Поэзия. Надежда Мальцева. От литературы к поэзии
Предыдущий поэт
Надежда Елизаровна Мальцева. 1945 - 2023. Скончалась на днях, Царствие ей Небесное. Дочь советского романиста Елизара Мальцева (не читал ничего), вышла из писательской среды, поэтому в юности ей удалось почитать свои ранние стихи Анне Ахматовой. Та поддержала юную поэтессу, хотя заметила в ее стихах "много от литературы". Это осталось, хотя и перешло на высший уровень, в любом случае Надежда Мальцева - поэт настоящий, и зрелые стихи ее оригинальны, не заимствованы (ранних не знаю), и они сами стали частьбю литературы.
После счастливого случая с Ахматовой Надежде не повезло, ее первую - и последнюю вплоть до перестройки - публикацию зубодробительно раздраконил Алексей Марков в заметке "Открытое письмо поэтам-дебютантам", погубившей творческую жизнь не одной Мальцевой, а еще и Леониду Губанову, ибо на молодых поэтов обрушились инстанции со всей партийно-комсомольской дуростью. Я, кстати, так и не выяснил, тот ли это Алексей Марков, который сам писал стихи и которого похваливают за некую якобы "смелость". Кто бы он ни был, тот Марков совершил тяжкий грех газетно-административного убийства и не заслуживает прощения.
После той статьи Мальцева обратилась к переводам как к единственно возможному источнику заработка. В СССР ей дорога в печать была закрыта. Непонятно, за что, но в милейшем Советском Союзе, который нынче принято вспоминать ностальгически и с придыханием, было много абсурда и идиотизма.
Когда тот абсурд закончился (и начался другой, новый), поэзия Надежды Мальцевой пришла к читателям. Правда, первая книга ее вышла тиражом в 500 экземпляров. Спасибо и на том.
Тут некоторые ее стихи
Праздник без света
Шере Шарову
Елка в зале, свечи, все готово -
звякает бубенчик на шуте…
Почему же захотелось снова
убежать и плакать в темноте?
Почему, не вытащив занозы,
в коридоре пыльном и глухом
по щекам размазываешь слезы,
мучаешься страстно, как грехом,
жаждой быть на празднике со всеми
там, где смех и вальса круговерть…
Почему растет сквозь камень семя?
Почему любовь сильна, как смерть?
Только ты, двойник мой, ведал это
и вкусил познанья горький плод.
Потому что с ней не надо света,
а без света праздник не придет.
За любовью свет не поспевает,
без нее он нищая культя, -
мир недаром в сердце убивает
Древо Жизни, Женщину, Дитя.
Выиграв друг друга в лотерее,
страшно - жить, не страшно -
умирать, и пока ревешь у батареи,
праздник длится, чтоб с него удрать.
Ночь. Окна далекого квадратик.
На полу, под елочной звездой
крепко спят принцесса и солдатик,
оловянный, хрупкий и седой.
Долго ли глядеть в окно былого,
долго ли махать тебе вослед,
долго ль ждать обещанного слова:
- Я с тобою. Мне не нужен свет.
Клочок лоции
Я вижу города, сметенные галопом
великих перемен и горы, что во мгле
шагают без дорог по сношенным европам
и чуждым азиям, по огненной земле,
где трещины бегут в моря тройным извивом
левиафана; дым все гуще, все жирней, -
где старый Геллеспонт, мирволящий оливам?..
Я вижу только смерть и - Ангела над ней.
Как пламени язык, застывший в белой раме
из безответных роз и спящих хризантем,
недвижно он стоит, не тронутый ветрами,
в глубокой вышине, чреватой вся и всем.
И будет первый день, и солнце встанет с юга -
я вижу, как оно ползет сквозь темный дым,
я вижу островок, где держатся друг друга
последние сердца, и - Ангела над ним.
И некто говорит: вот новая Земля,
вот новый уговор с печатью на конверте, -
но тот же Ангел бдит за ходом корабля,
несущего в себе зародыш новой смерти.
- Где старый Геллеспонт, мирволящий оливам?! -
зажмурившись, кричу. Лишь волны за бортом,
да ветер в парусах в неведеньи счастливом
приветствуют меня на языке святом.
О Ты, хранящий всех живых во веки оны,
что видишь Ты, когда трещит завеса дней?
Конец, начало, связь? первоизъян? законы?..
А я - я вижу сеть, и Ангела над ней.
Московская листва
Памяти Даниила Андреева
Пожар способствовал ей много к украшенью…
А.С.Грибоедов [о Москве]
Перелистни листву московскую -
о, где дубов столетних пни?
А дни летят во тьму бесовскую,
как отгоревшие огни.
Костры былого - не от дыма ли
стволы остались без коры?
До сей поры помост не вымыли,
лишь сверху бросили ковры.
Не зреть уму дерев за всходами,
и, видно, надо самому,
давясь в дыму, влачить за годами
и крест, и посох, и суму.
Впотьмах снабдят вином, бараниной -
молчи, паленым сам пропах.
Ах, не любовь к отчизне раненой,
за шкуру собственную страх.
Грязна рубашечка исподняя,
и сквозь пожарища видна
Москва иная, старогодняя,
и там, внутри, еще одна -
за рубежом переходящая
в рубеж, этаж за этажом
боржом сосущая, галдящая,
с похмелья бьющая ножом, -
где сват и сват уже фамилия,
где вор - притон, а двор - посад,
но в ад нисходят без Вергилия,
как в свой, до слез знакомый град.
Идет, гудит Москвой распутица,
а пепел родины живой
с листвой в лицо летит, и чудится -
огонь гудит под мостовой.
Медленный кант
А нас учили умирать
за часом час, за мигом миг,
а нас учили выбирать
не из преданий, не из книг -
все, все, что гибелью грозит -
любовь, войну, чуму, потоп,
и лёт плащей, и гром копыт,
и четырех слепой галоп.
Они в пути, они близки,
и первого я вижу лик -
белы, белы его виски,
и бел напудренный парик, -
по всей земле метет, метет
за ним поземку, словно флаг,
и белый конь, ступив на лед,
не оскользнется ни на шаг.
А там не красный ли вдали?
А там не черный ли вослед?
