Наталья Крандиевская и Алексей Толстой.
Одно из самых горьких оскорблений, которое может нанести женщине писатель, - заменить посвящение ей другим именем. Так однажды поступил по отношению к своей жене Наталье Крандиевской красный граф Алексей Толстой после двадцати лет совместной жизни и рождения трех общих детей.
А вот как она ответила на это, стараясь простить непростительное, что ей, правда, не всегда удавалось:
Разве так уж это важно,
Что по воле чьих-то сил
Ты на книге так отважно
Посвященье изменил?
Тщетны все предохраненья, -
В этой книге я жива,
Узнаю мои волненья,
Узнаю мои слова.
А тщеславья погремушки,
Что ж, бери себе назад!
Так «Отдай мои игрушки», -
Дети в ссоре говорят.
«Быть женщиной - великий шаг…» - сказано у Бориса Пастернака. А быть женой писателя - это вообще жертвоприношение, на которое далеко не все женщины способны, а писательницы особенно.
Лишь беззаветная любовь может помочь женщине простить недостаточное внимание мужчины к самому дорогому, что у нее есть, будь то ребенок или стихи, если, конечно, она их пишет не для развлечения, а всерьез, ибо тогда они тоже что-то вроде своих кровных детишек.
* * *
А я опять пишу о том,
О чём не говорят стихами,
О самом тайном и простом,
О том, чего боимся сами.
Судьба различна у стихов.
Мои обнажены до дрожи
Они - как сброшенный покров
Они - как родинка на коже.
Но кто-то губы освежит
Моей неутолённой жаждой,
Пока живая жизнь дрожит,
Распята в этой строчке каждой.
1935
Редчайшую всепоглощающую любовь Натальи Крандиевской к Алексею Толстому, с которой она не могла совладать ни после их развода, ни после его смерти, доказывают ее безнадежно любовные послания к нему даже через многие годы после того, как его не стало.
СОН
Сон наплывал и пел, как флейта,
Вводя абсурдное в законное.
Мне снилась будка телефонная
И в окнах будки образ чей-то.
И как во сне бывает часто,
Казалась странность обыденностью,
И сон, свободный от балласта,
Пугал своей непринужденностью.
Я за окном узнала вдруг
Тебя, продрогшего от ливней.
Ты звал меня: «Вернись, прости мне,
Согрей меня, как прежде, друг…»
И в руки ледяные взял
Мои, сведенные до боли,
И боль ушла. Не оттого ли,
Что сон уйти ей приказал?
Он длился, длился…Ночь плыла,
Вводя абсурдное в законное,
И эта будка телефонная
Второю жизнью мне была.
1958
Репино
Неумираемость этого чувства логически трудно объяснить. С юности он был довольно далек от идеального атлетического облика античных времен, о которых тосковал, как она вспоминала, воскрешая в памяти их прогулки по Греции: «Ты говоришь: «Мертва Эллада, И всё ж не может умереть…»
Но он-то совсем не был похож на эллина: по-апухтински рыхлый, обильный телесами, сладострастник по части деликатесов с огромным диапазоном - от простонародных соленых груздочков, семислойной разнорыбной кулебяки и двадцатитравной настойки до средневековой мальвазии и паштета с трюфелями по рецепту времен Людовика XIV, как сам Толстой похвастывал, но скорей для красного словца. Своеобычным оказался и его писательский путь - от красного словца до красного знамени. Путь недостаточно совестливый, но достаточно комфортный.
Живописный талант у него был большущий. Не сказать, чтобы духовный, - присущих его дальнему родственнику мук совести почти не наблюдалось, но дар был физиологический, плотский, избыточный, как его телеса.
А Наталья была совсем другая.
Вот как ее описывает Иван Бунин, который, в отличие от меня, имел счастье видеть ее в молодости:
«Она пришла ко мне однажды в морозные сумерки, вся в инее, - иней опушил всю ее беличью шапочку, беличий воротник шубки, ресницы, уголки губ, - и я просто поражен был ее юной прелестью, ее девичьей красотой и восхищен талантливостью ее стихов…»
Первая книжка Крандиевской вызвала не громогласные, но добросердечные отзывы Александра Блока, Валерия Брюсова, Софьи Парнок.
Сразу после гимназии Наталья безо всякой романической истории, которая напрашивалась под стать ее облику, вышла замуж за весьма далекого от богемных кругов адвоката Федора Волькенштейна, родила ему сына, но продолжала писать стихи и заниматься в студии Льва Бакста и Мстислава Добужинского.
