Дмитрий Быков о Ярославе Смелякове: "Был ли он антисемитом?"
Прочитала интересную статью Дмитрия Быкова о русском поэте Ярославе Смелякове, чьё имя чаще всего ассоциируется с одним известным стихотворением о хорошей девочке Лиде. Я, по крайней мере, никаких других его стихов не читала и вообще ничего о нем не знала.
Прочитав эту статью, я увидела в Смелякове поэта совершенно другого уровня, но при этом испытала сложные чувства по отношению к нему как к человеку.
Привожу здесь только небольшой отрывок из статьи. Впечатлили стихи и их разбор. Целиком статью можно прочитать здесь.
Ярослав Смеляков
1.
Смеляков (1913-1972) был, безусловно, настоящим поэтом, но в историю русской литературы он войдет еще и как поразительный пример - выражение Виктора Пелевина по другому поводу - стокгольмского синдрома в острой гнойной форме.
Я не знаю другого такого страшного и в то же время логичного пути в русской поэзии. Надо же было пройти через три лагерных срока и плен на войне, чтобы в конце жизни прийти к благословению такой судьбы, к державности и сталинизму, к оправданию террора - примерно к тому же, что заставило Достоевского незадолго до смерти сказать: «Бог знает, что бы со мной было без того дня на Семеновском плацу». И то сказать: многие убеждены, что гениальных романов Достоевского - не было бы, но не было бы и духовного уродства, таящегося в них. Бог знает, что было бы с поэтом Смеляковым, если б его не взяли в 1934 году, задолго до Большого террора, сразу после убийства Кирова. Но как ни странно, последние его стихи, в которых так нагляден самый что ни на есть ресентимент, - они же и самые сильные. Так что иногда психические надломы оказываются продуктивней здоровья.
...........
4.
Неизбежно возникает вопрос - был ли он антисемитом? Для комсомольца двадцатых, интернационалиста по определению, автора «Строгой любви», сам вопрос странен: не мог он им быть! Но написал же он такие, например, стихи памяти Маяковского, которые Симонов и Слуцкий не хотели печатать, всячески отговаривали вдову Татьяну Стрешневу их публиковать, но она опубликовала, за что ей, конечно, сердечное спасибо.
Ты б гудел, как трехтрубный крейсер,
в нашем общем многоголосье,
но они тебя доконали,
эти лили и эти оси.
Не задрипанный фининспектор,
не враги из чужого стана,
а жужжавшие в самом ухе
проститутки с осиным станом.
(Ну, рифма! Маяковский больше всего, думаю, обиделся бы не на суть, а на качество текста, - ДБ).
Эти душечки хохотушки,
эти кошечки полусвета,
словно вермут ночной, сосали
золотистую кровь поэта.
Ты в боях бы её истратил,
а не пролил бы по дешевке,
чтоб записками торговали
эти траурные торговки.
Для того ль ты ходил, как туча,
медногорлый и солнцеликий,
чтобы шли за саженным гробом
поскучневшие брехобрики?!».
Жуть, конечно. Хотя есть у него и пронзительное стихотворение «Жидовка», которое спервоначалу напечатали как «Курсистку», даже посмертно отцензурировав, но потом перестали стесняться за него и опубликовали как было:
Прокламация и забастовка,
пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
комиссаркой гражданской войны.
Ни стирать, ни рожать не умела,
никакая не мать, не жена -
лишь одной революции дело
понимала и знала она.
Брызжет кляксы чекистская ручка,
светит месяц в морозном окне,
и молчит огнестрельная штучка
на оттянутом сбоку ремне.
Неопрятна, как истинный гений,
и бледна, как пророк взаперти,-
никому никаких снисхождений
никогда у нее не найти.
Только мысли, подобные стали,
пронизали ее житие.
Все враги перед ней трепетали,
и свои опасались ее.
Но по-своему движутся годы,
возникают базар и уют,
и тебе настоящего хода
ни вверху, ни внизу не дают.
