Андрей Звягинцев радиостанции "Эхо Москвы" о "Левиафане"
"Левиафан" лично для меня - фильм Андрея Звягинцева, режиссера талантливого, со своей стилистикой и узнаваемым почерком, человека думающего, неординароного и неравнодушного. Его предыдущие "Возвращение", "Изгнание" и "Елена" - картины тоже непростые. "Левиафан" органично вписывается в их ряд, но, увы, не совпал, на мой взгляд, во времени и с настроением сограждан. Отсюда весь шквал негатива, накала страстей, публичных заявлений и требований относительно фильма, непосредственно режиссера и актеров. Несколько печально наблюдать такую картину. И хотелось узнать мнение самого Андрея Звягинцева обо всем этом. Кому тоже интересно, делюсь вчерашним интервью режиссера, которое он дал программе "Дифирамб" радиостанции "Эхо Москвы".
К.Ларина― Добрый день, еще раз! У микрофона Ксения Ларина. Начинаем нашу программу. Гость долгожданный сегодня. Я знаю, как замерла Москва, весь Советский Союз замер у радиоприемников - включили, все дети сидят, родители, бабушки и дедушки. Знаете, как Сталина слушали. Да, он здесь, Андрей Звягинцев в нашей студии! Андрей, приветствую, здравствуйте!
А.Звягинцев― Здравствуйте!
К.Ларина― Поздравляю вас со всеми премиями. Вот последнюю, которую получили, наконец-то, и на родине, что особенно, я думаю, приятно. «Золотой орел» в четырех номинациях получен «Левиафаном». Это, кто, хорошая новость, правда же?
А.Звягинцев― Да, это хорошая новость без сомнений.
К.Ларина― Судя по тому, что происходит вокруг вашего фильма, который еще практически не посмотрели, в стране-то уж точно, но уже все знают. Впору делать, знаете, как есть как снимался фильм, фильм про фильм, то это можно снять фильм про реакцию на фильм. Не знаю, насколько вам интересно на этот вопрос ответить, но мне интересно, что вы думаете по этому поводу. Для вас это больше позитивное событие, вы получаете удовлетворение от такой патологической реакции на кино и на то, что происходит вокруг него, или вас это пугает?
А.Звягинцев― Тут двоякое ощущение. Конечно, важно для того, чтобы фильм дошел до отдаленных уголков, что называется охватил как можно больше зрителей, потому что, как мне кажется, очень важное сообщение в фильме содержится, и, может быть, они как минимум важны, чтобы как-то понимать, где мы живем, что с нами происходит и так далее. И в этом смысле, конечно, эта волна споров, дискуссий - это я подбираю мягкие выражения - она, конечно, полезна, потому что я даже знаю от приятелей своих, которые говорят, что «о тебе в офисе у нас судачат полным составом, причем только я и, может быть, мой товарищ видели твои прежние фильмы, теперь они всем офисом смотрят все предыдущие». То есть это, конечно, резонанс очень важный, и хорошо, что это случилось.
С другой стороны меня, конечно, пугает реакция. Пугает, знаете, чем? Тем, что люди… Я к своему сожалению, наблюдаю то, что казалось совершенно невозможным, когда люди выносят суждения, яростно доказывая его на каких-нибудь ресурсах, форумах или еще где-то, или в споре за столом, что это фильм антироссийский, антихристианский, антиправославный и так далее, и при этом они не видели фильма. То есть огромное количество людей не видели фильма, но доверяют общему фону - вот это меня печально расстраивает. Мы не привыкли к собственному зрению, собственному видению ситуации. Мы как будто бы в каком-то стадном состоянии мчимся туда, куда нам указали и не имеем собственного критического рефлексивного аппарата посмотреть фильм самостоятельно и сделать о нем собственное суждение, независимое ни от каких идеологий или каких-то мифологем, что ли. Вот такое ощущение.
К.Ларина― Я, кстати, вспоминаю - вы это лучше помните, конечно, - после «Елены» вы подобного рода обвинения тоже получали: и в русофобии, и в том, что очерняется российский народ, что там искусственное якобы противопоставление героя, который олицетворяет одну часть общество, в данном случае это то, что играл Андрей Смирнов и вот то, что называется «простой народ». Сегодня, как мне кажется, то, что в «Елене» только было неким предчувствием «грядущего Хама» в самом высоком смысле этого выражения, то, как мне кажется, опять же в «Левиафане» зафиксирован этот триумф, победа. Насколько это точно понимание, насколько оно вам близко - то, что я сейчас говорю?