Ее пейзажи, как и стихи, не были выдающимися, но не были и безвкусными. Мужу не очень нравилось ее хождение по литературным вечерам, которое и привело, в конце концов, к хождению по мукам.
Ту же студию посещала и Софья Дымшиц - вторая жена Алексея Толстого. Да и жили они тут же при студии. Как-то Крандиевской показали его стихи, и она заметила вслух, что с такой фамилией стихи можно бы писать и получше.
Уязвленный Толстой сказал ей наедине:
«Я вас побаиваюсь. Чувствую себя пошляком в вашем присутствии».
Это на нее подействовало - не всякий мужчина найдет смелость назвать себя пошляком. Он прислал ей свою книжку, где были стихи не Бог весть какие, но все-таки способные заинтересовать женщину, очевидно, смертельно скучавшую, как пушкинская Татьяна, но в отличие от нее готовую презреть «мещанские препоны». Тогда это уже было в духе времени.
Началась германская война.
Толстой, уехавший на фронт корреспондентом «Русских ведомостей», написал, помимо газетных репортажей, множество писем Крандиевской, что не помешало ему при его аппетите не только к деликатесам влюбиться заодно в 17-летнюю балетную звездочку Маргариту Кандаурову, каковую он называл «лунным наваждением».
Но, получив отказ, сделал предложение этой ироничной замужней женщине, пишущей стихи, - кстати, жене одного из близких друзей Александра Керенского, тогда тоже адвоката, и она согласилась, поломав свою вполне благоустроенную жизнь без всякого сожаления. Она, видимо, впервые полюбила не книжной любовью, а настоящей, то есть необъяснимой.
Вот какое дивное девическое стихотворение она написала, когда ей было уже под тридцать:
«Мороз оледенил дорогу.
Ты мне сказал: «Не упади».
И шел, заботливый и строгий,
Держа мой локоть у груди.
Собаки лаяли за речкой,
И над деревней стыл дымок,
Растянут в синее колечко.
Со мною в ногу ты не мог
Попасть, и мы смеялись оба.
Остановились, обнялись…
И буду помнить я до гроба,
Как два дыханья поднялись,
Свились, и на морозе ровно
Теплело облачко двух душ.
И я подумала любовно: -
И там мы вместе, милый муж!»
Ей-Богу, не знаю - хорошие это стихи или плохие, а до слез завидно такой чистоте чувств.
Наталья Крандиевская с сестрой Дюной. Ок. 1910
Толстой признавался, что Катя из романа «Сестры» - это и есть Наталья Крандиевская.
С ее слов написан разговор Кати с мужем перед уходом от него:
«Николай Иванович побагровел, но сейчас же в глазах мелькнуло прежнее выражение - веселенького сумасшествия:
- …Вот в чем дело, Катя… Я пришел к выводу, что мне тебя нужно убить… Да, да. …
У Екатерины Дмитриевны презрительно задрожали губы:
- У тебя истерика… Тебе нужно принять валерьянку, Николай Иванович…
- Нет, Катя, на этот раз - не истерика…
- Тогда делай то, за чем пришел, - крикнула она… и подошла к Николаю Ивановичу вплоть.
- Ну, делай. В лицо тебе говорю - я тебя не люблю.
Он попятился, положил на скатерть вытащенный из-за спины маленький, «дамский» револьвер,
запустил концы пальцев в рот, укусил их, повернулся и пошел к двери».
Противно, неуклюже, но убедительно. Этот револьвер не выстрелил. Но начали стрелять другие револьверы - и в подвалах ЧК, и в подвалах белогвардейской контрразведки в Одессе, откуда отчалили в эмиграцию Толстые.
В Париже пришлось туго - Наталья Васильевна шила модные платья тем эмигранткам, у которых еще водились деньги.
Переехали в Берлин, где было много издательств, - полегчало, но ненадолго.
Услышав, как один из сыновей никак не мог выговорить слово «сугроб», Толстой помрачнел. Для него в литературе важна была не философия, не идеология, а язык. Думаю, это сыграло не последнюю роль в решении возвратиться.
Но возвращаться пришлось в другую Россию, где Толстому было суждено оказаться в придворных писателях. Сталину был нужен хотя бы один советский граф. А тут и фамилия престижная.
