой ноты звучит полногласно.
Обленившийся мэтр в пору кризиса
Безупречен, бесспорен в постановке фон. Отменные три актерские работы: Телегин - Н. Трофимов. няня - З. Шарко и мать Войницкого - С. Призван-Соколова. Им отведено свое место, они не переходят очерченных режиссером границ, но они все наполняют спектакль, сливаются, в хорошем смысле, с декорацией и создают атмосферу.
В целом, спектакль спокойный, порой скучный, не выдающийся почти ничем, сделанный утомленным, обленившимся мэтром в пору творческого затянувшегося кризиса. Но редко, да проглянет настоящий художник, в резкой детали, в неожиданном решении сцены, в нестандартной трактовке какой-либо одной роли. Товстоногов сейчас в упадке таланта, театр его разваливается и гниет, почести заглушают остатки божьей искры (с чего я это взял? Очень сильно преувеличивал масштабы кризиса, которого не было). Но все-таки о некоторых его спектаклях можно рассуждать, значит, что-то осталось, не всё ушло.
Николай Трофимов в роли Телегина-Вафли
Мои дневники
И снова дневник. 1983 год
В июне того самого года в Москве проходили гастроли БДТ, знаменитого ленинградского театра, которым тогда руководил Георгий Товстоногов, один из трех крупнейших отечественных режиссеров второй половины ХХ века (наряду с Анатолием Эфросом и Юрием Любимовым).
Года за три до того я провел целый месяц в Питере (мы всегда так называли этот город), ежедневно ходил там в театр, в основном, в товстоноговский.
Новые спектакли, которые привез в Москву БДТ, показались мне более слабыми, чем те, что я видел в тот свой приезд. Потому я отнесся к ним критично.
Сегодня, с высоты прожитых лет, вижу, что не во всем был справедлив и придирался к постановкам не по существу. Но задним числом ничего исправлять не буду.
Ну и отчетами о прочитанном я тоже продолжал заниматься вовсю.
Краткие пояснения даю курсивом. И для удобства решил снабдить свои старые записи заголовками и подзаголовками.
12 июня 1983 года
Нарайан и рост народонаселения
Еще один романа Нарайана - "Художник малюет вывески", слабее прочих, как-то слишком сух, бегл, чересчур привязан к узкоиндийским проблемам, почти не возвышаясь над ними.
Проблема роста народонаселения слишком уж не наша, вдобавок роман чересчур "на тему", злобу дня, как бывало у Тургенева.
А кроме того, вдруг ощущается сильное влияние западных писателей, их манеры, вплоть до "потока сознания". Этого не было. "Святой Раджу" и другие шедевры были оригинальны, своеобычны, а тут прием довлеет и подминает содержание.
Но - блестки юмора и порой непередаваемая игра иронии делают свое дело, и всё же прочесть этот роман, не лучший, было приятно.
14 июня
Товстоногов в скорлупе
"Дядя Ваня" Г. Товстоногова - двойственный спектакль, раздваивающийся, расслаивающийся, не цельный.
С одной стороны, заявлена традиционность, до упора, до одурения, чисто мхатовские звуки за сценой, абсолютный реализм. Оболочка - академический архимхатовский натурализм.
С другой стороны, в этой скорлупе Товстоногов старается всё же создать некое новое, свежее, нетрадиционное наполнение. Но единства не получилось, оригинальные, современные решения то выглядят чужеродно, то неоправданно, а традиционная рамка глушит их, не дает прозвучать в полной мере.
Теперь конкретно по образам и по частям.
Декорации Кочергина - апофеоз возвышенного традиционализма, но порой выходящего за узкие рамки конкретного стиля, имеет самостоятельную ценность, независимо от трактовки. С одной стороны, вспоминаются мхатовские павильоны, не Симова даже, а Добужинского, настолько гармоничны и чисты линии и цвета в палитре Кочергина.
Но поэтический финал, с неожиданно возникающим волшебно-призрачным видением леса, дремучего, но наполненного солнцем - и этот лес проплывает в неустанном кружении - и этот образ, рожденный художником, далеко превосходит всё, на что могли решиться театральные художники времен старого МХАТа.
В чистых, однородных, цельных декорациях, у каждого чеховского акта своя, новая, ностальгический прием, удачно примененный, помогающий воспринять, объединяющий ткань спектакля - не чистый, неоднородный, совсем не цельный актерский ансамбль.
Епиходов и Басилашвили
О. Басилашивили - Войницкий. Начну с самого противоречивого решения. Это новый, современный, злой, жестокий Чехов, каким он предстает в "Трех сестрах" Ю. Любимова. Но там этот взгляд универсален и пронизывает всё действие, с трактовок главных ролей до мелочей бутафории. Здесь, у Товстоногова, стихия Басилашвили имеет отклики, отзывы, родственные моменты, порой эпизоды, но остается частностью по сравнению с концепцией пьесы как целым.