Огонь и мрак, что берегли
для нас любители побед.
Вздохнет земля, вздохнет опять,
раскручиваясь тяжело,
не научившись искупать
и различать добро и зло.
Мы знаем только муку ран
от унижений и обид,
и нам закон единый дан -
закон, что гибелью грозит, -
и покидая этот дом,
мы проклянем отца и мать,
и так умрем, да, так умрем,
как нас учили умирать.
Отсроченная мазурка
Какая мура, что настанет пора
удачи - богемные толки!
Кутеж до утра, а потом кожура,
окурки, огарки, осколки.
И время устало себя понимать,
кружится в мазурке отпадной,
а жизнь - не сестра, не защитница-мать,
но бог неподкупно-всеядный,
что требует разом и смеха, и слез,
прибьет, и наложит примочки,
целуя! Уж он-то не даст мне всерьез
на детские игры отсрочки, -
по гиблым дорогам судьбы, где звезда
изводит себя за издержки,
погонит куда-то, не знаю куда,
искать отслужившие вешки,
прощать и прощаться, и так без конца!..
Но знаю, баюкая звуки,
как хрупки становятся наши сердца
при мысли одной о разлуке
с любимыми, родиной, детством - со всем,
с чем мы так невинно мухлюем,
чтоб вымолить парочку новых проблем
и старую боль с поцелуем…
Чего же вы стоите, птичьи права?
Полет остается за кадром.
Два смысла вплетут в ахинею слова
в угоду тупым психиатрам,
а лучше не надо, а лучше молчи,
глотай тишину, как пилюлю,
пока подполковники и стукачи
рисуют дежурную пулю!
Отсрочка на жизнь, как отсрочка на смерть,
никто тебя там не отыщет!
Пусть машет косою костлявая жердь
и ветер безвременный свищет, -
глотай и не думай, глотай и дыши
восторгом и болью урока,
и кинуть в оконную тьму не спеши
огарок, задутый до срока.
Мост
Упала молния в ручей…
К.К.Случевский
Нет счастья для меня и нет меня для счастья -
и формула проста, и замысел непрост.
Что мыкать счастье мне, когда могу упасть я,
как радуга в ручей - не молния, но мост
меж телом и душой, меж змием и женою,
и смертью смерть поправ, ворота распахнуть
туда, где дар любви не осквернен виною
и только в небеса ведет Орфея путь.
Затем и бездна мне в круговороте снится,
что я гляжу в нее, склонившись над холстом,
и мой герой - лишь тот, кого со мной волчица
вскормила в темноте бесстрашным животом.
Мы чужаки в толпе, нам не нужна победа -
ни мир ценой войны, ни хлеб ценой вранья,
тюремный двор земли цветет на грани бреда,
не принимая нас, и Бог ему судья.
Среди еще живых теней седьмого круга
скрываясь и скользя уже в который раз,
по загнанным глазам узнаем мы друг друга,
и счастье не сразит и не удержит нас.
Вперед, держись за ту звезду над переправой!
А бездна под стопой - всего лишь с полверсты.
Да будет твой побег увенчан вечной славой,
мой бедный брат, всегда сжигающий мосты.
Безымянный разбойник
Periculum in mora.1
Плачь, разбойник, распятый в массовке,
что была обстановка не та,
что врезались под кожу веревки,
что не видел кругом ни черта.
Кто ты, брат, обойденный соседом -
робкий олух, немой полиглот?
Как и мы, притерпевшийся к бедам,
неспособный отсрочить исход
мирозданья, ты выплюнут снова
в пустоту и рыдающий мрак,
не расслышавший вечного Слова,
за себя не просивший чудак.
Промолчу, помолиться забуду -
мол, была обстановка не та,
но упрямо мерещится всюду
губка с уксусом прямо у рта.
В высь нетленную осиротело
закричишь, не сочтя имена:
“Боже, всех!..” - но уже отлетела
жизнь, что только для Слова дана.
Рондо-каприччиозо для топора и пилы
в канун третьего тысячелетия
В лесу раздавался топор дровосека,
и щепки летели над нами и в нас,
крутые соблазны двадцатого века
вели на Голгофу, сулили Парнас,
на выбор - в Артеке и братской Болгарии,
где пели довольные всем пролетарии,
на БАМе, на полюсе, на целине -
нас ждали объятия в этой стране.
От края до края, от раза до раза
все дальше заманивал в чащу бурьян -
то венгры, то чехи, то овощебаза,
то слет, то субботник, то Афганистан.
Звала нас Петровка, вернее Дзержинская,
откуда смотрела шинель исполинская
на детский, заблудший в трех соснах мирок,
во сне отбывающий потемский срок.
Взлетая, топор забывал о подлеске,
но махом равнял на парадах ряды,
визжала пила, и копились обрезки
среди можжевельника и лебеды….
Нас ждали в Нью-Йорке и даже в Израиле,
а мы то дожди, то безденежье хаяли,
стонали деревья, шатались холмы,
однако же с места не двинулись мы.
И вот мы одни - не поем и не строим,
не славим ни старый, ни новый режим,
да что там! - хотя б на Восток под конвоем
не едем, на Запад тайком не бежим!..
Блажен головы приклонить не имеющий,
на вечном распутьи жемчужины сеющий,
отпущенный раб, что взирает во тьму
с надеждой о доме, ненужном ему.
Забытые вырубки, колкая стружка…
Вернутся ли дикие пчелы сюда?
О чем, улетая, кричала кукушка?
Сверчок на шестке не оставил следа.
А мы - мы застыли в кругу ожидания,
как бедному Гамлету милая Дания,
мы снимся себе, и готова тропа
явить нам сокровища и черепа.
Тройка гнедых имени Юза Алешковского
Памяти Ляли Черной (Н.С.Киселевой)
Поедем, красотка, поедем!
Уперся в лопатки наган.
А где же цыганы с медведем,
где месяц - кривой ятаган?
Где юный корнет с генералом,
где грек из Одессы и жид?
Душе, что обходится малым,
забыть ли, как тройка бежит.
Уже наплевать под прицелом,
что ножик зашит в рукаве,
поедем! За чайничком белым,
которого нету в Москве!..
Не в мудрости горя премного -
в любви, что не ведает трус.