А.Звягинцев― Мне кажется, что просто в «Елене» был ракурс другой, и несколько о другом речь шла. Можно сказать о хаме, да. Можно и итак интерпретировать эту историю, а можно и посмотреть на несчастную судьбу человека - я говорю сейчас о самом персонаже, Елене, которая не разобралась, что она делает и не понимает, не ведает, что творит, грубо говоря. Как она оскопляет в самой себе последние ростки, что называется, человеческого, совершая такой, в общем, почти не взвешенно, рефлекторно отреагировав на опасность, инстинктивным способом реагирует на происходящее как животное, потерявшее человеческое…
― Чувство самосохранения.
А.Звягинцев― Да, и так далее, и эти ценности: гуманистические ценности, нравственные ценности, как тут об этом ни скажи. В этом фильме, в «Левиафане» несколько другой ракурс и вообще другой формат, другие силы здесь, что ли, взаимодействуют. Но, в том числе, конечно, тоже о человеке. Не только о его столкновении с действительностью и его столкновении с государством, с системой, которая равнодушна, подавляет человека, не считается с ним никак.
К.Ларина― Там мало этого - она еще и ведает, что творит, что очень важно.
А.Звягинцев― Ну да, она ведает, что творит, она безнаказанна, она понимает, что ей ничего не будет, грубо говоря, потому что живет в этой парадигме: «Вы насекомые, у вас не было прав, не было и не будет» - вот то, что говорит наш мэр, персонаж, который зовется у нас мэром, другими словами актер Роман Модянов, который так это прокричал, а это было 7 или 8 дублей. Он это прокричал так громко - и это слышно только в кинозале на самом деле, - что эхо летело на тот берег реки, этого поселка Териберка, и потом наутро жители меня спрашивали: «А, что такое там у вас происходило ночью?» Мы ночью снимали этот эпизод. Так вот, поэтому я бы не сказал, что это окончательных приход Хама. Этот тот самый приход Хама, который всегда был, и, собственно, похоже, ситуация эта едва ли когда-нибудь изменится.
К.Ларина― Но она набирает сторонников. Эта часть общества и люди, которые возглавляют это движение, которое несется, как вы говорите, набирает сторонников. И не случайно, в чем же совпадение? Ведь не в том только, что фильм про Россию - все равно про Россию, как ни крути, если мы в России его смотрим - и узнаваемые персонажи, герои, характеры - все абсолютно. Это ощущение невероятно какой-то торжествующей правоты бесправия. Вот скажите, из чего оно складывается?
А.Звягинцев― Правоты бесправия?
К.Ларина― Что так и должно быть.
А.Звягинцев― Ну, слушайте, кому на «Руси жить хорошо» и, я не знаю, Радищев… Это уже сколько лет прошло, когда он написал свое «Путешествие» и ему досталось. В общем, собственно говоря, ничего нового, мне кажется, просто ничего нового не происходит. Ровно то же, что и было. Если же вы говорите об этом стадном чувстве, что оно как-то приобретает другие масштабы, я не знаю, честно говоря, какие масштабы, потому что проверить это невозможно.
Если, скажем, дать возможность людям самостоятельно посмотреть фильм и попробовать все-таки избавиться от того контекста этой, как бы сказать, конъюнктуры политической, которая сейчас имеет место быть… Скажем так, возможно, год назад или два года назад реакции такой бы не было. Просто что-то с людьми сейчас произошло. Есть желание реванша, есть желание сказать самим себе, что мы на высоте. Какие-то комплексы повылазили наружу. И, мне кажется, они просто получают эту пищу, им нужна эта пища этим комплексам, которая, собственно говоря, и предложена на прилавках, я имею в виду телеэкран и так далее. Вот раскачивание этих чувств. Потому что, я смею утверждать, что фильм «Левиафан» сделан из любви к этой земле, к этому человеку, человеку угнетенному, к человеку, который вечно пребывает в состоянии бесправия, сознает это очень хорошо, терпеливо это сносит, иногда пряча это в себе, но абсолютно точно в сердце он знает, каков его удел. Так вот, если бы он это сердце открыл и посмотрел бы непредвзято фильм, он бы увидел, что это фильм о нем, о человеке, скромном человеке, который населяют нашу землю, о русском человеке, я имею в виду. О его этой вечной доле бесправия и угнетенности, и фильм сделан с сочувствием к этому всему.