Образ дяди Вани не гармонирует с целым, не диалектичен, противоречие есть, но оно не примиряется, оно просто заявлено, а найти сплав такого решения Войницкого с общим умиротворенно-традиционалистским духом постановки Товстоногов не сумел. А сделать весь спектакль в этом трагифарсовом плане - не захотел, побоялся (чего не боялся Любимов).
Басилашвили - Войницкий неприятен, часто смешон, объективно нелеп, есть в нем нечто епиходовское, когда он с букетом в руках врывается в комнату, видит Елену в объятиях Астрова и застывает с перекошенным лицом.
Он страдает, переживает громко, страстно, искренне, но почему-то это не трогает, не задевает, именно из-за неуравновешенности, истеричности, психопатологических просто явлений. Он не виноват в своей судьбе, но актер сурово расправился с ним за слабость, бесхарактерность, неумение добиваться хоть чего-нибудь (нечто среднее между Ивановым и тремя сестрами).
Сцена пальбы по Серебрякову блистательно водевильна, Серебряков - Е. Лебедев - топает ногой, защищается букетом цветов, в растерянности, не знает, куда деться. Войницкий долго трясущимися руками что-то делает с револьвером (по-видимому, не умеет стрелять толком), стреляет, тут же отворачивается, схватившись за голову жалобным жестом, топает ногами, хнычет, когда видит, что промазал.
Да, этот дядя Ваня субъективно переживает трагедию, но объективно, для нас, это почти водевиль, хотя неприятный и не веселый. Басилашвили все выполняет весьма ярко, остро, иногда преувеличенно, но это преувеличение не как таковое, а преувеличение в данных обстоятельствах, в пьесе Чехова. И эта выпуклая, живая работа актера (хотя первый акт ровнее, четче вырисовывался, и еще последнее действие проведено им отлично, но там сломавшийся, обреченный, наконец обретший некую значительность Войницкий), так вот, эта роль выглядит чрезмерной из-за несоответствия, несогласия со всем строем режиссуры. И здесь просчет Товстоногова, досадный, но понятный.
Астров как человек действия
Другой пример несколько необычного решения - Лебедев - Серебряков. Но здесь почти чистый водевиль, никакого права на сочувствие не имеет мерзкий старик. Лебедев, конечно, чрезвычайно эффектен, но одномерен и однокрасочен.
К. Лавров - Астров. Рядом с безнадежно раздерганным и рефлексирующим интеллигентом Войницким это твердый человек действия. Специфические свойства актерской манеры К. Лаврова, крепко сбитого ремесленника, не обладающего тонкостью чувств и мыслей, придают этому Астрову вид туповатого мужика, крепкого, даже нахрапистого, но неинтересного внешне и внутренне.
Только явное мужское начало может притягивать женщин к такому Астрову - красивую, умную, но бесчувственную, холодную Елену, полную шарма и женской неудовлетворенности, в исполнении Л. Малеванной; и прелестную, чистую, обаятельную Соню, очаровательно поэтическое существо, ее играет молодая актриса Т. Шестакова. Именно ей дано последнее слово, последний монолог, произнесенный нежно, напевно и убежденно.
Нет в этой Соне той старушечьей занудливости, какая часто бывает у исполнительниц роли, есть ощущение юности, свежести, надежды, которая благодаря ровному исполнению, осмысленному, без единой фальшивой ноты звучит полногласно.
Обленившийся мэтр в пору кризиса
Безупречен, бесспорен в постановке фон. Отменные три актерские работы: Телегин - Н. Трофимов. няня - З. Шарко и мать Войницкого - С. Призван-Соколова. Им отведено свое место, они не переходят очерченных режиссером границ, но они все наполняют спектакль, сливаются, в хорошем смысле, с декорацией и создают атмосферу.
В целом, спектакль спокойный, порой скучный, не выдающийся почти ничем, сделанный утомленным, обленившимся мэтром в пору творческого затянувшегося кризиса. Но редко, да проглянет настоящий художник, в резкой детали, в неожиданном решении сцены, в нестандартной трактовке какой-либо одной роли. Товстоногов сейчас в упадке таланта, театр его разваливается и гниет, почести заглушают остатки божьей искры (с чего я это взял? Очень сильно преувеличивал масштабы кризиса, которого не было). Но все-таки о некоторых его спектаклях можно рассуждать, значит, что-то осталось, не всё ушло.
Николай Трофимов в роли Телегина-Вафли
Мои дневники
И снова дневник. 1983 год