Время все-таки вносит поправки,
и тебя еще в тот наркомат
из негласной почетной отставки
с уважением вдруг пригласят.
В неподкупном своем кабинете,
в неприкаянной келье своей,
простодушно, как малые дети,
ты допрашивать станешь людей.
И начальники нового духа,
веселясь и по-свойски грубя,
безнадежно отсталой старухой
сообща посчитают тебя.
Все мы стоим того, что мы стоим,
Будет сделан по-скорому суд -
и тебя самое под конвоем
по советской земле повезут.
Не увидишь и малой поблажки,
одинаков тот самый режим:
проститутки, торговки, монашки
окружением будут твоим.
Никому не сдаваясь, однако
(ни письма, ни посылочки нет!),
в полутемных дощатых бараках
проживешь ты четырнадцать лет.
И старухе, совсем остролицей,
сохранившей безжалостный взгляд,
в подобревшее лоно столицы
напоследок вернуться велят.
В том районе, просторном и новом,
получив как писатель жилье,
в отделении нашем почтовом
я стою за спиною ее.
И слежу, удивляясь не слишком -
впечатленьями жизнь не бедна, -
как свою пенсионную книжку
сквозь окошко толкает она».
Вот это здорово. Я это стихотворение впервые услыхал от Олега Чухонцева: он у меня взял подборку в «Новый мир», увидел строчку «Мы укроемся в русской зиме, где мы стоим того, чего стоим», - «Это ведь у вас цитата?» Я честно признался, что нет. И он мне наизусть прочитал «Жидовку», о которой я тогда не слыхал, и мне это стихотворение тогда показалось и до сих пор кажется отличным. Ничуть не антисемитским, кстати, потому что все уже равны перед смертью - той смертью, которая в почтовое окошко выдает им пенсии; все кончено. Она, которая его допрашивала, и он, ныне писатель, получивший по союзовскому ордеру жилье в новостройке, - в одной очереди, по сути, на тот свет; и для чего все было? «Все мы стоим того, чего стоим», - но чего мы стоим перед этим окошком? Хорошо, что он перед самой смертью взял эту ноту, глубоко трагическую. Я знаю многих людей, которые этого стихотворения терпеть не могут, - «совершенное сукно», как сказал мне друг, замечательный литературовед. «Рифмованная проза». Нет, не совсем проза. Главное же - очень все честно, показательно.
Вот эта честность, мне кажется, сделала его большим поэтом. Никто не может быть застрахован от попадания под каток Родины, если только не поймет ситуацию заранее и не выберет более осмысленную участь; но попавши под этот каток и уцелев, оправдывать свою участь историей, видеть в ней величие и лобзать трон - совсем как-то неприлично. Это и убедительно, и может служить источником большой поэзии, и даже как-то трогательно иногда, - но это зловонно.
В 1985 году, хорошо помню, на журфаке, в Коммунистической аудитории - она сменила потом несколько названий, сейчас почему-то называется Чехов-центр, - снималась программа о Смелякове; перед студентами о нем говорили и его читали Евтушенко и Межиров. Оба называли его великим, Межиров даже - последним великим. На вопрос из зала «А Бродский?» - видите, как все уже осмелели! - Межиров ответил: «Бродский многословен». По залу прошло некоторое ироническое содрогание.
А я вот думаю, что Бродский, написавший «На независимость Украины», и Смеляков вполне могут где-то там стоять в какой-то общей очереди. Вдруг рай - тоже тоталитарная структура, и тоже с пенсией? Две жертвы ресентимента - один в любовной лирике, второй в гражданской. И никто их там не расставляет по ранжирам, потому что очень может быть, что в какой-то последней инстанции качество стихов никого не волнует. Волнует наглядность и стопроцентная искренность, та абсолютная честность, которая громко и убедительно орет о своей трагедии, о своем увечьи. И Ахматова, памяти которой оба посвятили далеко не лучшие свои стихи, - говорит им снисходительно: что ж, а вот это достаточно бесстыдно, чтобы быть поэзией.