Три дня в Одессе: день третий - Одесский литературный музей и Сад скульптур. Часть 2
Наверно, рассказ об Одесском литературном музее будет неполным, если не упомянуть зал, посвященный Одесской литературной школе. Чуть забегая вперед, демонстрирую ее ярчайших представителей на композиции из Сада Скульптур
Самая левая Вера Инбер, рядом с нем присел на одно колено Исаак Бабель, в центре - Илья Ильф и Евгений Петров, справа от них сидит Валентин Катаев и стоит с дудкой «птицелов» Эдуард Багрицкий. Поскольку я своим мощным торсом заслоняю Катаева, вот вам эта могучая кучка более крупным планом (правда, на фото есть и примазавшиеся к славе знаменитых писателей :)).
Готовясь к написанию этого поста, нашла в Сети довольно много исследований, посвященных такому яркому явлению в истории литературы, каким была одесская литературная школа. С легкой руки Бориса Шкловского, который одним из первых исследовал этот феномен в своей статье, данное литературное направление получило наименование «Юго-Запад». Так называлась упомянутая статья Шкловского и первый стихотворный сборник Эдуарда Багрицкого, одного из ярчайших ее представителей. Расцвет этого направления пришелся на 20-е годы прошлого столетия. Кроме писателей, изображенных на скульптуре, к одесской литературной школе еще относят Юрия Олешу, Льва Славина, а также известного поэта и реформатора стиха Семена Кирсанова. Однако Семен Кирсанов был все же моложе остальных перечисленных где-то на полпоколения, хотя расцвет его творчества и совпал с лучшим периодом существования школы. Кроме того, у современников были и другие причины упоминать о Кирсанове сквозь зубы или не упоминать вообще.
Любой из вышеперечисленных писателей мог бы прославить город, в котором он родился, но в данном случае сам город был таким, что напитал своей энергетикой их литературные дарования и дал им свой неповторимый одесский характер и шарм. Наверно, не случайно то, что большинство из них подгадали родиться в годы, близкие к столетнему юбилею со дня основания Одессы. Вера Инбер - в 1890-м, Исаак Бабель -в юбилейном 1894, Лев Славин - в 1895-м, Эдуард Багрицкий - в 1896, Илья Ильф и Валентин Катаев - в 1897-м, Юрий Олеша - в 1899-м, Евгений Петров - в 1902 году. И каждый из них посвятил городу и морю свои лучшие книги стихов, прозы, драматургии: «Место под солнцем», «Одесские рассказы», «Интервенция», «Контрабандисты», «Золотой теленок» (ведь город Черноморск - это и есть Одесса), «Белеет парус одинокий». Каждый вносил в «Юго-Запад» что-то свое.
Об этом сказано в прекрасном эссе Елены Каракиной “«По следам «Юго_Запада»”
http://www.belousenko.com/books/litera/karakina_south_west.htm. Она писала, что Багрицкий был «закваской "Юго-Запада". И если Бабель - солнце одесской школы, Ильф и Петров - ее смех, Катаев и Олеша - ее фактура, Инбер - кружева, то для того, чтобы влюбиться в книги этих авторов, ритм стихов Багрицкого должен срезонировать с ритмом сердцебиения». Елена Каракина пишет о волшебной мощи города и слова и описывает то общее, что роднило гениев одесской школы - жизнелюбие, автобиографичность, импрессионизм и неожиданность метафор. И безмерная любовь к родному городу, ведь то, что сейчас принято называть «одесским мифом», по большей части создано ими, участниками «Юго-Запада». Они смогли воплотить в своей прозе уходящую Одессу - ее улицы, дома, бухты и пляжи, деревья и скульптуры.
Один из ярчайших литературных памятников своим друзьям, землякам и современникам создал Валентин Катаев в романе «Алмазный мой венец». Роман вроде бы и не об Одессе. Автор - гражданин мира и свободно передвигается во времени и пространстве. На страницах романа соседствуют Одесса и Москва, Париж и Равенна, и даже мой родной Харьков. Гениальность романа и заслуга Катаева в том, что в 70-е годы он возродил литературное поколение двадцатых - и знаменитых, и забытых или уничтоженных. Они снова вернулись к нам живыми и помолодевшими на страницах его книги. Я помню впечатление свежести, необычности и новизны от первого прочтения этого романа в новомировском издании. Он был еще и романом-квестом, мистификацией, поскольку все герои были зашифрованы под вымышленными именами. На памятнике в Саду скульптур рядом с Катаевым изображены персонажи его романа: птицелов, брат, друг и конармеец.