Крандиевская помогала мужу, как могла, а писала стихи, только когда Алеше понадобилась песенка для Пьеро в «Золотом ключике».
Вот перечень того, что она должна была сделать за один только день в 1928 году:
ответить в Лондон издателю Бруксу; в Берлин агенту Каганскому; закончить корректуру; унять Митюшку - носится вверх и вниз мимо кабинета; выставить местного антиквара с очередным голландцем; в кабинете прослушать новую страницу, переписать отсюда и досюда; «А где же стихи к «Буратино»?
Ты же задерживаешь работу. Кстати, ты распорядилась о вине? К обеду будет много людей»; позвонить в магазин; позвонить фининспектору; принять отчет от столяра; вызвать обойщика; перевесить портьеры; «Нет миног к обеду, а ведь Алеша просил…»; в город; в магазин; в Союз…
И чем отвечает муж на это самоотречение жены?
Стоит ей заикнуться, как опротивели гэпэушники, которыми кишит дом, классик начинает топать ногами и кричать визгливым дискантом:
- Интеллигентщина! Непонимание новых людей! Крандиевщина!.. Чистоплюйство!
В конце концов, его секретарша оказалась в семейной спальне.
Тимоша - это домашнее прозвище невестки Горького Надежды Алексеевны, в которую были влюблены и лысый человек в военной форме Генрих Ягода, и писатель Алексей Толстой, а также множество других знаменитых и незнаменитых мужчин.
Именно ей и двум ее дочерям, внучкам Горького Марфе и Дарье, читал Толстой историю про плохо воспитанного мальчика с длинным носом и девочку с голубыми волосами.
Тимоша была не слишком на нее похожа - простосердечная, кроткая, не избалованная и в семейной жизни несчастливая. Познакомившись с ней еще в Сорренто в 1932 году, где они вместе бродили по старым итальянским улицам.
Толстой потерял голову так же, как двадцать лет назад, когда был влюблен в балерину Маргариту Кандаурову. И когда весной 1934 года умер муж Тимоши Максим, действия Толстого сделались особенно решительными, а намерения очевидными, что и имел в виду тимошин свекор, иронически призывая Толстого ограничить все формы духовного общения с чужеродными женщинами общением с единой и собственной женой.
Жаловалась ли Тимоша Наталье Васильевне на настойчивые ухаживания со стороны ее мужа, вопрос открытый, но взаимностью Толстому она не отвечала, хотя вместе их иногда видели.
Граф был настроен очень серьезно, и невестка Горького была для него не просто увлечением.
После без малого двадцати лет совместной жизни с Крандиевской он твердо собрался сменить жену, и дело было не только в том, что она постарела и Толстой в соответствии со «свирепыми законами любви» искал себе женщину помоложе, как полагала впоследствии и Наталья Васильевна, и ее взрослые дети.
Трещина в отношениях между супругами наметилась давно. Еще в 1929 году Толстой писал Крандиевской:
«Что нас разъединяет?
То, что мы проводим жизнь в разных мирах, ты - в думах, в заботах о детях и мне, в книгах, я в фантазии, которая меня опустошает.
Когда я прихожу в столовую и в твою комнату, - я сваливаюсь из совсем другого мира. Часто бывает ощущение, что я прихожу в гости…
Когда ты входишь в столовую, где бабушка раскладывает пасьянс, тебя это успокаивает. На меня наводит тоску. От тишины я тоскую. У меня всегда был этот душевный изъян - боязнь скуки».
Крандиевская размышляла в ответ в своем дневнике:
«Пути наши так давно слиты воедино, почему же все чаще мне кажется, что они только параллельны?
Каждый шагает сам по себе. Я очень страдаю от этого. Ему чуждо многое, что свойственно мне органически. Ему враждебно всякое погружение в себя. Он этого боится, как черт ладана. Мне же необходимо время от времени остановиться в адовом кружении жизни, оглядеться вокруг, погрузиться в тишину.
Я тишину люблю, я в ней расцветаю. Он же говорит: “Тишины боюсь. Тишина - как смерть”.
И вот пять лет спустя после этой записи оказалось, что зацепились они друг за друга не так прочно, не было больше глубокой любви, настало охлаждение, притупление чувств, рутина, скука, от которой страдали оба, но больше, как водится, женщина.
И если у нее все было в прошлом, то Толстой продолжал строить новые планы, и это разводило их еще дальше друг от друга.