Пылит столбовая дорога,
а слезы все горше на вкус.
Не ловит картуза Петрушка,
и пьян, как всегда, Селифан -
так пой, заводная игрушка,
кружись под цыганский тимпан!
И будет греметь парабеллум,
и будут хрипеть бубенцы,
и тройка за чайничком белым
во все унесется концы,
Но кто же теперь от печали
спасет нас в медвежьей глуши,
когда наши кони умчали
туда, где вокруг - ни души?..
Фокстрот на разрыв аорты
(Садовая-Каретная, 8)
Ночь не кончается, Москва качается,
по крыши тьма вокруг дома снесла,
и мир на ухо туг, но я расслышу вдруг
мотивчик ломаный из-за угла.
Купите бублички, они из времени
такого старого, что не мечтай!
А воску ярого в кромешной темени
добавят к памяти, как бы на чай.
Звонили весело в Путинках2,
рядышком, и все извозчики, забыв про кнут,
давали бублики свои лошадушкам
за службу верную, за честный труд.
Ах, непутевое Кольцо Садовое
и угол Дмитровки, где по жаре
едали бублики, приехав с Хитровки,
гурманы тертые, где во дворе -
в тени усатого брела Ахматова
с народом, где народ, к несчастью, был,
и скрипку-черта там изгнанник Мандельштам
кошачьей головой с пера кормил.
Утесов с песиком там шел Каретною,
и песик голосом перекрывал
подчас хозяина порой рассветною
так, что от песни той вставал квартал.
Кому - ватрушечка, кому - просвирочка,
с кого - копеечка, кому - за так,
а нам от бублика одна лишь дырочка,
с ценою бирочка на красный флаг.
А душу кто спасет уже спасенную?
На беды новые от старых бед
Москва бросает тень свою снесенную
и негасимый льет из окон свет.
Мотив ломается, а мы под окнами
стоим, как молимся былой заре,
бредем распутьями и бредим стогнами,
но все поместимся в одном дворе.
Вальс для шапито при отсутствии зрителей
А что нас спасает? Ничто не спасает.
Ну, разве что смех иногда, или гнев.
И сердце то порох, то соль запасает,
и всласть матерится, почти нараспев.
На месте ли небо? На месте, на месте,
и так-таки вертится шар голубой,
и старый тапер на разбитой челесте
играет вступление в вечный прибой.
И шут, отловив остановку мгновенья,
жонглирует им и хохочет, пока
к иным измерениям прикосновенье
ему не прискучит под ахи райка.
И в бездну летят без страховки гимнасты,
и карлик выходит на гидру с кнутом,
а крыша течет, и антракты нечасты,
а плата, наверно, на свете на том.
И это не служба, не подвиг, не сцена,
не промысел - функция жизни самой, -
пусть мы только пена, кипящая пена
у берега, ставшего нашей тюрьмой, -
не чудо ли зрелище наше? Не в том ли
урок, что утрачен на гребне волны,
лениво слизнувшей верхушки и комли
эдемских деревьев и тяжесть вины?
Ничто и никто. Но пока умирая
смеемся и душу спасаем игрой,
ликующий звон возвращенного рая
на купол дырявый нисходит порой.
Стихира про всяк день
Как бы сердце не кручинилось,
что бы нам в судьбу не вклинилось,
мы живем в своей пустыньке - близ
и театров, и кино;
прилепясь к окошку мглистому,
никуда не ходим из дому,
не сдаем угла нечистому
и твердим себе одно:
доживем до понедельника,
до Василья, до Капельника -
слышишь, где-то в гуще ельника
заворочался медведь?
Слышишь, стал уже и сивер нем?
Под небесным синим ивернем
из саней оглобли вывернем,
бросим сани на поветь!
Прямо в душу с кровель капает,
и как луч тонка, строка поет,
и в силках черновика поэт
заблудился и пропал -
брызнет зелень в окна, снова мы
щеголять начнем обновами
и с цветами васильковыми
до утра бродить у шпал.
Словно в келье у затворника,
доживем, дай Бог, до вторника,
наперед пошлем поморника,
чтоб разведал, где тепло
мешкает, в какой Евразии
ждет нас чарочка мальвазии,
и когда нам ждать оказии,
чтоб хоть завтра повезло.
Лай поправ эпохи-вратницы,
доживем еще до Пятницы,
встретим дождь Пятидесятницы,
дождь грибной и Духов день;
там, за льдами рекоставными,
за крестами православными
приоткроем утром ставни мы
и увидим в небе тень -
то поморник возвращается,
всем отныне все прощается!
Но пока не спета славица,
у самих себя взаем,
заготовив можжевельника
впрок для Ворона и Мельника,
доживем до понедельника,
как-нибудь да доживем.
Зазимки
Я тобою, осень, не скучаю,
твой последний, самый сирый день
мне родней хмельных чертогов мая,
в облаках качающих сирень.
Здесь как будто пронеслась охота,
обдирая грубо по пути
бирюзу и золото с киота,
но прости их, Господи, прости.
Ветры-псы в неистовой погоне
без конца прочесывают лес,
только клена нищие ладони
милостыни просят у небес.
Положу, как подаянье, душу
прямо в листья, ветхие до слез,
ни единым шагом не нарушу
белого безмолвия берез.
Не вернутся вспугнутые птахи,
смоет в реки золотую кровь,
а зверек застыл в животном страхе,
все еще надеясь на любовь.
Пощади, прости его, не надо!
Ничего на свете нет больней
этого беспомощного взгляда,
этих темных, невозвратных дней,
Господи! - и отшатнусь, не зная,
что сказать, и голову клоня…
Мамочка, не умирай, родная.
Родина, не покидай меня.
1Periculum in mora. (лат.) - Промедление смерти подобно.
2 Храм Богородицы в Путинках расположен на Малой Дмитровке. В нашем доме на Садовой-Каретной Ахматова впервые записала “Реквием”; здесь же живет скрипачка Галина Баринова, Мандельштам посвятил ей известное “За Паганини длиннопалым”; в соседнем доме жил Утесов. (Прим. автора.)
ТИТЛА К СТАРОМУ АЛФАВИТУ
Через дорогу снег переметает,
и я иду по белым письменам,
как будто книга книг меня читает,
иным готовя место временам.