К.Ларина― Вот эта внутренняя покорность, она все равно присутствует это ощущение, которое называют соборностью, а кто-то смирением, а кто-то покорностью. Мне показалось, что не случайно - опять же это уже мой вопрос - мне кажется показалось, что герой, которого играет Алексей Серебряков - мы его застаем в этой точке сломленности, он уже почти упавший. То есть мы не знаем, когда это с ним началось, когда это с ним произошло.
Меня совершенно поразили те сцены, которые, казалось бы, не совсем значимые, но, поскольку, как уже было сказано везде, что вы перфекционист и ничего случайно в вашем фильме, в этом, тем более, нет, - вот это огромное количество его фотографий, я так понимаю, его предков, родителей, тех людей, которые здесь жили, эти корни, которые, собственно говоря, он и защищает. Но вот, почему вы начали именно с этой точки? - вот мой вопрос. Почему вам нужно было показать его уже на грани, в пограничном состоянии: вот еще чуть-чуть - и он уже упадет?
А.Звягинцев― Потому что потребовался бы совершенно другой сюжет, чтобы рассказать другую историю. Мы застаем его именно в этой точке, то есть он уже давно судится, он уже давно попал под этот пресс. И два месяца назад - из контекста фильма мы понимаем, из того, что звучит из уст нашего адвоката Дмитрия - он два месяца тому назад в суде добился апелляции, то есть добился пересмотра дела. И мы начинаем историю ровно из этой точке. Мы долго обсуждали и примеривались к тому, как нам рассказать в подробностях всю эту тяжбу, и в скором времени с Олегом - я говорю…
К.Ларина― С автором.
А.Звягинцев― Да, о том, как мы шли к сценарию. Очень скоро стало понятно, что если показывать все детали этого дела, а ведь надо его показать достаточно подробно, раскрыть, - то мы просто погрязнем, это будет, знаете, «дело Сухово-Кобылина». То есть это будет вечный сюжет с подробностями, с деталями, которые, в общем-то, не нужны, потому что мы живем на той территории, где ощущение, что суд шемякин, как был в веках, так и остается, и что в суде ты никогда не найдешь правды. Если ты маленький человек, то ты просто обречен, что ты проиграешь дело в суде. И поэтому, собственно говоря, мы берем из этой точки надломленности. Он хорохорится, он держится, но, в общем уже сегодня решится его судьба его родового гнезда, места, где он родился, где он все эти, скажем, 45 лет прожил, и где, вообще, вся его жизнь, его кровь, его предки. Это его земля, земля его деда, отца. И он сломлен, конечно, этим обстоятельством. Он теряет все. Он теряет возможность… Он теряет эту мастерскую свою, то есть это комфорт, который для него был важен. И все, что ему достанется на те крохи, которые ему предлагают взамен на землю и на жилище - на эти деньги он купит какую-нибудь ничтожную халупу. Он привык жить отдельно, он привык быть самостоятельным, а тут вдруг квартира в каком-то многоквартирном доме, крошечная, маленькая. То есть он теряет уклад жизни полностью и целиком, то есть, по сути, у него отнимают всю его будущность. На каком основании, по какому праву - совершенно непонятно.
Я, может быть, не отвечаю прямо на ваш вопрос, потому что… А дальше все больше и больше. Ясное дело, что он теряет одно за другим, и все эти якоря жизни, которые его удерживали в пространстве, непостижимым образом отскакивают один за другим. В таком состоянии мы находим этого человека. И как можно ему не сочувствовать, как можно строить такие фигуры речи, что, дескать, это очернительство и русофобство, как вы сказали в начале передачи, «русофобский фильм»…
К.Ларина― Я так не сказала.
