Дневник. 1983-86 год. В трех девушках заблудился
Предыдущая глава
Ленком. Петрушевская. Три девушки в голубом
Очень противоречивое было зрелище. Примитивно-средняя постановка Марка Захарова и поразительной силы актерская работа Татьяны Ивановны Пельтцер, одна из самых-самых - из того, что я успел увидеть на своем веку. Да и Чурикова - очень хорошая актриса.
Про саму пьесу я писал раньше.
И вот еще что было интересно: еще годом раньше такую пьесу Петрушевской не позволили бы ставить на большой официальной столичной сцене. Это значило, что отчетливо меняются времена.
Краткие пояснения даю курсивом. И для удобства решил снабдить свои старые записи заголовками и подзаголовками.
5 июля 1985 года
Парадокс и великая Пельтцер
Марк Захаров и Петрушевская - парадоксальная пара, весьма противоречивая и спорная. Таков и спектакль "Три девушки в голубом" на сцене Ленкома.
Справа - бытовой уголок современной дачи, полный узнаваемых сегодняшних предметов, а по диагонали сцену пересекает огромная полупрозрачная стена из металлоконструкций. Так решает О. Шейнцис пространство сцены: быт рядом с неопределенно-символическим образом.
Так поступает и Захаров. Спектакль начинается на небывало обыденном, разговорном тоне, особенно при выходе Т. Пельцер, старейшей актрисы, лучше и точнее всех почувствовавшей, как надо играть Петрушевскую, у нее есть и пресловутая магнитофонность, и полная иллюзия реальности. Старуха Федоровна говорит, не переставая, не задумываясь о слушателях, она просто привыкла жить, говоря, рассказывая бесконечные истории, выводя философские умозаключения. Ее никто не слушает, а она и не нуждается в этом, она говорит, как дышит, то и дело переходя в неразборчивое бормотание, неожиданные восклицания, междометия, вздохи.
Но она может вдруг сказать нечто мудрое, но так, походя, не подчеркивая. Добрая она или нет? Сказать трудно, но пожалуй, не злая, помогает своим непутевым жилицам, но никогда не забывает содрать с них плату, чрезвычайно расчетлива и абсолютно не бескорыстна.
Одно печально: рядом с Пельцер блекнут и меркнут остальные актеры, играющие точно, верно, очень хорошие - И. Чурикова, Е. Фадеева, но они умом понимают предлагаемые обстоятельства, а играют, как привыкли, на привычных профессиональных приемах, нет, не штампах. Они правдивы, но как-то по-старому, по-привычному, а Пельцер правдива по-новому, до такой степени, что взрывает захаровскую нехитрую театральность, своей жизненной, реальной значительностью низводя все остальное до уровня стандартной игры.
Не звучит трагедия
Не звучит трагедия или хотя бы драма Ирины у Чуриковой, когда она понимает, что ее ребенок остался один, есть лишь гигантский, искусственный жим: оглушающие звуки, мерцание света, мигалки, огромная неподвижная стена вдруг начинает двигаться и давить Ирину, бьющуюся в истерике.
Это эффекты, достойные Ю. Еремина, мастера пиротехнической режиссуры. Чурикова старается играть в тон Пельцер, но обыденность ей не удается, в ее Ирине есть потуги на значительность, изысканность, интеллигентность, которые выглядят комично и не подтверждаются текстом или поступками Иры, явно такой же мещанки, как и ее "сестры" Таня и Света, которых прилично, по-киношному правдиво играют Л. Поргина и С. Савелова.
Из быта за волосы
Сейчас очень любят рассуждать, что Петрушевская выходит за пределы быта (хотя это невозможно подтвердить ни одним конкретным примером из ее драматургии). Марк Захаров вытягивает ее из быта за волосы.
На стене висит скрипка, и Ирина время от времени берет ее со стены и пытается играть, из каких-то неожиданных дыр на сцену выходят безмолвные женские фигуры, потом одна из них то и дело играет на скрипке. Эти фигуры - как бы лучшее в Ирине, ее двойники, ангелы-хранители, спутники, да кто угодно, господи!
В общем, с их помощью Марк Захаров хотел сказать и показать, что герои Петрушевской, а особенно Ирина, тянутся к высшим духовным ценностям, к духовной жизни, хотя по пьесе-то получается, что они двуногие, думающие лишь о половой жизни и жратве + с инстинктивной привязанностью к своим детенышам (а любовь к детям есть даже у низших млекопитающих).
Но Захаров настаивает на своей мысли, и вот уже бранчливая хамка Таня берет в руки скрипку, а Ирина смотрит на свои безмолвные тени, тянет к ним руки, и в финале все три женщины играют на скрипках, а свекровь одной из них, вдова генерала, эгоистичная старуха Леокадия играет на виолончели. Жаль, что не вышла Пельцер с валторной или тромбоном! Тогда был бы полный абсурд и комизм был бы полным.
С назойливо указующим перстом
Но Марк Захаров не ради смеха придумал сей сладкий финальчик. Его символизм всегда был примитивным и мелодраматичным, вот и сейчас, в общем, понял он Петрушевскую и начал спектакль прекрасно, на верной ноте, но не доверился, захотел исправить, подправить, разъяснить дураку зрителю: все люди к высокому тянутся.
Но разъяснения эти испортили верную тенденцию, лобовой символизм Захарова и гиперреализм Пельцер никак не могут ужиться в одном спектакле и разрушают его.
Отдельные откровения, озарения заслонены назойливо указующим перстом режиссера, и горький реализм Петрушевской кощунственно оплеван слезоточивым финалом.
Впрочем, это могла быть и уступка цензуре, но слишком уж явно эта сцена увенчивает весь замысел режиссера.