Пускают корни семена снежинок,
и с ними я меняюсь и расту,
а ветер жнёт и косит без обжинок,
и обрывает ветки по листу.
Но алой травкой отчего побега
я сквозь сугробы вечные бегу,
пока друг в друга альфа и омега
перетекают волнами в снегу.
2009
ПЕСНЬ БОЧКОВАЯ, ТИХОАТЛАНТИЧЕСКАЯ
Куда ж нам плыть?..
А.С. Пушкин
Жил Диоген в бочке.
Иван Елагин
I
Посреди Поганой лужи,
(ныне Чистые пруды),
пробивается изчужи
шепоток святой воды,
поминает невоскресных,
в птицу сердца метит в лёт,
вдох - и свет глубин небесных,
вдох - и волн летейских лёд.
II
Мы на лодочке конались
целый век среди теней,
никакой психоанализ
не угнался бы за ней,
целовалися с тенями -
не качай, брат, головой,
пели тени вместе с нами:
“чёрный ворон, я не твой”.
III
Не плачь, сирота, что мамка не та,
душа - на ветру былинка,
и наши войска взойдут из песка,
поднимутся из суглинка,
из сизой жествы, из едкой травы,
из семени слёз горючих,
и примут в раю молитву твою
по чину “безвинно мучих”.
IV
А пока под хрип трамвая
белым флагом помавая,
лихо в омутах кружа,
выплывает расписная,
бережёная, родная
древнерусская баржа.
Следом катит из болот
коренной российский флот -
крепкая, кондовая
бочка омулёвая,
и без времени-поры
под призыв “ату его”
нерестятся топоры
города Кукуева…
V
Где мы видели иное?
Князь теней в стране теней
носит платье выходное
наизнанку, так верней.
Врут политики и маги,
врёт учебник от души,
и бегом бегут салаги
в трюмы, полные лапши.
VI
Сюдыкали бы, тудыкали бы,
аукались бы с грибами,
да косточки в ряд промежду опят
ютятся на Валааме.
Поплакали бы, позвякали бы
кадильцами возле дома,
да гроб в воротах, и поле в крестах
до самого окоёма.
VII
Что же, пёхай за эпохой,
и в кривые зеркала
распоследней кровью дохай,
тоб свеча свечу зажгла.
VIII
Изрыдайся в трубах тёмных
на Кольце и за Кольцом,
канув Сивкою в Коломнах,
выйди к Волге Студенцом,
и лети Синичкой в кочки
к заповеданной меже,
где душа томится в бочке,
пришвартованной к барже.
Не ищи другого брода,
век сосчитан, ночь нежна,
а проклятая свобода
только узнику нужна.
IX
Никто же на ны, помимо страны,
ьи корни растут сквозь стены!..
Но тени сквозь сны кричат со стены,
то плачущие блаженны,
то слёзы пасут скудельный сосуд,
сокрытый на дне потока,
и вороны хлеб принесут в вертеп
как раз на Илью-пророка.
2007
БЕЛЫЙ БИЛЕТ
Он так и не вспомнил дорогу домой.
Теодор Крамер. Военнопленный
Идёт домой солдат с войны,
гремит его костыль,
зияют рваные штаны,
в щетину въелась пыль,
однако шире волжских вод
улыбка у солдата,
и птичка в рот влетит вот-вот
из фотоаппарата.
Идёт и лыбится, а зря,
у самых райских врат
добъёт калеку втихаря
патрульный спецотряд,
поддал, уснул, и все дела,
не пуля, не саркома -
куда раскинул вран крыла,
шагай, и будешь дома!
И он пошёл, а дома нет,
из груды кирпича
торчит, горит иванов цвет,
зелёная свеча,
да соловьи поют всю ночь
в кустах обезумелых…
Сглотнёт солдат и двинет прочь,
качать права в отделах.
И будет утро, и допрос,
как стычка под огнём.
Лишь то, что он с войны унёс,
останется при нём,
и он сменяет вещмешок
на спирт и две затяжки,
тоб закусить на посошок
в вонючей каталажке.
Но может быть, да, может быть
вояку примет мир,
тоб он тудыть и растудыть
не посрамил мундир,
восстанет тыщу лет спустя
с носилок катафалка
орденоносная культя
и всхлипнет: “Птичку жалко”.
Куда несёт тебя, герой?
Ведь ты везде убит.
Пусть даже пир идёт горой,
тебя на нём знобит.
Момент! Снимаю, дорогой!
А ты - ты бел, как наст,
но чёрный ящик пнуть ногой
вовек судьба не даст.
Зовёт маяк на берегу
и мёртвые суда,
я тоже вспомнить не могу,
зачем иду туда.
Домой, домой! - маня сквозь мглу,
гремит во тьме стоккато,
и птичка бьётся на полу
у фотоаппарата.
2010
ЦВЕТИК ГРЕШНИЦЫ АКУЛИНЫ
Проскакали в краю ковыла
тени всадников в туче мух,
и не стало муки и мыла,
и огонь в очаге потух.
Выжгло всё, от травы до хлеба,
мочи нет, а поди ж терпи,
и решила построить небо
Акулина себе в степи.
Далеко-далеко за домом
поклонилась на север, юг,
для защиты святым хоромам
уложила камнями круг,
и надёванные едва ли,
из заветного рундука
разложила платки и шали,
сколько враз унесла рука.
Растопила в серёдке солнце
из соломы и будыля, -
как прабабкино веретёнце,
заплясала под ней земля.
В дым и пепел макая юбки,
на ветру за свечой свечу
жгла и выла: “Ко мне, голубки!..”,
жгла и выла: “ Лечу! лечу!…”
Не дождавшись от неба прока,
повалилась ничком во мглу…
Свет мелькнул, как мгновенье ока,
и отсыпал одну золу.
Но поднялся от ветхой глины,
перетоптанной не впервой,
цветик грешницы Акулины
над отпетой степной травой.
Он из самого пекла вырос,
весь, как соли крутой щепоть,
и поставил его на клирос
до скончанья веков Господь.