А.Звягинцев― Я имею в виду, вы сказали, цитируя эти волны…
К.Ларина― Кстати, я вам показала перед программой такую интересную новость, которая из Польши пришла, что ваш конкурент по «Оскару», номинант тоже, как один из лучших фильмов на иностранном языке, фильм «Ида» Павликовского - он тоже там подвергается каким-то обструкциям у себя на родине, в Польше. Уже собирают подписи, требуют скорректировать сюжет; какое-то предуведомление написать перед началом фильма, чтобы, что называется, не очернять польскую историю, не вводить в заблуждение мировую общественность. Видимо, как-то попадает кино сегодня. Что, с таким кино делать? Что делать с произведением искусства, которое волнует, не устраивает, тревожит, чувство неосознанной тревоги возникает у части общества.
А.Звягинцев― Приходится только благодарить за то, что такие высказывания есть, потому что, если их нет, то общество пребывает в сомнамбулическом сне.
К.Ларина― Но вы же не исправите ничего все равно.
А.Звягинцев― В смысле?
К.Ларина― Ну вот, что вы можете исправить?
А.Звягинцев― Нет, я ничего не исправлю.
К.Ларина― Дайте людям выход. Они просят выхода, хотят светлого.
А.Звягинцев― Они просят выхода, но выход… Надо возвращаться в жизнь, и в своей собственной жизни искать выхода, вот и все. Если этот выход, если этот хэппи-энд будет показан на экране - это будет обман, я в этом убежден. В этом сюжете, если следовать сюжету, скажем, в книге Иова несчастный Иов, которому в финале все воздается, то это в нашем случае, в случае такого реалистического повествования будет абсолютно фейком, это будут розовые такие… это будет неправда, прежде всего, это будет неправдой. Поэтому мы да, отчаянно и безжалостно, возможно, идем до конца, рассматривая эту историю ровно так, как она могла бы произойти.
К.Ларина― Там, кстати, дается, по сути, несколько вариантов выживания в подобных условиях, или не выживания, то есть, как варианты развития… У каждого человека есть выбор. Вот человек, который смотрит фильм «Левиафан» тоже понимает, что у него тоже есть выбор. Когда он все это понимает и принимает всю эту действительность, которую вы перед ним раскладываете и она такая, где бы она ни была: в этом маленьком поселке или в центре города Москва или в Санкт-Петербурге, или в Екатеринбурге, или в Новосибирске. Либо я борюсь и меня ломают, и я сажусь в тюрьму, и никакой я, конечно, не герой - кому я сделал хорошо? Я все потерял - как вы правильно заметили. Либо я, как Катерина бросаюсь в пучину вод и ухожу из этой жизни, потому что я не выношу, у меня нет сил ее терпеть: она меня мучает внутри, она меня умертвляет. Либо я становлюсь частью этой власти и этим все сказано. Либо я становлюсь такого рода человеком, которого играет Гришков - священник, который становится, по сути, реабилитантом: оправдывает все, что происходит здесь, покупает это право себе. Вот и все варианты, других нет. Я все перечислила?
А.Звягинцев― Нет, почему? Вариантов великое множество. По сути, фильм не является рецептурой, неким таким, что ли, материалом для подражания или материалом для вывода о том, что вот это все и есть наша жизнь. Разумеется, жизнь наша значительно шире, и это один из главных аргументов людей, которые не принимают картину, говорят, что это такое сгущение, что, дескать, у автора было желание показать Россию вот такой - неужели мы вот такие? Да, мы и такие тоже.
К.Ларина― И вы?
А.Звягинцев― Нет, я же исхожу из наблюдения. У нас был консультант Ольга Романова. Так она рассказывала такие истории - а ведь она собиратель таких историй, собиратель, поскольку она помогает людям несправедливо осужденным, и так далее - и она рассказывала такие истории, что просто наша печальная, пронзительная, трагическая история - это просто капля в море по сравнению с теми несчастьями и бедами, которые происходят среди нас, рядом с нами. Мы просто этого, может быть, и не знаем, но это так. Это правда, действительно правда, то есть подтвержденная фактами и так далее. Так вот, вы говорите, со мной… Да, я, конечно в других условиях, и жизнь моя в других пределах протекает. К счастью никак, никоим образом не связан с теми как бы… как назвать-то их? - моделями, что ли, ролевыми. Они никак на меня не влияют, и я с ними не коммуницирую. Я говорю о власти, как вы сказали: пойти во власть например или дружить с ней - что-то такое. Я пребываю в той сфере, где, к счастью, могу себе позволить быть свободным и как бы чувствовать себя независимым, хотя независимость, разумеется, дело такое… может быть, я и думаю, что я свободен, но на самом деле я все равно пребываю в общем контексте.
