Д. Быков - "Один". Нарезки. Часть 66. О рабстве, цензуре, гендере и национализме.
№218 от 29 августа 2019 года
«Как проблема рабства отражена в творчестве американских писателей?»
Послушайте, это огромная тема, начиная с Гарриет Бичер-Стоу и заканчивая Болдуином. И может быть, даже, не заканчивая. В конце концов, это проблема, которая до нашего времени не покинула американскую литературу. Такой довольно серьезный общенациональный комплекс вины.
Мне представляется, что и русская, и американская литература чрезвычайно серьезно рефлексировали над этой темой, но американцы пошли дальше в том смысле, что они, рискну сказать, показали рабство с обеих сторон. Они показали, что рабство уродует не только хозяев, но оно вносит непоправимые изменения в психику рабов. И вот об этом, пожалуй, «Признания Ната Тернера» - самый радикальный роман Уильяма Стайрона; о том, что происходит с рабом, особенно с рабом восстающим.
Видите ли, в России всегда вот эта некрасовская тема:
Люди холопского звания,
Сущие псы иногда:
Чем тяжелей наказания,
Тем им милей господа.
Это тема ими всегда подносилась очень половинчато, потому что боялись назвать рабов рабами, боялись назвать холопов холопами. Все-таки рабство и цепь великая - это изображалось как вина хозяев. А как трагедия рабов, как их перерождение - считалось, что если поставить раба в условия свободы и гармонии, то тут он сам и освободиться. А вот что у него стокгольмский синдром начнется, что он обратно в рабство захочет, что оно для него чрезвычайно комфортно,- об этом один Чехов рискнул говорить довольно прямо. Помните, когда Фирс говорит: «Вот так же филин кричал перед бедой».- «Перед какой бедой?» - «Перед волей».
Рабство, которое въелось в кровь, которое стало комфортным,- эта тема гораздо менее упоминаема. Она существует, но она, мне кажется, по-настоящему не отрефлексирована, не исследована. Возьмем некрасовского «Последыша», мое любимое сочинение, одна из частей «Кому на Руси…». Там, где вынужден один из крестьян имитировать, разыграть рабство перед параличным помещиком. Ему нельзя сказать про волю - он немедленно помрет. Он приказал высечь одного из крестьян своих, высечь на конюшне. Ему говорят: «Мы тебе поставим выпивку, закуску, а ты кричи: мы будем изображать, что тебя бьем». Он изображал, кричал, пришел домой и помер. Почему? Потому что иногда имитация сечения оказывается страшнее сечения. Потому что рабство, когда оно уже сброшено, страшнее, возврат его страшен. Можно терпеть рабство, еще не повидав свободы. Но уже попробовав ее, возвращаться в это состояние невыносимо.
Кстати говоря, поэтому многие россияне сегодня впадают в беспросветное отчаяние: потому что рабство, казалось, кончилось. В 1991 году казалось, что все, что nevermore. А оно оказалось глубже, оно оказалось в крови. Слава богу, что Америка, отменив рабство раз и навсегда, уже никогда к нему не возвращалась. Или возвращалась к другому рабству: к разным вариантам рабства духовного, но никогда - к рабству социальному.
В России возврат к крепостничеству, в том числе и напрямую к крепостничеству колхозному в 30-е годы, ко многим еще формам несвободы,- бывал многажды, отсюда такая безнадежность. После революции вернулась несвобода, после перестройки вернулась несвобода. Видимо, тут что-то гораздо более глубокой, одной отменой крепостного права эта проблема не решается; надо привлекать людей к решению собственной судьбы.
«С удивлением обнаружил, что в онлайн-издании романа «Овод» существуют купюры в нескольких местах, касающихся оценки небелого населения Южной Америки».