2009
Список публикаций, там еще и еще ее стихи
Здесь о ней прекрасно написал ее муж, ныне покойный Евгений Витковский
Мой поэторий
Надежда Елизаровна Мальцева. 1945 - 2023. Скончалась на днях, Царствие ей Небесное. Дочь советского романиста Елизара Мальцева (не читал ничего), вышла из писательской среды, поэтому в юности ей удалось почитать свои ранние стихи Анне Ахматовой. Та поддержала юную поэтессу, хотя заметила в ее стихах "много от литературы". Это осталось, хотя и перешло на высший уровень, в любом случае Надежда Мальцева - поэт настоящий, и зрелые стихи ее оригинальны, не заимствованы (ранних не знаю), и они сами стали частьбю литературы.
После счастливого случая с Ахматовой Надежде не повезло, ее первую - и последнюю вплоть до перестройки - публикацию зубодробительно раздраконил Алексей Марков в заметке "Открытое письмо поэтам-дебютантам", погубившей творческую жизнь не одной Мальцевой, а еще и Леониду Губанову, ибо на молодых поэтов обрушились инстанции со всей партийно-комсомольской дуростью. Я, кстати, так и не выяснил, тот ли это Алексей Марков, который сам писал стихи и которого похваливают за некую якобы "смелость". Кто бы он ни был, тот Марков совершил тяжкий грех газетно-административного убийства и не заслуживает прощения.
После той статьи Мальцева обратилась к переводам как к единственно возможному источнику заработка. В СССР ей дорога в печать была закрыта. Непонятно, за что, но в милейшем Советском Союзе, который нынче принято вспоминать ностальгически и с придыханием, было много абсурда и идиотизма.
Когда тот абсурд закончился (и начался другой, новый), поэзия Надежды Мальцевой пришла к читателям. Правда, первая книга ее вышла тиражом в 500 экземпляров. Спасибо и на том.
Тут некоторые ее стихи
Праздник без света
Шере Шарову
Елка в зале, свечи, все готово -
звякает бубенчик на шуте…
Почему же захотелось снова
убежать и плакать в темноте?
Почему, не вытащив занозы,
в коридоре пыльном и глухом
по щекам размазываешь слезы,
мучаешься страстно, как грехом,
жаждой быть на празднике со всеми
там, где смех и вальса круговерть…
Почему растет сквозь камень семя?
Почему любовь сильна, как смерть?
Только ты, двойник мой, ведал это
и вкусил познанья горький плод.
Потому что с ней не надо света,
а без света праздник не придет.
За любовью свет не поспевает,
без нее он нищая культя, -
мир недаром в сердце убивает
Древо Жизни, Женщину, Дитя.
Выиграв друг друга в лотерее,
страшно - жить, не страшно -
умирать, и пока ревешь у батареи,
праздник длится, чтоб с него удрать.
Ночь. Окна далекого квадратик.
На полу, под елочной звездой
крепко спят принцесса и солдатик,
оловянный, хрупкий и седой.
Долго ли глядеть в окно былого,
долго ли махать тебе вослед,
долго ль ждать обещанного слова:
- Я с тобою. Мне не нужен свет.
Клочок лоции
Я вижу города, сметенные галопом
великих перемен и горы, что во мгле
шагают без дорог по сношенным европам
и чуждым азиям, по огненной земле,
где трещины бегут в моря тройным извивом
левиафана; дым все гуще, все жирней, -
где старый Геллеспонт, мирволящий оливам?..
Я вижу только смерть и - Ангела над ней.
Как пламени язык, застывший в белой раме
из безответных роз и спящих хризантем,
недвижно он стоит, не тронутый ветрами,
в глубокой вышине, чреватой вся и всем.
И будет первый день, и солнце встанет с юга -
я вижу, как оно ползет сквозь темный дым,
я вижу островок, где держатся друг друга
последние сердца, и - Ангела над ним.
И некто говорит: вот новая Земля,
вот новый уговор с печатью на конверте, -
но тот же Ангел бдит за ходом корабля,
несущего в себе зародыш новой смерти.
- Где старый Геллеспонт, мирволящий оливам?! -
зажмурившись, кричу. Лишь волны за бортом,
да ветер в парусах в неведеньи счастливом
приветствуют меня на языке святом.
О Ты, хранящий всех живых во веки оны,
что видишь Ты, когда трещит завеса дней?
Конец, начало, связь? первоизъян? законы?..
А я - я вижу сеть, и Ангела над ней.
Московская листва
Памяти Даниила Андреева
Пожар способствовал ей много к украшенью…
А.С.Грибоедов [о Москве]
Перелистни листву московскую -
о, где дубов столетних пни?
А дни летят во тьму бесовскую,
как отгоревшие огни.
Костры былого - не от дыма ли
стволы остались без коры?
До сей поры помост не вымыли,
лишь сверху бросили ковры.
Не зреть уму дерев за всходами,
и, видно, надо самому,
давясь в дыму, влачить за годами
и крест, и посох, и суму.
Впотьмах снабдят вином, бараниной -
молчи, паленым сам пропах.
Ах, не любовь к отчизне раненой,
за шкуру собственную страх.
Грязна рубашечка исподняя,
и сквозь пожарища видна
Москва иная, старогодняя,
и там, внутри, еще одна -
за рубежом переходящая
в рубеж, этаж за этажом
боржом сосущая, галдящая,
с похмелья бьющая ножом, -
где сват и сват уже фамилия,
где вор - притон, а двор - посад,
но в ад нисходят без Вергилия,
как в свой, до слез знакомый град.
Идет, гудит Москвой распутица,
а пепел родины живой
с листвой в лицо летит, и чудится -
огонь гудит под мостовой.
Медленный кант
А нас учили умирать
за часом час, за мигом миг,
а нас учили выбирать
не из преданий, не из книг -
все, все, что гибелью грозит -
любовь, войну, чуму, потоп,
и лёт плащей, и гром копыт,
и четырех слепой галоп.
Они в пути, они близки,
и первого я вижу лик -
белы, белы его виски,
и бел напудренный парик, -
по всей земле метет, метет
за ним поземку, словно флаг,
и белый конь, ступив на лед,
не оскользнется ни на шаг.
А там не красный ли вдали?
А там не черный ли вослед?
Огонь и мрак, что берегли
для нас любители побед.