К.Ларина― Андрей, прошу прощения, у нас сейчас выпуск новостей. Слушаем, потом возвращаемся в программу.
К.Ларина― Добрый день, еще раз! У микрофона Ксения Ларина. Начинаем нашу программу. Гость долгожданный сегодня. Я знаю, как замерла Москва, весь Советский Союз замер у радиоприемников - включили, все дети сидят, родители, бабушки и дедушки. Знаете, как Сталина слушали. Да, он здесь, Андрей Звягинцев в нашей студии! Андрей, приветствую, здравствуйте!
А.Звягинцев― Здравствуйте!
К.Ларина― Поздравляю вас со всеми премиями. Вот последнюю, которую получили, наконец-то, и на родине, что особенно, я думаю, приятно. «Золотой орел» в четырех номинациях получен «Левиафаном». Это, кто, хорошая новость, правда же?
А.Звягинцев― Да, это хорошая новость без сомнений.
К.Ларина― Судя по тому, что происходит вокруг вашего фильма, который еще практически не посмотрели, в стране-то уж точно, но уже все знают. Впору делать, знаете, как есть как снимался фильм, фильм про фильм, то это можно снять фильм про реакцию на фильм. Не знаю, насколько вам интересно на этот вопрос ответить, но мне интересно, что вы думаете по этому поводу. Для вас это больше позитивное событие, вы получаете удовлетворение от такой патологической реакции на кино и на то, что происходит вокруг него, или вас это пугает?
А.Звягинцев― Тут двоякое ощущение. Конечно, важно для того, чтобы фильм дошел до отдаленных уголков, что называется охватил как можно больше зрителей, потому что, как мне кажется, очень важное сообщение в фильме содержится, и, может быть, они как минимум важны, чтобы как-то понимать, где мы живем, что с нами происходит и так далее. И в этом смысле, конечно, эта волна споров, дискуссий - это я подбираю мягкие выражения - она, конечно, полезна, потому что я даже знаю от приятелей своих, которые говорят, что «о тебе в офисе у нас судачат полным составом, причем только я и, может быть, мой товарищ видели твои прежние фильмы, теперь они всем офисом смотрят все предыдущие». То есть это, конечно, резонанс очень важный, и хорошо, что это случилось.
С другой стороны меня, конечно, пугает реакция. Пугает, знаете, чем? Тем, что люди… Я к своему сожалению, наблюдаю то, что казалось совершенно невозможным, когда люди выносят суждения, яростно доказывая его на каких-нибудь ресурсах, форумах или еще где-то, или в споре за столом, что это фильм антироссийский, антихристианский, антиправославный и так далее, и при этом они не видели фильма. То есть огромное количество людей не видели фильма, но доверяют общему фону - вот это меня печально расстраивает. Мы не привыкли к собственному зрению, собственному видению ситуации. Мы как будто бы в каком-то стадном состоянии мчимся туда, куда нам указали и не имеем собственного критического рефлексивного аппарата посмотреть фильм самостоятельно и сделать о нем собственное суждение, независимое ни от каких идеологий или каких-то мифологем, что ли. Вот такое ощущение.
К.Ларина― Я, кстати, вспоминаю - вы это лучше помните, конечно, - после «Елены» вы подобного рода обвинения тоже получали: и в русофобии, и в том, что очерняется российский народ, что там искусственное якобы противопоставление героя, который олицетворяет одну часть общество, в данном случае это то, что играл Андрей Смирнов и вот то, что называется «простой народ». Сегодня, как мне кажется, то, что в «Елене» только было неким предчувствием «грядущего Хама» в самом высоком смысле этого выражения, то, как мне кажется, опять же в «Левиафане» зафиксирован этот триумф, победа. Насколько это точно понимание, насколько оно вам близко - то, что я сейчас говорю?