Позволю себе удовольствие представить фигуры на памятнике их реальными фотографиями и строками из романа Катаева, сделав исключение лишь для него самого. С него и начну, двигаясь справа налево. Вот в Википедии нашла его фото в 20-е годы. И там же его характеристику из уст хорошо его знавшего художника Бориса Ефимова:
“ Странным образом в Валентине Петровиче Катаеве сочетались два совершенно разных человека. Один - тонкий, проницательный, глубоко и интересно мыслящий писатель, великолепный мастер художественной прозы, пишущий на редкость выразительным, доходчивым, прозрачным литературным языком. И с ним совмещалась личность совершенно другого толка - разнузданный, бесцеремонно, а то и довольно цинично пренебрегающий общепринятыми правилами приличия самодур”. Катаеву была начертана долгая жизнь, он прожил почти до 90 лет. В молодости успел поработать под руководством Крупской, умер при Горбачеве. Мемуаристы Одесской школы считали, что в начале пути он обладал наиболее скромным дарованием по сравнению с остальными ее участниками. Однако, несомненно, был талантливым и считал своим литературным учителем Бунина, которому показывал свои стихи и рассказы. В ссылках Википедии нашла необыкновенно интересное эссе о Катаеве Дмитрия Быкова. Так вот он пишет, что в последней трети своей жизни, изобретя новый стиль изложения «мовизм», Катаев написал лучшие произведения, перегнал Бунина и стал вровень с теми, кого с такой любовью описывал в «Алмазном венце». И я очень обрадовалась, что моя оценка этой книги совпала с мнением такого литературного мэтра, как Быков.
Багрицкий в романе появляется в самом начале, на первых двадцати страницах. Катаев вспоминает, как увидел его на сцене дачного театра: «Его стихи казались недосягаемо прекрасными, а сам он гением.
-Там, где выступ холодный и серый водопадом свергается вниз, я кричу у безмолвной пещеры: Дионис! Дионис! Дионис! - декламировал он на бис свое коронное стихотворение.
- Утомясь после долгой охоты, запылив свой пурпурный наряд, ты ушел в бирюзовые гроты выжимать золотой виноград.
Эти стихи были одновременно и безвкусны и необъяснимо прекрасны.
Казалось, птицелов сейчас захлебнется от вдохновения. Он выглядел силачом, атлетом. Впоследствии я узнал. Что с детства он страдает бронхиальной астмой и вся его как бы гладиаторская внешность - не что иное, как не без труда давшаяся поза.
Даже небольшой шрам на его мускулисто напряженной щеке - след детского пореза осколком оконного стекла - воспринимался как зарубцевавшаяся рана от удара пиратской шпаги.
Откуда он выкопал Диониса, его пурпурный наряд, запылившийся во время охоты? Откуда взялись какие-то бирюзовые гроты и выступ. Мало того, что холодный и серый, но еще и «водопадом свергающийся вниз»?
Необъяснимо.
Впоследствии он стал писать по-другому, более реалистично, и, медленно созревая, сделался тем прославленным поэтом, имя которого -вернее, его провинциальный псевдоним - принимается как должное: к нему просто привыкли».
Слева от Багрицкого и Катаева стоят создатели культовых романов «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». Здесь писателю и вымышленных имен придумывать не надо было. Действительно, Ильф - друг, Петров - родной брат. Петров и псевдоним свой взял по имени отца из-за того, что в литературе уже был один Катаев. А Ильф - это сокращенно Илья Файнзильберг.
Вот как Катаев представляет Ильфа читателям романа: «В числе молодых, приехавших с юга в Москву за славой, оказался наш общий друг, человек во многих отношениях замечательный. Он был до кончиков ногтей продуктом западной, главным образом французской культуры, ее новейшего искусства - живописи, скульптуры, поэзии. Каким-то образом ему уже был известен Аполлинер, о котором мы (даже птицелов) еще не имели понятия. Вовсем его облике было нечто неистребимо западное. Он одевался как все мы: во что бог послал. И тем не менее он явно выделялся. Даже самая обыкновенная рыночная кепка приобретала на его голове парижский вид, а пенсне без ободков, сидящее на его странном носу и как бы скептически поблескивающее, его негритянского склада губы с небольшой черничной пигментацией были настолько космополитичны, что воспринять его как простого советского гражданина казалось очень трудным. Между тем среди всех нас, одержимых духом революции, он, быть может, был наиболее революционно советским».
Илья Ильф дружил с братьями Катаевыми. И младший из них стал его соавтором во время рождения выдающегося литературного феномена «писатель Ильф и Петров». А Катаев выступил в роли повивальной бабки в процессе рождения, потому что именно он предложил Ильфу и Петрову идею романа «Двенадцать стульев». Он хотел быть главным соавтором. А друга и брата использовать, как литературных негров. Но прочтя первые главы, самоустранился, выторговав себе условие, чтобы все издания книги выходили с посвящением Валентину Катаеву. Но в романе «Алмазный мой венец» Петров предстает не прославленным писателем и журналистом, а почти мальчишкой, младшим братом, приехавшим с юга, которого автор любит и опекает.
«Брат приехал ко мне в Мыльников переулок с юга, вызванный моими отчаянными письмами. Будучи еще почти совсем мальчишкой, он служил в уездном уголовном розыске, в отделе по борьбе с бандитизмом, свирепствовавшим на юге…
Я понимал, что в любую минуту он может погибнуть от пули из бандитского обреза. Мои отчаянные письма в конце концов его убедили.
Он появился уже не мальчиком, но еще и не вполне созревшим молодым человеком, жгучим брюнетом, юношей, вытянувшимся, обветренным с почерневшим от новороссийского загара, худым, несколько монгольским лицом, в длинной, до пят, крестьянской свитке, крытой поверх черного бараньего меха синим грубым сукном, в юфтевых сапогах и кепке агента уголовного розыска».