Мои дневники
Дневник. 1983-86 год
Ленком. Петрушевская. Три девушки в голубом
Очень противоречивое было зрелище. Примитивно-средняя постановка Марка Захарова и поразительной силы актерская работа Татьяны Ивановны Пельтцер, одна из самых-самых - из того, что я успел увидеть на своем веку. Да и Чурикова - очень хорошая актриса.
Про саму пьесу я писал раньше.
И вот еще что было интересно: еще годом раньше такую пьесу Петрушевской не позволили бы ставить на большой официальной столичной сцене. Это значило, что отчетливо меняются времена.
Краткие пояснения даю курсивом. И для удобства решил снабдить свои старые записи заголовками и подзаголовками.
5 июля 1985 года
Парадокс и великая Пельтцер
Марк Захаров и Петрушевская - парадоксальная пара, весьма противоречивая и спорная. Таков и спектакль "Три девушки в голубом" на сцене Ленкома.
Справа - бытовой уголок современной дачи, полный узнаваемых сегодняшних предметов, а по диагонали сцену пересекает огромная полупрозрачная стена из металлоконструкций. Так решает О. Шейнцис пространство сцены: быт рядом с неопределенно-символическим образом.
Так поступает и Захаров. Спектакль начинается на небывало обыденном, разговорном тоне, особенно при выходе Т. Пельцер, старейшей актрисы, лучше и точнее всех почувствовавшей, как надо играть Петрушевскую, у нее есть и пресловутая магнитофонность, и полная иллюзия реальности. Старуха Федоровна говорит, не переставая, не задумываясь о слушателях, она просто привыкла жить, говоря, рассказывая бесконечные истории, выводя философские умозаключения. Ее никто не слушает, а она и не нуждается в этом, она говорит, как дышит, то и дело переходя в неразборчивое бормотание, неожиданные восклицания, междометия, вздохи.
Но она может вдруг сказать нечто мудрое, но так, походя, не подчеркивая. Добрая она или нет? Сказать трудно, но пожалуй, не злая, помогает своим непутевым жилицам, но никогда не забывает содрать с них плату, чрезвычайно расчетлива и абсолютно не бескорыстна.
Одно печально: рядом с Пельцер блекнут и меркнут остальные актеры, играющие точно, верно, очень хорошие - И. Чурикова, Е. Фадеева, но они умом понимают предлагаемые обстоятельства, а играют, как привыкли, на привычных профессиональных приемах, нет, не штампах. Они правдивы, но как-то по-старому, по-привычному, а Пельцер правдива по-новому, до такой степени, что взрывает захаровскую нехитрую театральность, своей жизненной, реальной значительностью низводя все остальное до уровня стандартной игры.
Не звучит трагедия
Не звучит трагедия или хотя бы драма Ирины у Чуриковой, когда она понимает, что ее ребенок остался один, есть лишь гигантский, искусственный жим: оглушающие звуки, мерцание света, мигалки, огромная неподвижная стена вдруг начинает двигаться и давить Ирину, бьющуюся в истерике.
Это эффекты, достойные Ю. Еремина, мастера пиротехнической режиссуры. Чурикова старается играть в тон Пельцер, но обыденность ей не удается, в ее Ирине есть потуги на значительность, изысканность, интеллигентность, которые выглядят комично и не подтверждаются текстом или поступками Иры, явно такой же мещанки, как и ее "сестры" Таня и Света, которых прилично, по-киношному правдиво играют Л. Поргина и С. Савелова.
Из быта за волосы
Сейчас очень любят рассуждать, что Петрушевская выходит за пределы быта (хотя это невозможно подтвердить ни одним конкретным примером из ее драматургии). Марк Захаров вытягивает ее из быта за волосы.
На стене висит скрипка, и Ирина время от времени берет ее со стены и пытается играть, из каких-то неожиданных дыр на сцену выходят безмолвные женские фигуры, потом одна из них то и дело играет на скрипке. Эти фигуры - как бы лучшее в Ирине, ее двойники, ангелы-хранители, спутники, да кто угодно, господи!
В общем, с их помощью Марк Захаров хотел сказать и показать, что герои Петрушевской, а особенно Ирина, тянутся к высшим духовным ценностям, к духовной жизни, хотя по пьесе-то получается, что они двуногие, думающие лишь о половой жизни и жратве + с инстинктивной привязанностью к своим детенышам (а любовь к детям есть даже у низших млекопитающих).
Но Захаров настаивает на своей мысли, и вот уже бранчливая хамка Таня берет в руки скрипку, а Ирина смотрит на свои безмолвные тени, тянет к ним руки, и в финале все три женщины играют на скрипках, а свекровь одной из них, вдова генерала, эгоистичная старуха Леокадия играет на виолончели. Жаль, что не вышла Пельцер с валторной или тромбоном! Тогда был бы полный абсурд и комизм был бы полным.
С назойливо указующим перстом
Но Марк Захаров не ради смеха придумал сей сладкий финальчик. Его символизм всегда был примитивным и мелодраматичным, вот и сейчас, в общем, понял он Петрушевскую и начал спектакль прекрасно, на верной ноте, но не доверился, захотел исправить, подправить, разъяснить дураку зрителю: все люди к высокому тянутся.
Но разъяснения эти испортили верную тенденцию, лобовой символизм Захарова и гиперреализм Пельцер никак не могут ужиться в одном спектакле и разрушают его.
Отдельные откровения, озарения заслонены назойливо указующим перстом режиссера, и горький реализм Петрушевской кощунственно оплеван слезоточивым финалом.
Впрочем, это могла быть и уступка цензуре, но слишком уж явно эта сцена увенчивает весь замысел режиссера.
Мои дневники
Дневник. 1983-86 год