А.Звягинцев― Мне кажется, что просто в «Елене» был ракурс другой, и несколько о другом речь шла. Можно сказать о хаме, да. Можно и итак интерпретировать эту историю, а можно и посмотреть на несчастную судьбу человека - я говорю сейчас о самом персонаже, Елене, которая не разобралась, что она делает и не понимает, не ведает, что творит, грубо говоря. Как она оскопляет в самой себе последние ростки, что называется, человеческого, совершая такой, в общем, почти не взвешенно, рефлекторно отреагировав на опасность, инстинктивным способом реагирует на происходящее как животное, потерявшее человеческое…
― Чувство самосохранения.
А.Звягинцев― Да, и так далее, и эти ценности: гуманистические ценности, нравственные ценности, как тут об этом ни скажи. В этом фильме, в «Левиафане» несколько другой ракурс и вообще другой формат, другие силы здесь, что ли, взаимодействуют. Но, в том числе, конечно, тоже о человеке. Не только о его столкновении с действительностью и его столкновении с государством, с системой, которая равнодушна, подавляет человека, не считается с ним никак.
К.Ларина― Там мало этого - она еще и ведает, что творит, что очень важно.
А.Звягинцев― Ну да, она ведает, что творит, она безнаказанна, она понимает, что ей ничего не будет, грубо говоря, потому что живет в этой парадигме: «Вы насекомые, у вас не было прав, не было и не будет» - вот то, что говорит наш мэр, персонаж, который зовется у нас мэром, другими словами актер Роман Модянов, который так это прокричал, а это было 7 или 8 дублей. Он это прокричал так громко - и это слышно только в кинозале на самом деле, - что эхо летело на тот берег реки, этого поселка Териберка, и потом наутро жители меня спрашивали: «А, что такое там у вас происходило ночью?» Мы ночью снимали этот эпизод. Так вот, поэтому я бы не сказал, что это окончательных приход Хама. Этот тот самый приход Хама, который всегда был, и, собственно, похоже, ситуация эта едва ли когда-нибудь изменится.
К.Ларина― Но она набирает сторонников. Эта часть общества и люди, которые возглавляют это движение, которое несется, как вы говорите, набирает сторонников. И не случайно, в чем же совпадение? Ведь не в том только, что фильм про Россию - все равно про Россию, как ни крути, если мы в России его смотрим - и узнаваемые персонажи, герои, характеры - все абсолютно. Это ощущение невероятно какой-то торжествующей правоты бесправия. Вот скажите, из чего оно складывается?
А.Звягинцев― Правоты бесправия?
К.Ларина― Что так и должно быть.
А.Звягинцев― Ну, слушайте, кому на «Руси жить хорошо» и, я не знаю, Радищев… Это уже сколько лет прошло, когда он написал свое «Путешествие» и ему досталось. В общем, собственно говоря, ничего нового, мне кажется, просто ничего нового не происходит. Ровно то же, что и было. Если же вы говорите об этом стадном чувстве, что оно как-то приобретает другие масштабы, я не знаю, честно говоря, какие масштабы, потому что проверить это невозможно.
Если, скажем, дать возможность людям самостоятельно посмотреть фильм и попробовать все-таки избавиться от того контекста этой, как бы сказать, конъюнктуры политической, которая сейчас имеет место быть… Скажем так, возможно, год назад или два года назад реакции такой бы не было. Просто что-то с людьми сейчас произошло. Есть желание реванша, есть желание сказать самим себе, что мы на высоте. Какие-то комплексы повылазили наружу. И, мне кажется, они просто получают эту пищу, им нужна эта пища этим комплексам, которая, собственно говоря, и предложена на прилавках, я имею в виду телеэкран и так далее. Вот раскачивание этих чувств. Потому что, я смею утверждать, что фильм «Левиафан» сделан из любви к этой земле, к этому человеку, человеку угнетенному, к человеку, который вечно пребывает в состоянии бесправия, сознает это очень хорошо, терпеливо это сносит, иногда пряча это в себе, но абсолютно точно в сердце он знает, каков его удел. Так вот, если бы он это сердце открыл и посмотрел бы непредвзято фильм, он бы увидел, что это фильм о нем, о человеке, скромном человеке, который населяют нашу землю, о русском человеке, я имею в виду. О его этой вечной доле бесправия и угнетенности, и фильм сделан с сочувствием к этому всему.