Далее Катаев рассказывает о том, что не желая висеть обузой на шее брата, Евгений устроился надзирателем в Бутырскую тюрьму, и автору стоило немалых усилий упросить его уйти оттуда и попробовать себя в журналистской деятельности. Меня насмешило, что уговаривая брата написать что-нибудь на пробу, Катаев восклицал: «Но, послушай, неужели тебе не ясно, что каждый более или менее интеллигентный, грамотный человек может что-нибудь написать?». И я подумала, что этой фразой может руководствоваться начинающий или действующий блоггер, вроде меня.
Завершая заметки о друге и брате, хочу снова привести фотографию, на которой они увековечены на памятнике в одесском Саду скульптур. Я уже вывешивала что-то подобное з десь, но в данном случае кашу маслом не испортишь.
Очень много в романе Катаев пишет об Юрии Олеше, с которым был близко дружен. Он именует его ключиком. Думаю, потому, что начертание и его имени, и фамилии похоже на ключ. Но Олеши нет на памятнике одесской литературной школе. Полагаю, что здесь сложилось много факторов: сравнительно рано ушел и сейчас почти полузабыт. Во многом являлся писателем для писателей, был гениальным стилистом и мастером метофор, а общенародное его произведение - детская повесть «Три толстяка» сейчас не вполне в духе времени. Кроме того, у Олеши практически нет отдельных произведений, посвященных Одессе, и хотя он в ней провел детство и юность, не был ее уроженцем, как все другие, изображенные на памятнике.
Что же касается Веры Инбер, которая на памятнике есть, а у Катаева в романе не фигурирует, то здесь объяснением может быть то, что одесситы оценили ее автобиографическую книгу «Место под солнцем». Елена Каракина называет ее лучшей из написанных об Одессе 1920-1922 годов. Катаев же, скорее всего, не мог простить Вере Инбер угасшего таланта и поступков, которые она позволяла себе в зрелости и старости, например, участие в травле Иосифа Бродского и Дмитрия Кедрина. Сам Катаев при всей неоднозначности его личности старался избегать доносов.
И перед тем. как снова вернуться в зал Одесского литературного музея, приведу катаевское описание последнего из не рассмотренных мной персонажей памятника одесской литературной школы Исаака Бабеля.
«Он сразу же и первый среди нас прославился и был признан лучшим прозаиком не только правыми, но и левыми. «Леф» напечатал его рассказ «Соль», и сам Командор на своих поэтических вечерах читал этот рассказ наизусть и своим баритональным басом прославлял его автора перед аудиторией Политехнического музея, что воспринималось как высшая литературная почесть, вроде Нобелевской премии.
Конармеец стал невероятно знаменит. На него писали пародии и рисовали шаржи, где он неизменно изображался в шубе с меховым воротником, в круглых очках местечкового интеллигента, но в буденовском шлеме с красной звездой и большой автоматической ручкой вместо винтовки.
Он, так же как и многие из нас, приехал с юга, с той лишь разницей, что ему не надо было добывать себе славу. Слава опередила его. Он прославился еще до революции, во время первой мировой войны, так как был напечатан в горьковском журнале «Летопись». Кажется, даже одновременно с поэмой Командора «Война и мир». Алексей Максимович души не чаял в будущем конармейце, пророча ему блестящую будущность, что отчасти оправдалось.
В Москве он появился уже признанной знаменитостью… Его обожали все вожди нашого города как первого писателя.
Подобно всем нам он ходил в холщовой толстовке, в деревянных босоножках, которые гремели по тротуарам со звуком итальянских кастаньет.
У него била крупная голова вроде несколько деформированной тыквы, сильно облысевшая спереди, и вечная ироническая улыбка, упомянутые уже круглые очки, за стеклами которых виднелись изюминки маленьких детских глаз, смотревших на мир с пытливым любопытством, и широкий, как бы слегка помятый лоб с несколькими морщинами, мудрыми не по возрасту,- лоб философа, книжника, фарисея».
Ну и как, похож этот портрет, сделанный Катаевым на того, кто изображен на памятнике справа от Веры Инбер :)?
Мне собственно и не хотелось писать этот пост, не перечитав снова «Алмазный мой венец». И при втором прочтении роман только засверкал новыми гранями и впечатлениями. А еще, описывая одесскую школу, не могла не перечитать «Время больших ожиданий» Константина Паустовского. Его тоже можно смело называть продолжателем традиций одесской литературной школы, потому что лучшие годы становления литературного таланта он провел в Одессе. Работал в газете «Моряк», получил поощрительную записку о своем творчестве от самого Ивана Алексеевича Бунина. Одессе, Черному морю посвящено много произведений Константина Георгиевича, но главная его заслуга состоит в том, что повесть «Время больших ожиданий» он выпустил сразу после 20-го съезда КПСС, в самом начале оттепели и первым написал о тех писателях, кто сгинул в горниле сталинских чисток - Бабеле, Нарбуте, Мандельштаме. Нужно было иметь большую гражданскую смелость для этого поступка, поскольку ранее любое упоминание о репрессированных, даже устное, грозило в лучшем случае тюремной отсидкой.
В городском литературном музее Одесской литературной школе посвящены два зала. Я снова привожу фотку с сайта музея, на которой изображен второй из залов. В центре зала шкаф без единой книги. Он символизирует те книги, которые были сожжены, во время блокады Одессы в период Гражданской войны.
