Картошка
Когда перестаешь слышать постоянный гул машин, голоса чужих людей, сочащийся изо всех отверстий поток рекламы, поначалу кажется, что ты оглох.
А потом тебя накрывает, и ты начинаешь слышать, как с тобой разговаривает мир. Бьющийся в оконное стекло мотылек, лёгкие порывы ветра, скрип рассохшихся досок под ногами, шипение голубых лепестков газа, бурление кипящей воды…
Я снимаю крышку с кастрюли за секунду до того, как пена смогла бы выплеснуться за край. Сдуваю пар, чтобы не обжечься, и наугад тыкаю вилкой в кипяток.
Картошечка. Мягкая. В самый раз.
Выключаю газ, перекрываю клапан на баллоне. На пару дней еще хватит, после надо будет ехать к Петровичу, заправляться.
Заходит Иван, и за ним в распахнутую дверь вместе с влажным осенним воздухом врывается целый букет ароматов: сено, свежий навоз, какие-то травы.
Иван принес молоко и масло.
Мы садимся за стол и приступаем к ужину. Каждый ест сосредоточенно, молча, слушаем, как работают челюсти друг у друга. Молоко и несколько молодых жёлтых картофелин, смазанных сливочным маслом, да посыпанных солью - вот наш ужин.
Иван первый прерывает молчание. Он потирает шрам на плече и говорит: «Похоже, погода меняется. Надо собрать картошку, пока дожди не хлынут. Погреба готовы».
Я киваю.
Некоторое время вновь сидим молча. Иван допивает молоко и опять пытается завести разговор: «Слушай, ты здесь сколько уже, год почти? А раньше, ну там, в городе, кем был?»
Учителем.
«Да, я что-то такое и думал. Читаешь много. А я вот экономистом».
Иван смеётся и его острый кадык, будто метроном, ходит вдоль горла в такт с низким хохотом.
«Нет, ну ты представь, корпоративный автомобиль, страховка, оплаченные обеды, а я тут теперь - картошку с солью!»
Хочешь вернуться?
«Да ни в жизнь. Полюбил я, знаешь, картошечку нашу. Хоть на еду похоже, а не то что бумагу жевать. А утром еще с Мохнатым разговаривал, он рыбачить собирался, завтра карасей пожарим».
Прекрасно.
«Ладно, смотрю ты не настроен для разговора. Пошел я спать, короче».
Иван уходит, оставив на столе посуду. Привыкший есть там, где за ним убирают, он всегда так делает. Завтра будет мыть засохшую. Его очередь.
Долго не могу заснуть. Лишь под утро проваливаюсь в хрупкую полусознательную дремоту и город настигает меня. Я слышу вой сирен, крики полицейских, рёв двигателей.
В холодном поту я вскакиваю с кровати. Холодный свет, резкий и яркий, бьет в глаза. Нет, это не рассвет, еще слишком рано. Это город, он пришел за мной.
Получаю удар под колено и чьи-то четыре руки валят меня на пол. Вижу только черные ботинки полицейских и перекошенное лицо Ивана в соседней комнате, прижатое к полу. Выше этого уровня все заливает нещадный прожектор.
Щелкают наручники.
Иван яростно орет, переходя на хрип: «Суки, суки, блядь, тупые, вы хоть понимаете, что тво…»
Черный ботинок бьет Ивана в бок, и хрип переходит в бессильный выдох.
Прожектор гаснет. Черные ботинки стоят без движения, будто прибитые гвоздями к полу, но в доме слышны шаги. Постепенно глаза привыкают к естественному предрассветному сумраку, проникающему через окно.
Входит кто-то еще, жестами давая знак держащим меня с Иваном тушам ослабить нажим.
Звонкий, бодрый, обманчиво приятный голос.
«Майор Ефремов, экологическая полиция. Это ваше?»
Он кидает на пол несколько картофелин.
«Разумеется, ваше, мы только что выкопали перед домом. Посмотрим, что там. Вы тоже смотрите».
Ефремов садится на корточки, подносит к ближайшему клубню устройство, из которого на мгновение выстреливает узкий стержень, оставляя в картошке отверстие. Прибор попискивает, по небольшому дисплею бегают какие-то надписи. Майор изучает их, после чего поднимается и довольно объявляет:
«Вы обвиняетесь в незаконном использовании и распространении защищенных патентным правом модифицированных генетических последовательностей, а также в незаконном обороте продуктов питания. В связи с нарушением санитарно-эпидемиологических норм, до выяснения обстоятельств дела вы подлежите помещению в карантин. Этих уведите, рассадник выжечь».
Руки, прижимавшие к полу, поднимают нас.
Больше десятка человек, все в черном, с головы до ног. Ефремов единственный не надел маску.
Нас выводят на улицу, по пути Иван шипит одной из безликих черных голов: «Уроды, вы же, блять, картошку запатентовали, вы поймите - картошку!»