К.Ларина― Вот эта внутренняя покорность, она все равно присутствует это ощущение, которое называют соборностью, а кто-то смирением, а кто-то покорностью. Мне показалось, что не случайно - опять же это уже мой вопрос - мне кажется показалось, что герой, которого играет Алексей Серебряков - мы его застаем в этой точке сломленности, он уже почти упавший. То есть мы не знаем, когда это с ним началось, когда это с ним произошло.
Меня совершенно поразили те сцены, которые, казалось бы, не совсем значимые, но, поскольку, как уже было сказано везде, что вы перфекционист и ничего случайно в вашем фильме, в этом, тем более, нет, - вот это огромное количество его фотографий, я так понимаю, его предков, родителей, тех людей, которые здесь жили, эти корни, которые, собственно говоря, он и защищает. Но вот, почему вы начали именно с этой точки? - вот мой вопрос. Почему вам нужно было показать его уже на грани, в пограничном состоянии: вот еще чуть-чуть - и он уже упадет?
А.Звягинцев― Потому что потребовался бы совершенно другой сюжет, чтобы рассказать другую историю. Мы застаем его именно в этой точке, то есть он уже давно судится, он уже давно попал под этот пресс. И два месяца назад - из контекста фильма мы понимаем, из того, что звучит из уст нашего адвоката Дмитрия - он два месяца тому назад в суде добился апелляции, то есть добился пересмотра дела. И мы начинаем историю ровно из этой точке. Мы долго обсуждали и примеривались к тому, как нам рассказать в подробностях всю эту тяжбу, и в скором времени с Олегом - я говорю…
К.Ларина― С автором.
А.Звягинцев― Да, о том, как мы шли к сценарию. Очень скоро стало понятно, что если показывать все детали этого дела, а ведь надо его показать достаточно подробно, раскрыть, - то мы просто погрязнем, это будет, знаете, «дело Сухово-Кобылина». То есть это будет вечный сюжет с подробностями, с деталями, которые, в общем-то, не нужны, потому что мы живем на той территории, где ощущение, что суд шемякин, как был в веках, так и остается, и что в суде ты никогда не найдешь правды. Если ты маленький человек, то ты просто обречен, что ты проиграешь дело в суде. И поэтому, собственно говоря, мы берем из этой точки надломленности. Он хорохорится, он держится, но, в общем уже сегодня решится его судьба его родового гнезда, места, где он родился, где он все эти, скажем, 45 лет прожил, и где, вообще, вся его жизнь, его кровь, его предки. Это его земля, земля его деда, отца. И он сломлен, конечно, этим обстоятельством. Он теряет все. Он теряет возможность… Он теряет эту мастерскую свою, то есть это комфорт, который для него был важен. И все, что ему достанется на те крохи, которые ему предлагают взамен на землю и на жилище - на эти деньги он купит какую-нибудь ничтожную халупу. Он привык жить отдельно, он привык быть самостоятельным, а тут вдруг квартира в каком-то многоквартирном доме, крошечная, маленькая. То есть он теряет уклад жизни полностью и целиком, то есть, по сути, у него отнимают всю его будущность. На каком основании, по какому праву - совершенно непонятно.
Я, может быть, не отвечаю прямо на ваш вопрос, потому что… А дальше все больше и больше. Ясное дело, что он теряет одно за другим, и все эти якоря жизни, которые его удерживали в пространстве, непостижимым образом отскакивают один за другим. В таком состоянии мы находим этого человека. И как можно ему не сочувствовать, как можно строить такие фигуры речи, что, дескать, это очернительство и русофобство, как вы сказали в начале передачи, «русофобский фильм»…
К.Ларина― Я так не сказала.
А.Звягинцев― Я имею в виду, вы сказали, цитируя эти волны…
К.Ларина― Кстати, я вам показала перед программой такую интересную новость, которая из Польши пришла, что ваш конкурент по «Оскару», номинант тоже, как один из лучших фильмов на иностранном языке, фильм «Ида» Павликовского - он тоже там подвергается каким-то обструкциям у себя на родине, в Польше. Уже собирают подписи, требуют скорректировать сюжет; какое-то предуведомление написать перед началом фильма, чтобы, что называется, не очернять польскую историю, не вводить в заблуждение мировую общественность. Видимо, как-то попадает кино сегодня. Что, с таким кино делать? Что делать с произведением искусства, которое волнует, не устраивает, тревожит, чувство неосознанной тревоги возникает у части общества.