Справа, там, где прикреплен стул, размещены экспонаты, посвященные Ильфу и Петрову, например, кепка, которую носил Илья Ильф. Стенды, посвященные брату Петрова и другу Ильфа,Валентину Катаеву, размещены в предыдущем зале, где можно увидеть рукописи и памятные вещи Эдуарда Багрицкого и Юрия Олеши.
На противоположной стороне зала на белом столе и над ним расположен экспозиционный комплекс газеты «Моряк», объединяющий Исаака Бабеля и Константина Паустовского. Оба они были сотрудниками этой замечательной газеты. Я позволю себе большую цитату из книги «Время больших ожиданий», посвященную газете «Моряк».
«Вообще с «Моряком» были связаны некоторые странности. Начать хотя бы с того, что газета печаталась не на обыкновенной бумаге, а на обороте разноцветных чайных бандеролей. Бумаги в Одессе не было. Во всяком случае, скудных ее запасов хватало только на главную газету - «Одесские известия».
Выход «Моряка» был разрешен, но печатать газету оказалось не на чем. К счастью, Иванов узнал, что на одесской таможне лежат большие запасы никому сейчас не нужных царских чайных бандеролей.
Эти бандероли были отпечатаны на листах тонкой, просвечивающей бумаги размером в развернутую газету. Одна сторона этих глянцевитых листов была совершенно чистая. От краски бандерольная бумага не промокала.
Бандероли были разных цветов, в зависимости от сорта чая. Цвета почему‑то выбирались бледные: сиреневые, желтоватые, серые и розовые.
В дореволюционное время бандерольные листы разрезались на узкие полоски. Их и наклеивали на пачки с чаем. На каждой такой полоске был обозначен сорт чая, его вес и отпечатан русский государственный герб - маленький двуглавый орел.
Вот из‑за этих‑то орлов нам долго не соглашались выдать бандероли. Иванов терял голос, доказывая, что печатание газеты на бандеролях ни в какой мере не является монархической пропагандой.
Мы старались выпускать газету разного цвета, в соответствии с разными днями недели. Например, по вторникам всегда сиреневую, а по средам - всегда розовую и так далее. Это довольно хорошо нам удавалось.
В исключительных случаях, для так называемых праздничных номеров, нам выдавали белую бумагу. Белой ее можно было назвать только в полном мраке. То была серая, рыхлая, очень толстая бумага, похожая на оберточную, прослоенная широкими и тонкими древесными стружками (даже со следами годичных слоев).
Краска на такую стружку почти не ложилась, и потому праздничные номера выглядели рябыми. Буквы на этой бумаге не отпечатывались, а выдавливались, как в книгах для слепых.
Но нас не пугала ни серая бумага, ни плохая краска. Из‑за этого мы любили свою газету больше, чем если бы она была прилизанной и нарядной.
Мы вкладывали в работу много пыла, труда и выдумки. Поэтому лучшим вознаграждением для нас, сотрудников «Моряка», была его популярность. Газета расходилась мгновенно. Номера «Моряка» буквально рвали из рук.
Кроме полотняных удостоверений и бандерольной бумаги, у «Моряка» была еще третья особенность - множество преданных газете сотрудников, не получавших ни копейки гонорара. Они охотно довольствовались ничтожными выдачами натурой.
Выдавали все, что мог достать Кынти: твердую, как булыжник, синьку, кривые перламутровые пуговицы, заплесневелый кубанский табак, ржавую каменную соль (она тут же, в редакции, таяла, выпуская красный едкий тузлук) и обмотки из вельвета».
Кроме Ильфа, Петрова и Бабеля с Паустовским в описываемом зале можно увидеть экспонаты, связанные с памятью Веры Инбер, Льва Славина, Георгия Шенгели и Владимира Сосюры.
После этих двух залов связанных с ярчайшими личностями советской литературы 20-го века больше ничего интересного в Одесском литературном музее я не нашла.
Здесь хотелось бы еще написать о недостатках экспозиции. Конечно, интерьер многих залов музеев сделан мастерски, но тем не менее остается впечатление, что часто он уже устарел морально. Такое впечатление, что то, что выставлено в музее, законсервировалось с 70-х годов, а ведь каждое новое время выдвигает новые запросы к современным мастерам культуры и порождает новые прочтения классиков. Вот этого не было в Одесском литературном. Практически ни слова о современности. И еще очень не хватало экскурсии. Они безумно дорогие во всех музеях. Экскурсоводы высоко ценят свой интеллектуальный капитал. Но если в залах художественных музеев можно спокойно созерцать и разговаривать с картинами без посредников, то для раскрытия литературных экспонатов гид нужен. И нужны люди, сохраняющие и передающие культурную традицию, миф об Одессе.
Ведь сейчас вопрос о том, угасла ли одесская литературная школа, является дискуссионным. И похоже, что в литературном музее ответили на него утвердительно. Однако в эссе Елены Каракиной и в Саду скульптур таки нашла того, кто является истинным продолжателем традиций «Юго-Запада».
Для тех, кто не распознал лицо на скульптуре (честно говоря, не очень похож) и не вспомнил знаменитый портфель, скажу, что скульптура называется «Ты одессит, Мишка…» и посвящена Михаилу Михайловичу Жванецкому.