Вздохнет земля, вздохнет опять,
раскручиваясь тяжело,
не научившись искупать
и различать добро и зло.
Мы знаем только муку ран
от унижений и обид,
и нам закон единый дан -
закон, что гибелью грозит, -
и покидая этот дом,
мы проклянем отца и мать,
и так умрем, да, так умрем,
как нас учили умирать.
Отсроченная мазурка
Какая мура, что настанет пора
удачи - богемные толки!
Кутеж до утра, а потом кожура,
окурки, огарки, осколки.
И время устало себя понимать,
кружится в мазурке отпадной,
а жизнь - не сестра, не защитница-мать,
но бог неподкупно-всеядный,
что требует разом и смеха, и слез,
прибьет, и наложит примочки,
целуя! Уж он-то не даст мне всерьез
на детские игры отсрочки, -
по гиблым дорогам судьбы, где звезда
изводит себя за издержки,
погонит куда-то, не знаю куда,
искать отслужившие вешки,
прощать и прощаться, и так без конца!..
Но знаю, баюкая звуки,
как хрупки становятся наши сердца
при мысли одной о разлуке
с любимыми, родиной, детством - со всем,
с чем мы так невинно мухлюем,
чтоб вымолить парочку новых проблем
и старую боль с поцелуем…
Чего же вы стоите, птичьи права?
Полет остается за кадром.
Два смысла вплетут в ахинею слова
в угоду тупым психиатрам,
а лучше не надо, а лучше молчи,
глотай тишину, как пилюлю,
пока подполковники и стукачи
рисуют дежурную пулю!
Отсрочка на жизнь, как отсрочка на смерть,
никто тебя там не отыщет!
Пусть машет косою костлявая жердь
и ветер безвременный свищет, -
глотай и не думай, глотай и дыши
восторгом и болью урока,
и кинуть в оконную тьму не спеши
огарок, задутый до срока.
Мост
Упала молния в ручей…
К.К.Случевский
Нет счастья для меня и нет меня для счастья -
и формула проста, и замысел непрост.
Что мыкать счастье мне, когда могу упасть я,
как радуга в ручей - не молния, но мост
меж телом и душой, меж змием и женою,
и смертью смерть поправ, ворота распахнуть
туда, где дар любви не осквернен виною
и только в небеса ведет Орфея путь.
Затем и бездна мне в круговороте снится,
что я гляжу в нее, склонившись над холстом,
и мой герой - лишь тот, кого со мной волчица
вскормила в темноте бесстрашным животом.
Мы чужаки в толпе, нам не нужна победа -
ни мир ценой войны, ни хлеб ценой вранья,
тюремный двор земли цветет на грани бреда,
не принимая нас, и Бог ему судья.
Среди еще живых теней седьмого круга
скрываясь и скользя уже в который раз,
по загнанным глазам узнаем мы друг друга,
и счастье не сразит и не удержит нас.
Вперед, держись за ту звезду над переправой!
А бездна под стопой - всего лишь с полверсты.
Да будет твой побег увенчан вечной славой,
мой бедный брат, всегда сжигающий мосты.
Безымянный разбойник
Periculum in mora.1
Плачь, разбойник, распятый в массовке,
что была обстановка не та,
что врезались под кожу веревки,
что не видел кругом ни черта.
Кто ты, брат, обойденный соседом -
робкий олух, немой полиглот?
Как и мы, притерпевшийся к бедам,
неспособный отсрочить исход
мирозданья, ты выплюнут снова
в пустоту и рыдающий мрак,
не расслышавший вечного Слова,
за себя не просивший чудак.
Промолчу, помолиться забуду -
мол, была обстановка не та,
но упрямо мерещится всюду
губка с уксусом прямо у рта.
В высь нетленную осиротело
закричишь, не сочтя имена:
“Боже, всех!..” - но уже отлетела
жизнь, что только для Слова дана.
Рондо-каприччиозо для топора и пилы
в канун третьего тысячелетия
В лесу раздавался топор дровосека,
и щепки летели над нами и в нас,
крутые соблазны двадцатого века
вели на Голгофу, сулили Парнас,
на выбор - в Артеке и братской Болгарии,
где пели довольные всем пролетарии,
на БАМе, на полюсе, на целине -
нас ждали объятия в этой стране.
От края до края, от раза до раза
все дальше заманивал в чащу бурьян -
то венгры, то чехи, то овощебаза,
то слет, то субботник, то Афганистан.
Звала нас Петровка, вернее Дзержинская,
откуда смотрела шинель исполинская
на детский, заблудший в трех соснах мирок,
во сне отбывающий потемский срок.
Взлетая, топор забывал о подлеске,
но махом равнял на парадах ряды,
визжала пила, и копились обрезки
среди можжевельника и лебеды….
Нас ждали в Нью-Йорке и даже в Израиле,
а мы то дожди, то безденежье хаяли,
стонали деревья, шатались холмы,
однако же с места не двинулись мы.
И вот мы одни - не поем и не строим,
не славим ни старый, ни новый режим,
да что там! - хотя б на Восток под конвоем
не едем, на Запад тайком не бежим!..
Блажен головы приклонить не имеющий,
на вечном распутьи жемчужины сеющий,
отпущенный раб, что взирает во тьму
с надеждой о доме, ненужном ему.
Забытые вырубки, колкая стружка…
Вернутся ли дикие пчелы сюда?
О чем, улетая, кричала кукушка?
Сверчок на шестке не оставил следа.
А мы - мы застыли в кругу ожидания,
как бедному Гамлету милая Дания,
мы снимся себе, и готова тропа
явить нам сокровища и черепа.
Тройка гнедых имени Юза Алешковского
Памяти Ляли Черной (Н.С.Киселевой)
Поедем, красотка, поедем!
Уперся в лопатки наган.
А где же цыганы с медведем,
где месяц - кривой ятаган?
Где юный корнет с генералом,
где грек из Одессы и жид?
Душе, что обходится малым,
забыть ли, как тройка бежит.
Уже наплевать под прицелом,
что ножик зашит в рукаве,
поедем! За чайничком белым,
которого нету в Москве!..
Не в мудрости горя премного -
в любви, что не ведает трус.
Пылит столбовая дорога,
а слезы все горше на вкус.