«Я изнемогала. Я запустила дела и хозяйство. Я спрашивала себя: - если притупляется с годами жажда физического насыщения, где же все остальное? Где эта готика любви, которую мы с упорством маниаков громадим столько лет? Неужели все рухнуло, все строилось на песке?
Я спрашивала в тоске: - Скажи, куда же все девалось?
Он отвечал устало и цинично: - А черт его знает, куда все девается. Почем я знаю?
Мне хотелось ехать с ним за границу, на писательский съезд. Он согласился с безнадежным равнодушием - поезжай, если хочешь. Разве можно было воспользоваться таким согласием? Я отказалась.
Он не настаивал, уехал один, вслед за Пешковой.
Это было наше последнее лето, и мы проводили его врозь. Конечно, дело осложняла моя гордость, романтическая дурь, пронесенная через всю жизнь, себе во вред. Я все еще продолжала сочинять любовную повесть о муже своем.
Я писала ему стихи. Я была как лейденская банка, заряженная грозами. Со мною было неуютно и неблагополучно».
«В конце лета 1935 года Толстой вернулся из-за границы. Неудачный роман с Пешковой пришел к естественному концу. Отвергнутое чувство заставило его, сжав зубы, сесть за работу в Детском.
Он был мрачен. Казалось, он мстил мне за свой крах. С откровенной жестокостью он говорил:
- У меня осталась одна работа. У меня нет личной жизни».
И тогда Наталья Крандиевская ушла из дома сама. Первая. В синий плащ печально завернулась и ушла. Ушла - потому что находиться рядом с разлюбившим ее человеком больше не могла.
Дальнейшие события развернулись с быстротой фильма.
Нанятая для секретарства Людмила через две недели окончательно утвердилась в сердце Толстого. (Позднее она говорила как-то, что вины за собой не чувствует, что место, занятое ею, было свободно и пусто.)
Через два месяца она возвратилась из свадебного путешествия в тот же дом полновластной хозяйкой. Таков свирепый закон любви. Он гласит: если ты стар - ты не прав и ты побежден. Если ты молод - ты прав и ты побеждаешь».
Крандиевской ее уход из дома вспоминался как решительный шаг романтически настроенной женщины.
Перед тем как уйти, она оставила мужу стихи:
Так тебе спокойно, так тебе не трудно,
Если издалека я тебя люблю.
В доме твоем шумно, в жизни - многолюдно,
В этой жизни нежность чем я утолю?
Отшумели шумы, отгорели зори,
День трудов закончен.
Ты устал, мой друг?
С кем ты коротаешь в тихом разговоре
За вечерней трубкой медленный досуг?
Долго ночь колдует в одинокой спальне,
Записная книжка на ночном столе…
Облик равнодушный льдинкою печальной
За окошком звездным светится во мгле…
Толстой снисходительно и иронически написал в ответ:
«Тусинька, чудная душа, очень приятно находить на подушке перед сном стихи пушкинской прелести. Но только образ равнодушный не светится за окном, - поверь мне. Было и минуло навсегда. Людмила моя жена. Туся, это прочно. И я знаю, что пройдет время и ты мне простишь и примешь меня таким, какой я есть.
Пойми и прости за боль, которую я тебе причиняю».
После этого приговора ей осталось одно - отвечать стихами.
Люби другую. С ней дели
Труды высокие и чувства,
Ее тщеславье утоли
Великолепием искусства.
Пускай избранница несет
Почетный труд твоих забот
И суеты столпотворенье
И праздников водоворот.
И отдых твой, и вдохновенье,
Пусть все своим она зовет.
Но если ночью, иль во сне
Взалкает память обо мне
Предосудительно и больно
И сиротеющим плечом
Ища мое плечо, невольно
Ты вздрогнешь, - милый, мне довольно!
Я не жалею ни о чем!
«Он пил меня до тех пор, пока не почувствовал дно, - записала Наталья Васильевна - Инстинкт питания отшвырнул его в сторону…»
В годы войны она жила в блокадном Ленинграде. В стихах, написанных там, поднялась до уровня гражданственности, неотделимой от национальной и наднациональной совести.
Полузабытая, заслоненная как поэт томами сочинений своего бывшего мужа, Наталья Крандиевская-Толстая могла бы возблагодарить судьбу лишь за то, что личная трагедия вернула ее талант русской поэзии.
Из антологии Евтушенко
А.Н.Варламов. 1963