Я рада, что этим постом могу завершить хотя бы один из своих сериалов «Три дня в Одессе». Но записи об этом городе на этом не заканчиваю. Ведь даже о Саде Скульптур еще рассказано далеко не полностью.
Самая левая Вера Инбер, рядом с нем присел на одно колено Исаак Бабель, в центре - Илья Ильф и Евгений Петров, справа от них сидит Валентин Катаев и стоит с дудкой «птицелов» Эдуард Багрицкий. Поскольку я своим мощным торсом заслоняю Катаева, вот вам эта могучая кучка более крупным планом (правда, на фото есть и примазавшиеся к славе знаменитых писателей :)).
Готовясь к написанию этого поста, нашла в Сети довольно много исследований, посвященных такому яркому явлению в истории литературы, каким была одесская литературная школа. С легкой руки Бориса Шкловского, который одним из первых исследовал этот феномен в своей статье, данное литературное направление получило наименование «Юго-Запад». Так называлась упомянутая статья Шкловского и первый стихотворный сборник Эдуарда Багрицкого, одного из ярчайших ее представителей. Расцвет этого направления пришелся на 20-е годы прошлого столетия. Кроме писателей, изображенных на скульптуре, к одесской литературной школе еще относят Юрия Олешу, Льва Славина, а также известного поэта и реформатора стиха Семена Кирсанова. Однако Семен Кирсанов был все же моложе остальных перечисленных где-то на полпоколения, хотя расцвет его творчества и совпал с лучшим периодом существования школы. Кроме того, у современников были и другие причины упоминать о Кирсанове сквозь зубы или не упоминать вообще.
Любой из вышеперечисленных писателей мог бы прославить город, в котором он родился, но в данном случае сам город был таким, что напитал своей энергетикой их литературные дарования и дал им свой неповторимый одесский характер и шарм. Наверно, не случайно то, что большинство из них подгадали родиться в годы, близкие к столетнему юбилею со дня основания Одессы. Вера Инбер - в 1890-м, Исаак Бабель -в юбилейном 1894, Лев Славин - в 1895-м, Эдуард Багрицкий - в 1896, Илья Ильф и Валентин Катаев - в 1897-м, Юрий Олеша - в 1899-м, Евгений Петров - в 1902 году. И каждый из них посвятил городу и морю свои лучшие книги стихов, прозы, драматургии: «Место под солнцем», «Одесские рассказы», «Интервенция», «Контрабандисты», «Золотой теленок» (ведь город Черноморск - это и есть Одесса), «Белеет парус одинокий». Каждый вносил в «Юго-Запад» что-то свое.
Об этом сказано в прекрасном эссе Елены Каракиной “«По следам «Юго_Запада»”
http://www.belousenko.com/books/litera/karakina_south_west.htm. Она писала, что Багрицкий был «закваской "Юго-Запада". И если Бабель - солнце одесской школы, Ильф и Петров - ее смех, Катаев и Олеша - ее фактура, Инбер - кружева, то для того, чтобы влюбиться в книги этих авторов, ритм стихов Багрицкого должен срезонировать с ритмом сердцебиения». Елена Каракина пишет о волшебной мощи города и слова и описывает то общее, что роднило гениев одесской школы - жизнелюбие, автобиографичность, импрессионизм и неожиданность метафор. И безмерная любовь к родному городу, ведь то, что сейчас принято называть «одесским мифом», по большей части создано ими, участниками «Юго-Запада». Они смогли воплотить в своей прозе уходящую Одессу - ее улицы, дома, бухты и пляжи, деревья и скульптуры.
Один из ярчайших литературных памятников своим друзьям, землякам и современникам создал Валентин Катаев в романе «Алмазный мой венец». Роман вроде бы и не об Одессе. Автор - гражданин мира и свободно передвигается во времени и пространстве. На страницах романа соседствуют Одесса и Москва, Париж и Равенна, и даже мой родной Харьков. Гениальность романа и заслуга Катаева в том, что в 70-е годы он возродил литературное поколение двадцатых - и знаменитых, и забытых или уничтоженных. Они снова вернулись к нам живыми и помолодевшими на страницах его книги. Я помню впечатление свежести, необычности и новизны от первого прочтения этого романа в новомировском издании. Он был еще и романом-квестом, мистификацией, поскольку все герои были зашифрованы под вымышленными именами. На памятнике в Саду скульптур рядом с Катаевым изображены персонажи его романа: птицелов, брат, друг и конармеец.
Позволю себе удовольствие представить фигуры на памятнике их реальными фотографиями и строками из романа Катаева, сделав исключение лишь для него самого. С него и начну, двигаясь справа налево. Вот в Википедии нашла его фото в 20-е годы. И там же его характеристику из уст хорошо его знавшего художника Бориса Ефимова:
“ Странным образом в Валентине Петровиче Катаеве сочетались два совершенно разных человека. Один - тонкий, проницательный, глубоко и интересно мыслящий писатель, великолепный мастер художественной прозы, пишущий на редкость выразительным, доходчивым, прозрачным литературным языком. И с ним совмещалась личность совершенно другого толка - разнузданный, бесцеремонно, а то и довольно цинично пренебрегающий общепринятыми правилами приличия самодур”. Катаеву была начертана долгая жизнь, он прожил почти до 90 лет. В молодости успел поработать под руководством Крупской, умер при Горбачеве. Мемуаристы Одесской школы считали, что в начале пути он обладал наиболее скромным дарованием по сравнению с остальными ее участниками. Однако, несомненно, был талантливым и считал своим литературным учителем Бунина, которому показывал свои стихи и рассказы. В ссылках Википедии нашла необыкновенно интересное эссе о Катаеве Дмитрия Быкова. Так вот он пишет, что в последней трети своей жизни, изобретя новый стиль изложения «мовизм», Катаев написал лучшие произведения, перегнал Бунина и стал вровень с теми, кого с такой любовью описывал в «Алмазном венце». И я очень обрадовалась, что моя оценка этой книги совпала с мнением такого литературного мэтра, как Быков.