Простите, никогда не занимался этим вопросом, но если это так, что это еще одно проявление новой цензуры. Вообще, понимаете, я вот недавно обсуждал с другом моим, с кинокритиком новые времена и новую этику. Получается так, что вместо новой степени свободы новая этика приносит, во-первых, новую цензуру, во-вторых, новый способ ущучить, схватить, опорочить талантливого человека, как это было, на мой взгляд, в случае Эдуарда Успенского, хотя я не знаю подробностей его семейного быта. А иногда она приводит к травле людей безусловно отвратительных, как Харви Вайншейн, но просто проблема в том, что травля даже отвратительного человека травящим не прибавляет душевного здоровья. То есть новая этика не ведет к улучшению нравов, вообще к этичности, к этизации. Скажу больше: она ведет к деградации, потому что отпиливать голову Колумбу или требовать, чтобы все становились на колени и каялись,- действительно, такое ощущение, что Америка, выиграв в Холодной войне, переняла многие черты оппонента, где тоже всегда заставляли каяться то в одних грехах, то в других.
Вообще то, что сейчас происходит в Штатах (я уже много раз говорил, что не буду этого оценивать, чтобы не ссориться ни с теми, ни с другими американскими приятелями),- не могу я не ужаснуться масштабу, размаху, погромности, десткруктивности этих событий, и формированию новых тоталитарных дискурсов, которые, клянусь вам, ничуть не лучше расизма, потому что это тот же расизм с обратным знаком. Я очень боюсь происходящего там. Кому мешали разгромленные магазины, понимаете? Остается надеяться на то, что Россия, которая раньше прошла через многие кризисы и проходит через этот, она первой нащупает свет, и вот этот вот lux с Востока, lux ex oriente возьмет, так сказать, и озарит человечество.
«Не является ли антисемитизм оборотной стороной сионизма или эти явления имеют разную природу?»
Видите ли, они только в одном смысле имеют одинаковую природу: и националистом, и ненавистником конкретной нации (например, ксенофобом), как правило, бывает человек не великого ума. При этом среди основателей сионизма (среди таких людей, как Герцль) были, конечно, люди весьма умные, но вот уже Жаботинский, например, мне кажется, все-таки как заражен чумой простоты, чумой упрощения. И это касается не только идеологов еврейского или русского национализма: ужасно как глупеет Томас Манн в своей книге «Размышления аполитичного», когда начинает говорить об особом германском пути, о германском духе, о германском рыцарстве; о том, что Европа никогда Германию не понимала. То есть это такая вещь (видимо, неизбежная), которая всегда случается с людьми, поставляющими во главу угла имманентные признаки: место рождения, возраст, гендер, рост, комплекцию, ну и нацию. Это все неинтересно, человек - это то, что он из себя сделал (если перефразировать Ницше).
Видите, я точно совершенно знаю одно, теперь уж я могу это сказать после долгих лет жизни: я могу как-то читать продукцию антисемита, я могу слушать музыку антисемита, я могу потреблять их продукцию без особой брезгливости, но верить в их интеллект я не могу. Потому что антисемитизм, как и любой национализм, как и любая ксенофобия,- это признак некоторой умственной болезни, некоторой интеллектуальной неполноценности, не только психической, но и интеллектуальной. Потому что национализм любой и антисемитизм исходят из конспирологических картин мира, и это ужасно скучно.
Что касается гендерных проблем, то, видите, я как раз вчера имел с коллегами из «Новой газеты» дискуссию на эту тему, чисто личную, кухонную. И я настаиваю на том, что стираются любые идентичности: возрастные, национальные, земляческие, но гендерные - очень имманентны, они очень глубоко заложены в человеческую природу. Все-таки равенство мужчин и женщин не означает безразличия к гендеру. Я никогда не научусь относиться к женщине как к товарищу. Помните, как в классическом этом анекдоте - «или как к товарищу, или как женщине». По-моему, это Михаилу Мишину принадлежит формулировка. Я никогда не научусь воспринимать мужчин и женщин как неких бесполых и безликих представителей. Конечно, отношение к женщине должно быть, как мне кажется (подчеркиваю, это мое субъективное мнение), специфическим. Это отношение мы не можем позволить по отношению к мужчине, но можем позволить по отношению к женщине. В частности, бить женщину нельзя. Я не знаю, это оскорбляет женскую природу или нет?