Полицейский толкает Ивана вперед, сквозь маску просачивается уставший, раздраженный голос: «Гребаные дикари…»
А потом тебя накрывает, и ты начинаешь слышать, как с тобой разговаривает мир. Бьющийся в оконное стекло мотылек, лёгкие порывы ветра, скрип рассохшихся досок под ногами, шипение голубых лепестков газа, бурление кипящей воды…
Я снимаю крышку с кастрюли за секунду до того, как пена смогла бы выплеснуться за край. Сдуваю пар, чтобы не обжечься, и наугад тыкаю вилкой в кипяток.
Картошечка. Мягкая. В самый раз.
Выключаю газ, перекрываю клапан на баллоне. На пару дней еще хватит, после надо будет ехать к Петровичу, заправляться.
Заходит Иван, и за ним в распахнутую дверь вместе с влажным осенним воздухом врывается целый букет ароматов: сено, свежий навоз, какие-то травы.
Иван принес молоко и масло.
Мы садимся за стол и приступаем к ужину. Каждый ест сосредоточенно, молча, слушаем, как работают челюсти друг у друга. Молоко и несколько молодых жёлтых картофелин, смазанных сливочным маслом, да посыпанных солью - вот наш ужин.
Иван первый прерывает молчание. Он потирает шрам на плече и говорит: «Похоже, погода меняется. Надо собрать картошку, пока дожди не хлынут. Погреба готовы».
Я киваю.
Некоторое время вновь сидим молча. Иван допивает молоко и опять пытается завести разговор: «Слушай, ты здесь сколько уже, год почти? А раньше, ну там, в городе, кем был?»
Учителем.
«Да, я что-то такое и думал. Читаешь много. А я вот экономистом».
Иван смеётся и его острый кадык, будто метроном, ходит вдоль горла в такт с низким хохотом.
«Нет, ну ты представь, корпоративный автомобиль, страховка, оплаченные обеды, а я тут теперь - картошку с солью!»
Хочешь вернуться?
«Да ни в жизнь. Полюбил я, знаешь, картошечку нашу. Хоть на еду похоже, а не то что бумагу жевать. А утром еще с Мохнатым разговаривал, он рыбачить собирался, завтра карасей пожарим».
Прекрасно.
«Ладно, смотрю ты не настроен для разговора. Пошел я спать, короче».
Иван уходит, оставив на столе посуду. Привыкший есть там, где за ним убирают, он всегда так делает. Завтра будет мыть засохшую. Его очередь.
Долго не могу заснуть. Лишь под утро проваливаюсь в хрупкую полусознательную дремоту и город настигает меня. Я слышу вой сирен, крики полицейских, рёв двигателей.
В холодном поту я вскакиваю с кровати. Холодный свет, резкий и яркий, бьет в глаза. Нет, это не рассвет, еще слишком рано. Это город, он пришел за мной.
Получаю удар под колено и чьи-то четыре руки валят меня на пол. Вижу только черные ботинки полицейских и перекошенное лицо Ивана в соседней комнате, прижатое к полу. Выше этого уровня все заливает нещадный прожектор.
Щелкают наручники.
Иван яростно орет, переходя на хрип: «Суки, суки, блядь, тупые, вы хоть понимаете, что тво…»
Черный ботинок бьет Ивана в бок, и хрип переходит в бессильный выдох.
Прожектор гаснет. Черные ботинки стоят без движения, будто прибитые гвоздями к полу, но в доме слышны шаги. Постепенно глаза привыкают к естественному предрассветному сумраку, проникающему через окно.
Входит кто-то еще, жестами давая знак держащим меня с Иваном тушам ослабить нажим.
Звонкий, бодрый, обманчиво приятный голос.
«Майор Ефремов, экологическая полиция. Это ваше?»
Он кидает на пол несколько картофелин.
«Разумеется, ваше, мы только что выкопали перед домом. Посмотрим, что там. Вы тоже смотрите».
Ефремов садится на корточки, подносит к ближайшему клубню устройство, из которого на мгновение выстреливает узкий стержень, оставляя в картошке отверстие. Прибор попискивает, по небольшому дисплею бегают какие-то надписи. Майор изучает их, после чего поднимается и довольно объявляет:
«Вы обвиняетесь в незаконном использовании и распространении защищенных патентным правом модифицированных генетических последовательностей, а также в незаконном обороте продуктов питания. В связи с нарушением санитарно-эпидемиологических норм, до выяснения обстоятельств дела вы подлежите помещению в карантин. Этих уведите, рассадник выжечь».
Руки, прижимавшие к полу, поднимают нас.
Больше десятка человек, все в черном, с головы до ног. Ефремов единственный не надел маску.
Нас выводят на улицу, по пути Иван шипит одной из безликих черных голов: «Уроды, вы же, блять, картошку запатентовали, вы поймите - картошку!»
Полицейский толкает Ивана вперед, сквозь маску просачивается уставший, раздраженный голос: «Гребаные дикари…»