Багрицкий в романе появляется в самом начале, на первых двадцати страницах. Катаев вспоминает, как увидел его на сцене дачного театра: «Его стихи казались недосягаемо прекрасными, а сам он гением.
-Там, где выступ холодный и серый водопадом свергается вниз, я кричу у безмолвной пещеры: Дионис! Дионис! Дионис! - декламировал он на бис свое коронное стихотворение.
- Утомясь после долгой охоты, запылив свой пурпурный наряд, ты ушел в бирюзовые гроты выжимать золотой виноград.
Эти стихи были одновременно и безвкусны и необъяснимо прекрасны.
Казалось, птицелов сейчас захлебнется от вдохновения. Он выглядел силачом, атлетом. Впоследствии я узнал. Что с детства он страдает бронхиальной астмой и вся его как бы гладиаторская внешность - не что иное, как не без труда давшаяся поза.
Даже небольшой шрам на его мускулисто напряженной щеке - след детского пореза осколком оконного стекла - воспринимался как зарубцевавшаяся рана от удара пиратской шпаги.
Откуда он выкопал Диониса, его пурпурный наряд, запылившийся во время охоты? Откуда взялись какие-то бирюзовые гроты и выступ. Мало того, что холодный и серый, но еще и «водопадом свергающийся вниз»?
Необъяснимо.
Впоследствии он стал писать по-другому, более реалистично, и, медленно созревая, сделался тем прославленным поэтом, имя которого -вернее, его провинциальный псевдоним - принимается как должное: к нему просто привыкли».
Слева от Багрицкого и Катаева стоят создатели культовых романов «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». Здесь писателю и вымышленных имен придумывать не надо было. Действительно, Ильф - друг, Петров - родной брат. Петров и псевдоним свой взял по имени отца из-за того, что в литературе уже был один Катаев. А Ильф - это сокращенно Илья Файнзильберг.
Вот как Катаев представляет Ильфа читателям романа: «В числе молодых, приехавших с юга в Москву за славой, оказался наш общий друг, человек во многих отношениях замечательный. Он был до кончиков ногтей продуктом западной, главным образом французской культуры, ее новейшего искусства - живописи, скульптуры, поэзии. Каким-то образом ему уже был известен Аполлинер, о котором мы (даже птицелов) еще не имели понятия. Вовсем его облике было нечто неистребимо западное. Он одевался как все мы: во что бог послал. И тем не менее он явно выделялся. Даже самая обыкновенная рыночная кепка приобретала на его голове парижский вид, а пенсне без ободков, сидящее на его странном носу и как бы скептически поблескивающее, его негритянского склада губы с небольшой черничной пигментацией были настолько космополитичны, что воспринять его как простого советского гражданина казалось очень трудным. Между тем среди всех нас, одержимых духом революции, он, быть может, был наиболее революционно советским».
Илья Ильф дружил с братьями Катаевыми. И младший из них стал его соавтором во время рождения выдающегося литературного феномена «писатель Ильф и Петров». А Катаев выступил в роли повивальной бабки в процессе рождения, потому что именно он предложил Ильфу и Петрову идею романа «Двенадцать стульев». Он хотел быть главным соавтором. А друга и брата использовать, как литературных негров. Но прочтя первые главы, самоустранился, выторговав себе условие, чтобы все издания книги выходили с посвящением Валентину Катаеву. Но в романе «Алмазный мой венец» Петров предстает не прославленным писателем и журналистом, а почти мальчишкой, младшим братом, приехавшим с юга, которого автор любит и опекает.
«Брат приехал ко мне в Мыльников переулок с юга, вызванный моими отчаянными письмами. Будучи еще почти совсем мальчишкой, он служил в уездном уголовном розыске, в отделе по борьбе с бандитизмом, свирепствовавшим на юге…
Я понимал, что в любую минуту он может погибнуть от пули из бандитского обреза. Мои отчаянные письма в конце концов его убедили.
Он появился уже не мальчиком, но еще и не вполне созревшим молодым человеком, жгучим брюнетом, юношей, вытянувшимся, обветренным с почерневшим от новороссийского загара, худым, несколько монгольским лицом, в длинной, до пят, крестьянской свитке, крытой поверх черного бараньего меха синим грубым сукном, в юфтевых сапогах и кепке агента уголовного розыска».
Далее Катаев рассказывает о том, что не желая висеть обузой на шее брата, Евгений устроился надзирателем в Бутырскую тюрьму, и автору стоило немалых усилий упросить его уйти оттуда и попробовать себя в журналистской деятельности. Меня насмешило, что уговаривая брата написать что-нибудь на пробу, Катаев восклицал: «Но, послушай, неужели тебе не ясно, что каждый более или менее интеллигентный, грамотный человек может что-нибудь написать?». И я подумала, что этой фразой может руководствоваться начинающий или действующий блоггер, вроде меня.
