Воображаемые сообщества
Исследователи изучающие нации и национализм делятся на несколько основных школ. Примордиалисты полагают, что нации существовали всегда и людям принадлежащим к определённой этнической общности изначально присущ некий набор культурных характеристик предопределяющих поведение. Другой подход - конструктивизм, представляет нацию или этническую общность как социальный конструкт. Конструктивистские представления о нации были сформированы работами Бенедикта Андерсона, Эрика Хобсбаума и Эрнеста Геллнера.
Одна из наиболее известных книг данного направления "Воображаемые сообщества" Андерсона. Некоторые левые, необоснованно делая упор на слове "воображаемые", пытаются доказать, будто нации нечто искусственное и наносное, не то что класс, который якобы "объективен". Между тем воображаемое не значит не существующее. Воображаемое - значит существующее, в первую очередь, в сознании тех, кто себя к нему причисляет.
Класс, в действительности, не более объективен, чем нация, поскольку класс "в себе", не осознающий себя и поэтому никак не проявляющий, ровно то же, что и какая-нибудь языковая или религиозная общность, на основе которой может появиться, а может и не появиться нация. Класс "для себя" - такое же сконструированное воображаемое сообщество, что и нация, осознавшая себя таковой. Более того, национальное самосознание, как показывает практика, более устойчиво воспроизводится нежели классовое.
Приведу особо понравившуюся цитату из книги:
"В эпоху, когда прогрессивные интеллектуалы-космополиты (не в Европе ли особенно?) привыкли настаивать, что национализм - чуть ли не патология, что он коренится в страхе перед Другим и в ненависти к нему, что он сродни расизму, полезно напомнить себе о том, что нации внушают любовь, причём нередко до основания пропитанную духом самопожертвования. Культурные продукты национализма - поэзия, художественная проза, музыка, пластические искусства - предельно ясно изображают эту любовь в тысячах всевозможных форм и стилей. С другой стороны, насколько редко на самом деле встречаются аналогичные националистические продукты, выражающие страх и ненависть! <...>
В какой-то степени природу этой политической любви можно вычитать из того, как языки описывают её объект: это либо лексика родства (родина, Vaterland, patria), либо лексика родного дома (heimat или tanah air [ «земля и вода»; выражение, обозначающее у индонезийцев родной архипелаг]). Обе идиомы обозначают нечто такое, с чем человек от природы связан. Как мы видели ранее, во всем, что «дано от природы», всегда есть нечто не выбираемое. Тем самым национальность уподобляется цвету кожи, полу, родословной или эпохе, в которую довелось родиться, т. е. всему тому, что не дано изменить. И в этих «природных узах» человек ощущает то, что можно было бы назвать «прелестью Gemeinschaft» (нем. Общности). Иначе говоря, именно потому, что эти узы не выбирают, они и окружены ореолом бескорыстной преданности.
Несмотря на то, что в последние два десятилетия в литературе активно обсуждалась идея семьи-как-артикулированной-властной-структуры, основной массе людей такое представление определенно чуждо. Скорее, семья традиционно мыслилась как царство бескорыстной любви и солидарности. Так же и с идеей «национального интереса»: в то время как историки, дипломаты, политики и социальные учёные легко оперируют этим понятием, для большинства обычных людей, к какому бы классу они ни принадлежали, самая суть нации состоит в том, что в неё не вкладывается никакого корыстного интереса. Именно поэтому она и может требовать жертв.<...>
Смерть за Родину, которую обычно не выбирают, приобретает такое моральное величие, с которым не может сравниться смерть за Лейбористскую партию, Американскую медицинскую ассоциацию или, даже скажем, за «Международную амнистию», ибо это такие организации, куда можно по собственной воле войти и откуда можно по собственной воле выйти. Смерть за революцию тоже черпает своё величие в той степени, в какой её воспринимают как нечто изначально чистое. (Если бы люди представляли пролетариат просто как группу, страстно жаждущую холодильников, праздников или власти, то насколько бы они, в том числе и сами члены пролетариата, были готовы отдать за неё жизнь?) Смех смехом, но, может быть, в той мере, в какой марксистские толкования истории воспринимаются (правда, не интеллектом) как заявления о непреложной необходимости, они тоже приобретают ауру чистоты и бескорыстия."