Не ловит картуза Петрушка,
и пьян, как всегда, Селифан -
так пой, заводная игрушка,
кружись под цыганский тимпан!
И будет греметь парабеллум,
и будут хрипеть бубенцы,
и тройка за чайничком белым
во все унесется концы,
Но кто же теперь от печали
спасет нас в медвежьей глуши,
когда наши кони умчали
туда, где вокруг - ни души?..
Фокстрот на разрыв аорты
(Садовая-Каретная, 8)
Ночь не кончается, Москва качается,
по крыши тьма вокруг дома снесла,
и мир на ухо туг, но я расслышу вдруг
мотивчик ломаный из-за угла.
Купите бублички, они из времени
такого старого, что не мечтай!
А воску ярого в кромешной темени
добавят к памяти, как бы на чай.
Звонили весело в Путинках2,
рядышком, и все извозчики, забыв про кнут,
давали бублики свои лошадушкам
за службу верную, за честный труд.
Ах, непутевое Кольцо Садовое
и угол Дмитровки, где по жаре
едали бублики, приехав с Хитровки,
гурманы тертые, где во дворе -
в тени усатого брела Ахматова
с народом, где народ, к несчастью, был,
и скрипку-черта там изгнанник Мандельштам
кошачьей головой с пера кормил.
Утесов с песиком там шел Каретною,
и песик голосом перекрывал
подчас хозяина порой рассветною
так, что от песни той вставал квартал.
Кому - ватрушечка, кому - просвирочка,
с кого - копеечка, кому - за так,
а нам от бублика одна лишь дырочка,
с ценою бирочка на красный флаг.
А душу кто спасет уже спасенную?
На беды новые от старых бед
Москва бросает тень свою снесенную
и негасимый льет из окон свет.
Мотив ломается, а мы под окнами
стоим, как молимся былой заре,
бредем распутьями и бредим стогнами,
но все поместимся в одном дворе.
Вальс для шапито при отсутствии зрителей
А что нас спасает? Ничто не спасает.
Ну, разве что смех иногда, или гнев.
И сердце то порох, то соль запасает,
и всласть матерится, почти нараспев.
На месте ли небо? На месте, на месте,
и так-таки вертится шар голубой,
и старый тапер на разбитой челесте
играет вступление в вечный прибой.
И шут, отловив остановку мгновенья,
жонглирует им и хохочет, пока
к иным измерениям прикосновенье
ему не прискучит под ахи райка.
И в бездну летят без страховки гимнасты,
и карлик выходит на гидру с кнутом,
а крыша течет, и антракты нечасты,
а плата, наверно, на свете на том.
И это не служба, не подвиг, не сцена,
не промысел - функция жизни самой, -
пусть мы только пена, кипящая пена
у берега, ставшего нашей тюрьмой, -
не чудо ли зрелище наше? Не в том ли
урок, что утрачен на гребне волны,
лениво слизнувшей верхушки и комли
эдемских деревьев и тяжесть вины?
Ничто и никто. Но пока умирая
смеемся и душу спасаем игрой,
ликующий звон возвращенного рая
на купол дырявый нисходит порой.
Стихира про всяк день
Как бы сердце не кручинилось,
что бы нам в судьбу не вклинилось,
мы живем в своей пустыньке - близ
и театров, и кино;
прилепясь к окошку мглистому,
никуда не ходим из дому,
не сдаем угла нечистому
и твердим себе одно:
доживем до понедельника,
до Василья, до Капельника -
слышишь, где-то в гуще ельника
заворочался медведь?
Слышишь, стал уже и сивер нем?
Под небесным синим ивернем
из саней оглобли вывернем,
бросим сани на поветь!
Прямо в душу с кровель капает,
и как луч тонка, строка поет,
и в силках черновика поэт
заблудился и пропал -
брызнет зелень в окна, снова мы
щеголять начнем обновами
и с цветами васильковыми
до утра бродить у шпал.
Словно в келье у затворника,
доживем, дай Бог, до вторника,
наперед пошлем поморника,
чтоб разведал, где тепло
мешкает, в какой Евразии
ждет нас чарочка мальвазии,
и когда нам ждать оказии,
чтоб хоть завтра повезло.
Лай поправ эпохи-вратницы,
доживем еще до Пятницы,
встретим дождь Пятидесятницы,
дождь грибной и Духов день;
там, за льдами рекоставными,
за крестами православными
приоткроем утром ставни мы
и увидим в небе тень -
то поморник возвращается,
всем отныне все прощается!
Но пока не спета славица,
у самих себя взаем,
заготовив можжевельника
впрок для Ворона и Мельника,
доживем до понедельника,
как-нибудь да доживем.
Зазимки
Я тобою, осень, не скучаю,
твой последний, самый сирый день
мне родней хмельных чертогов мая,
в облаках качающих сирень.
Здесь как будто пронеслась охота,
обдирая грубо по пути
бирюзу и золото с киота,
но прости их, Господи, прости.
Ветры-псы в неистовой погоне
без конца прочесывают лес,
только клена нищие ладони
милостыни просят у небес.
Положу, как подаянье, душу
прямо в листья, ветхие до слез,
ни единым шагом не нарушу
белого безмолвия берез.
Не вернутся вспугнутые птахи,
смоет в реки золотую кровь,
а зверек застыл в животном страхе,
все еще надеясь на любовь.
Пощади, прости его, не надо!
Ничего на свете нет больней
этого беспомощного взгляда,
этих темных, невозвратных дней,
Господи! - и отшатнусь, не зная,
что сказать, и голову клоня…
Мамочка, не умирай, родная.
Родина, не покидай меня.
1Periculum in mora. (лат.) - Промедление смерти подобно.
2 Храм Богородицы в Путинках расположен на Малой Дмитровке. В нашем доме на Садовой-Каретной Ахматова впервые записала “Реквием”; здесь же живет скрипачка Галина Баринова, Мандельштам посвятил ей известное “За Паганини длиннопалым”; в соседнем доме жил Утесов. (Прим. автора.)
ТИТЛА К СТАРОМУ АЛФАВИТУ
Через дорогу снег переметает,
и я иду по белым письменам,
как будто книга книг меня читает,
иным готовя место временам.