Завершая заметки о друге и брате, хочу снова привести фотографию, на которой они увековечены на памятнике в одесском Саду скульптур. Я уже вывешивала что-то подобное з десь, но в данном случае кашу маслом не испортишь.
Очень много в романе Катаев пишет об Юрии Олеше, с которым был близко дружен. Он именует его ключиком. Думаю, потому, что начертание и его имени, и фамилии похоже на ключ. Но Олеши нет на памятнике одесской литературной школе. Полагаю, что здесь сложилось много факторов: сравнительно рано ушел и сейчас почти полузабыт. Во многом являлся писателем для писателей, был гениальным стилистом и мастером метофор, а общенародное его произведение - детская повесть «Три толстяка» сейчас не вполне в духе времени. Кроме того, у Олеши практически нет отдельных произведений, посвященных Одессе, и хотя он в ней провел детство и юность, не был ее уроженцем, как все другие, изображенные на памятнике.
Что же касается Веры Инбер, которая на памятнике есть, а у Катаева в романе не фигурирует, то здесь объяснением может быть то, что одесситы оценили ее автобиографическую книгу «Место под солнцем». Елена Каракина называет ее лучшей из написанных об Одессе 1920-1922 годов. Катаев же, скорее всего, не мог простить Вере Инбер угасшего таланта и поступков, которые она позволяла себе в зрелости и старости, например, участие в травле Иосифа Бродского и Дмитрия Кедрина. Сам Катаев при всей неоднозначности его личности старался избегать доносов.
И перед тем. как снова вернуться в зал Одесского литературного музея, приведу катаевское описание последнего из не рассмотренных мной персонажей памятника одесской литературной школы Исаака Бабеля.
«Он сразу же и первый среди нас прославился и был признан лучшим прозаиком не только правыми, но и левыми. «Леф» напечатал его рассказ «Соль», и сам Командор на своих поэтических вечерах читал этот рассказ наизусть и своим баритональным басом прославлял его автора перед аудиторией Политехнического музея, что воспринималось как высшая литературная почесть, вроде Нобелевской премии.
Конармеец стал невероятно знаменит. На него писали пародии и рисовали шаржи, где он неизменно изображался в шубе с меховым воротником, в круглых очках местечкового интеллигента, но в буденовском шлеме с красной звездой и большой автоматической ручкой вместо винтовки.
Он, так же как и многие из нас, приехал с юга, с той лишь разницей, что ему не надо было добывать себе славу. Слава опередила его. Он прославился еще до революции, во время первой мировой войны, так как был напечатан в горьковском журнале «Летопись». Кажется, даже одновременно с поэмой Командора «Война и мир». Алексей Максимович души не чаял в будущем конармейце, пророча ему блестящую будущность, что отчасти оправдалось.
В Москве он появился уже признанной знаменитостью… Его обожали все вожди нашого города как первого писателя.
Подобно всем нам он ходил в холщовой толстовке, в деревянных босоножках, которые гремели по тротуарам со звуком итальянских кастаньет.
У него била крупная голова вроде несколько деформированной тыквы, сильно облысевшая спереди, и вечная ироническая улыбка, упомянутые уже круглые очки, за стеклами которых виднелись изюминки маленьких детских глаз, смотревших на мир с пытливым любопытством, и широкий, как бы слегка помятый лоб с несколькими морщинами, мудрыми не по возрасту,- лоб философа, книжника, фарисея».
Ну и как, похож этот портрет, сделанный Катаевым на того, кто изображен на памятнике справа от Веры Инбер :)?
Мне собственно и не хотелось писать этот пост, не перечитав снова «Алмазный мой венец». И при втором прочтении роман только засверкал новыми гранями и впечатлениями. А еще, описывая одесскую школу, не могла не перечитать «Время больших ожиданий» Константина Паустовского. Его тоже можно смело называть продолжателем традиций одесской литературной школы, потому что лучшие годы становления литературного таланта он провел в Одессе. Работал в газете «Моряк», получил поощрительную записку о своем творчестве от самого Ивана Алексеевича Бунина. Одессе, Черному морю посвящено много произведений Константина Георгиевича, но главная его заслуга состоит в том, что повесть «Время больших ожиданий» он выпустил сразу после 20-го съезда КПСС, в самом начале оттепели и первым написал о тех писателях, кто сгинул в горниле сталинских чисток - Бабеле, Нарбуте, Мандельштаме. Нужно было иметь большую гражданскую смелость для этого поступка, поскольку ранее любое упоминание о репрессированных, даже устное, грозило в лучшем случае тюремной отсидкой.
В городском литературном музее Одесской литературной школе посвящены два зала. Я снова привожу фотку с сайта музея, на которой изображен второй из залов. В центре зала шкаф без единой книги. Он символизирует те книги, которые были сожжены, во время блокады Одессы в период Гражданской войны.
Справа, там, где прикреплен стул, размещены экспонаты, посвященные Ильфу и Петрову, например, кепка, которую носил Илья Ильф. Стенды, посвященные брату Петрова и другу Ильфа,Валентину Катаеву, размещены в предыдущем зале, где можно увидеть рукописи и памятные вещи Эдуарда Багрицкого и Юрия Олеши.