Одна из наиболее известных книг данного направления "Воображаемые сообщества" Андерсона. Некоторые левые, необоснованно делая упор на слове "воображаемые", пытаются доказать, будто нации нечто искусственное и наносное, не то что класс, который якобы "объективен". Между тем воображаемое не значит не существующее. Воображаемое - значит существующее, в первую очередь, в сознании тех, кто себя к нему причисляет.
Класс, в действительности, не более объективен, чем нация, поскольку класс "в себе", не осознающий себя и поэтому никак не проявляющий, ровно то же, что и какая-нибудь языковая или религиозная общность, на основе которой может появиться, а может и не появиться нация. Класс "для себя" - такое же сконструированное воображаемое сообщество, что и нация, осознавшая себя таковой. Более того, национальное самосознание, как показывает практика, более устойчиво воспроизводится нежели классовое.
Приведу особо понравившуюся цитату из книги:
"В эпоху, когда прогрессивные интеллектуалы-космополиты (не в Европе ли особенно?) привыкли настаивать, что национализм - чуть ли не патология, что он коренится в страхе перед Другим и в ненависти к нему, что он сродни расизму, полезно напомнить себе о том, что нации внушают любовь, причём нередко до основания пропитанную духом самопожертвования. Культурные продукты национализма - поэзия, художественная проза, музыка, пластические искусства - предельно ясно изображают эту любовь в тысячах всевозможных форм и стилей. С другой стороны, насколько редко на самом деле встречаются аналогичные националистические продукты, выражающие страх и ненависть! <...>
В какой-то степени природу этой политической любви можно вычитать из того, как языки описывают её объект: это либо лексика родства (родина, Vaterland, patria), либо лексика родного дома (heimat или tanah air [ «земля и вода»; выражение, обозначающее у индонезийцев родной архипелаг]). Обе идиомы обозначают нечто такое, с чем человек от природы связан. Как мы видели ранее, во всем, что «дано от природы», всегда есть нечто не выбираемое. Тем самым национальность уподобляется цвету кожи, полу, родословной или эпохе, в которую довелось родиться, т. е. всему тому, что не дано изменить. И в этих «природных узах» человек ощущает то, что можно было бы назвать «прелестью Gemeinschaft» (нем. Общности). Иначе говоря, именно потому, что эти узы не выбирают, они и окружены ореолом бескорыстной преданности.
Несмотря на то, что в последние два десятилетия в литературе активно обсуждалась идея семьи-как-артикулированной-властной-структуры, основной массе людей такое представление определенно чуждо. Скорее, семья традиционно мыслилась как царство бескорыстной любви и солидарности. Так же и с идеей «национального интереса»: в то время как историки, дипломаты, политики и социальные учёные легко оперируют этим понятием, для большинства обычных людей, к какому бы классу они ни принадлежали, самая суть нации состоит в том, что в неё не вкладывается никакого корыстного интереса. Именно поэтому она и может требовать жертв.<...>
Смерть за Родину, которую обычно не выбирают, приобретает такое моральное величие, с которым не может сравниться смерть за Лейбористскую партию, Американскую медицинскую ассоциацию или, даже скажем, за «Международную амнистию», ибо это такие организации, куда можно по собственной воле войти и откуда можно по собственной воле выйти. Смерть за революцию тоже черпает своё величие в той степени, в какой её воспринимают как нечто изначально чистое. (Если бы люди представляли пролетариат просто как группу, страстно жаждущую холодильников, праздников или власти, то насколько бы они, в том числе и сами члены пролетариата, были готовы отдать за неё жизнь?) Смех смехом, но, может быть, в той мере, в какой марксистские толкования истории воспринимаются (правда, не интеллектом) как заявления о непреложной необходимости, они тоже приобретают ауру чистоты и бескорыстия."