Пускают корни семена снежинок,
и с ними я меняюсь и расту,
а ветер жнёт и косит без обжинок,
и обрывает ветки по листу.
Но алой травкой отчего побега
я сквозь сугробы вечные бегу,
пока друг в друга альфа и омега
перетекают волнами в снегу.
2009
ПЕСНЬ БОЧКОВАЯ, ТИХОАТЛАНТИЧЕСКАЯ
Куда ж нам плыть?..
А.С. Пушкин
Жил Диоген в бочке.
Иван Елагин
I
Посреди Поганой лужи,
(ныне Чистые пруды),
пробивается изчужи
шепоток святой воды,
поминает невоскресных,
в птицу сердца метит в лёт,
вдох - и свет глубин небесных,
вдох - и волн летейских лёд.
II
Мы на лодочке конались
целый век среди теней,
никакой психоанализ
не угнался бы за ней,
целовалися с тенями -
не качай, брат, головой,
пели тени вместе с нами:
“чёрный ворон, я не твой”.
III
Не плачь, сирота, что мамка не та,
душа - на ветру былинка,
и наши войска взойдут из песка,
поднимутся из суглинка,
из сизой жествы, из едкой травы,
из семени слёз горючих,
и примут в раю молитву твою
по чину “безвинно мучих”.
IV
А пока под хрип трамвая
белым флагом помавая,
лихо в омутах кружа,
выплывает расписная,
бережёная, родная
древнерусская баржа.
Следом катит из болот
коренной российский флот -
крепкая, кондовая
бочка омулёвая,
и без времени-поры
под призыв “ату его”
нерестятся топоры
города Кукуева…
V
Где мы видели иное?
Князь теней в стране теней
носит платье выходное
наизнанку, так верней.
Врут политики и маги,
врёт учебник от души,
и бегом бегут салаги
в трюмы, полные лапши.
VI
Сюдыкали бы, тудыкали бы,
аукались бы с грибами,
да косточки в ряд промежду опят
ютятся на Валааме.
Поплакали бы, позвякали бы
кадильцами возле дома,
да гроб в воротах, и поле в крестах
до самого окоёма.
VII
Что же, пёхай за эпохой,
и в кривые зеркала
распоследней кровью дохай,
тоб свеча свечу зажгла.
VIII
Изрыдайся в трубах тёмных
на Кольце и за Кольцом,
канув Сивкою в Коломнах,
выйди к Волге Студенцом,
и лети Синичкой в кочки
к заповеданной меже,
где душа томится в бочке,
пришвартованной к барже.
Не ищи другого брода,
век сосчитан, ночь нежна,
а проклятая свобода
только узнику нужна.
IX
Никто же на ны, помимо страны,
ьи корни растут сквозь стены!..
Но тени сквозь сны кричат со стены,
то плачущие блаженны,
то слёзы пасут скудельный сосуд,
сокрытый на дне потока,
и вороны хлеб принесут в вертеп
как раз на Илью-пророка.
2007
БЕЛЫЙ БИЛЕТ
Он так и не вспомнил дорогу домой.
Теодор Крамер. Военнопленный
Идёт домой солдат с войны,
гремит его костыль,
зияют рваные штаны,
в щетину въелась пыль,
однако шире волжских вод
улыбка у солдата,
и птичка в рот влетит вот-вот
из фотоаппарата.
Идёт и лыбится, а зря,
у самых райских врат
добъёт калеку втихаря
патрульный спецотряд,
поддал, уснул, и все дела,
не пуля, не саркома -
куда раскинул вран крыла,
шагай, и будешь дома!
И он пошёл, а дома нет,
из груды кирпича
торчит, горит иванов цвет,
зелёная свеча,
да соловьи поют всю ночь
в кустах обезумелых…
Сглотнёт солдат и двинет прочь,
качать права в отделах.
И будет утро, и допрос,
как стычка под огнём.
Лишь то, что он с войны унёс,
останется при нём,
и он сменяет вещмешок
на спирт и две затяжки,
тоб закусить на посошок
в вонючей каталажке.
Но может быть, да, может быть
вояку примет мир,
тоб он тудыть и растудыть
не посрамил мундир,
восстанет тыщу лет спустя
с носилок катафалка
орденоносная культя
и всхлипнет: “Птичку жалко”.
Куда несёт тебя, герой?
Ведь ты везде убит.
Пусть даже пир идёт горой,
тебя на нём знобит.
Момент! Снимаю, дорогой!
А ты - ты бел, как наст,
но чёрный ящик пнуть ногой
вовек судьба не даст.
Зовёт маяк на берегу
и мёртвые суда,
я тоже вспомнить не могу,
зачем иду туда.
Домой, домой! - маня сквозь мглу,
гремит во тьме стоккато,
и птичка бьётся на полу
у фотоаппарата.
2010
ЦВЕТИК ГРЕШНИЦЫ АКУЛИНЫ
Проскакали в краю ковыла
тени всадников в туче мух,
и не стало муки и мыла,
и огонь в очаге потух.
Выжгло всё, от травы до хлеба,
мочи нет, а поди ж терпи,
и решила построить небо
Акулина себе в степи.
Далеко-далеко за домом
поклонилась на север, юг,
для защиты святым хоромам
уложила камнями круг,
и надёванные едва ли,
из заветного рундука
разложила платки и шали,
сколько враз унесла рука.
Растопила в серёдке солнце
из соломы и будыля, -
как прабабкино веретёнце,
заплясала под ней земля.
В дым и пепел макая юбки,
на ветру за свечой свечу
жгла и выла: “Ко мне, голубки!..”,
жгла и выла: “ Лечу! лечу!…”
Не дождавшись от неба прока,
повалилась ничком во мглу…
Свет мелькнул, как мгновенье ока,
и отсыпал одну золу.
Но поднялся от ветхой глины,
перетоптанной не впервой,
цветик грешницы Акулины
над отпетой степной травой.
Он из самого пекла вырос,
весь, как соли крутой щепоть,
и поставил его на клирос
до скончанья веков Господь.
2009
Список публикаций, там еще и еще ее стихи
Здесь о ней прекрасно написал ее муж, ныне покойный Евгений Витковский
Мой поэторий