На противоположной стороне зала на белом столе и над ним расположен экспозиционный комплекс газеты «Моряк», объединяющий Исаака Бабеля и Константина Паустовского. Оба они были сотрудниками этой замечательной газеты. Я позволю себе большую цитату из книги «Время больших ожиданий», посвященную газете «Моряк».
«Вообще с «Моряком» были связаны некоторые странности. Начать хотя бы с того, что газета печаталась не на обыкновенной бумаге, а на обороте разноцветных чайных бандеролей. Бумаги в Одессе не было. Во всяком случае, скудных ее запасов хватало только на главную газету - «Одесские известия».
Выход «Моряка» был разрешен, но печатать газету оказалось не на чем. К счастью, Иванов узнал, что на одесской таможне лежат большие запасы никому сейчас не нужных царских чайных бандеролей.
Эти бандероли были отпечатаны на листах тонкой, просвечивающей бумаги размером в развернутую газету. Одна сторона этих глянцевитых листов была совершенно чистая. От краски бандерольная бумага не промокала.
Бандероли были разных цветов, в зависимости от сорта чая. Цвета почему‑то выбирались бледные: сиреневые, желтоватые, серые и розовые.
В дореволюционное время бандерольные листы разрезались на узкие полоски. Их и наклеивали на пачки с чаем. На каждой такой полоске был обозначен сорт чая, его вес и отпечатан русский государственный герб - маленький двуглавый орел.
Вот из‑за этих‑то орлов нам долго не соглашались выдать бандероли. Иванов терял голос, доказывая, что печатание газеты на бандеролях ни в какой мере не является монархической пропагандой.
Мы старались выпускать газету разного цвета, в соответствии с разными днями недели. Например, по вторникам всегда сиреневую, а по средам - всегда розовую и так далее. Это довольно хорошо нам удавалось.
В исключительных случаях, для так называемых праздничных номеров, нам выдавали белую бумагу. Белой ее можно было назвать только в полном мраке. То была серая, рыхлая, очень толстая бумага, похожая на оберточную, прослоенная широкими и тонкими древесными стружками (даже со следами годичных слоев).
Краска на такую стружку почти не ложилась, и потому праздничные номера выглядели рябыми. Буквы на этой бумаге не отпечатывались, а выдавливались, как в книгах для слепых.
Но нас не пугала ни серая бумага, ни плохая краска. Из‑за этого мы любили свою газету больше, чем если бы она была прилизанной и нарядной.
Мы вкладывали в работу много пыла, труда и выдумки. Поэтому лучшим вознаграждением для нас, сотрудников «Моряка», была его популярность. Газета расходилась мгновенно. Номера «Моряка» буквально рвали из рук.
Кроме полотняных удостоверений и бандерольной бумаги, у «Моряка» была еще третья особенность - множество преданных газете сотрудников, не получавших ни копейки гонорара. Они охотно довольствовались ничтожными выдачами натурой.
Выдавали все, что мог достать Кынти: твердую, как булыжник, синьку, кривые перламутровые пуговицы, заплесневелый кубанский табак, ржавую каменную соль (она тут же, в редакции, таяла, выпуская красный едкий тузлук) и обмотки из вельвета».
Кроме Ильфа, Петрова и Бабеля с Паустовским в описываемом зале можно увидеть экспонаты, связанные с памятью Веры Инбер, Льва Славина, Георгия Шенгели и Владимира Сосюры.
После этих двух залов связанных с ярчайшими личностями советской литературы 20-го века больше ничего интересного в Одесском литературном музее я не нашла.
Здесь хотелось бы еще написать о недостатках экспозиции. Конечно, интерьер многих залов музеев сделан мастерски, но тем не менее остается впечатление, что часто он уже устарел морально. Такое впечатление, что то, что выставлено в музее, законсервировалось с 70-х годов, а ведь каждое новое время выдвигает новые запросы к современным мастерам культуры и порождает новые прочтения классиков. Вот этого не было в Одесском литературном. Практически ни слова о современности. И еще очень не хватало экскурсии. Они безумно дорогие во всех музеях. Экскурсоводы высоко ценят свой интеллектуальный капитал. Но если в залах художественных музеев можно спокойно созерцать и разговаривать с картинами без посредников, то для раскрытия литературных экспонатов гид нужен. И нужны люди, сохраняющие и передающие культурную традицию, миф об Одессе.
Ведь сейчас вопрос о том, угасла ли одесская литературная школа, является дискуссионным. И похоже, что в литературном музее ответили на него утвердительно. Однако в эссе Елены Каракиной и в Саду скульптур таки нашла того, кто является истинным продолжателем традиций «Юго-Запада».
Для тех, кто не распознал лицо на скульптуре (честно говоря, не очень похож) и не вспомнил знаменитый портфель, скажу, что скульптура называется «Ты одессит, Мишка…» и посвящена Михаилу Михайловичу Жванецкому.
Я рада, что этим постом могу завершить хотя бы один из своих сериалов «Три дня в Одессе». Но записи об этом городе на этом не заканчиваю. Ведь даже о Саде Скульптур еще рассказано далеко не полностью.