А.Звягинцев― Приходится только благодарить за то, что такие высказывания есть, потому что, если их нет, то общество пребывает в сомнамбулическом сне.
К.Ларина― Но вы же не исправите ничего все равно.
А.Звягинцев― В смысле?
К.Ларина― Ну вот, что вы можете исправить?
А.Звягинцев― Нет, я ничего не исправлю.
К.Ларина― Дайте людям выход. Они просят выхода, хотят светлого.
А.Звягинцев― Они просят выхода, но выход… Надо возвращаться в жизнь, и в своей собственной жизни искать выхода, вот и все. Если этот выход, если этот хэппи-энд будет показан на экране - это будет обман, я в этом убежден. В этом сюжете, если следовать сюжету, скажем, в книге Иова несчастный Иов, которому в финале все воздается, то это в нашем случае, в случае такого реалистического повествования будет абсолютно фейком, это будут розовые такие… это будет неправда, прежде всего, это будет неправдой. Поэтому мы да, отчаянно и безжалостно, возможно, идем до конца, рассматривая эту историю ровно так, как она могла бы произойти.
К.Ларина― Там, кстати, дается, по сути, несколько вариантов выживания в подобных условиях, или не выживания, то есть, как варианты развития… У каждого человека есть выбор. Вот человек, который смотрит фильм «Левиафан» тоже понимает, что у него тоже есть выбор. Когда он все это понимает и принимает всю эту действительность, которую вы перед ним раскладываете и она такая, где бы она ни была: в этом маленьком поселке или в центре города Москва или в Санкт-Петербурге, или в Екатеринбурге, или в Новосибирске. Либо я борюсь и меня ломают, и я сажусь в тюрьму, и никакой я, конечно, не герой - кому я сделал хорошо? Я все потерял - как вы правильно заметили. Либо я, как Катерина бросаюсь в пучину вод и ухожу из этой жизни, потому что я не выношу, у меня нет сил ее терпеть: она меня мучает внутри, она меня умертвляет. Либо я становлюсь частью этой власти и этим все сказано. Либо я становлюсь такого рода человеком, которого играет Гришков - священник, который становится, по сути, реабилитантом: оправдывает все, что происходит здесь, покупает это право себе. Вот и все варианты, других нет. Я все перечислила?
А.Звягинцев― Нет, почему? Вариантов великое множество. По сути, фильм не является рецептурой, неким таким, что ли, материалом для подражания или материалом для вывода о том, что вот это все и есть наша жизнь. Разумеется, жизнь наша значительно шире, и это один из главных аргументов людей, которые не принимают картину, говорят, что это такое сгущение, что, дескать, у автора было желание показать Россию вот такой - неужели мы вот такие? Да, мы и такие тоже.
К.Ларина― И вы?
А.Звягинцев― Нет, я же исхожу из наблюдения. У нас был консультант Ольга Романова. Так она рассказывала такие истории - а ведь она собиратель таких историй, собиратель, поскольку она помогает людям несправедливо осужденным, и так далее - и она рассказывала такие истории, что просто наша печальная, пронзительная, трагическая история - это просто капля в море по сравнению с теми несчастьями и бедами, которые происходят среди нас, рядом с нами. Мы просто этого, может быть, и не знаем, но это так. Это правда, действительно правда, то есть подтвержденная фактами и так далее. Так вот, вы говорите, со мной… Да, я, конечно в других условиях, и жизнь моя в других пределах протекает. К счастью никак, никоим образом не связан с теми как бы… как назвать-то их? - моделями, что ли, ролевыми. Они никак на меня не влияют, и я с ними не коммуницирую. Я говорю о власти, как вы сказали: пойти во власть например или дружить с ней - что-то такое. Я пребываю в той сфере, где, к счастью, могу себе позволить быть свободным и как бы чувствовать себя независимым, хотя независимость, разумеется, дело такое… может быть, я и думаю, что я свободен, но на самом деле я все равно пребываю в общем контексте.
К.Ларина― Андрей, прошу прощения, у нас сейчас выпуск новостей. Слушаем, потом возвращаемся в программу.