Когда Заратустре Стэнли Кубрику исполнилось тридцать три
года, покинул он свою родину и озеро своей родины и поехал к берегам Альбиона.
Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством и в течение двадцати лет
не утомлялся этим. Но наконец изменилось сердце его - и в одно утро поднялся он
с зарею, стал перед солнцем и так говорил к нему: «Великое светило! К чему
свелось бы твоё счастье, если б не было у тебя тех, кому ты светишь! Я хотел бы
одарять и наделять до тех пор, пока мудрые среди людей не стали бы опять
радоваться безумству своему, а бедные - богатству своему».
Приняв в соображение, что Англия будет содействовать
созданию «Лолиты» (1962 г.)
более, нежели до невроза подозрительная Америка, Кубрик без доли сожаления и,
руководствуясь исключительно благими помыслами, оставляет последнюю навсегда, и
так, на новой родине, проводя дни в трудах над «Стренджлавом» и в раздумьях над
кларковским «Стражем вечности», решает привести замысел своей «Одиссеи» во
исполнение…
Давным-давно, задолго до того, как титаны вырубили кратеры
для вулканов, потихоньку насвистывая во время своей многотрудной работы;
задолго до того, над водою прорезались первые материки, чтобы влиться в синод
воздушных стихий, а Бог не плутовал с месяцами, планеты и звёзды всё также
тщили своё обращение и всё также сновали над безликой Геей суматошливые летние
солнца и вкрадчиво звенящие цимбалы осенних полнолуний - задолго до того, как
стало быть само лето и сама осень. Словом, вот этот-то парад планет до начала
всех времён и ухватил первый, вырвавшийся из потаённости кадр «Космической Одиссеи».
Сопровождаемое симфонической поэмой Рихарда Штрауса «Так говорил Заратустра»,
устрашающее и чарующее для всех гелиотропов видение ознаменовывает собой конец
лунного затмения. И кто посмеет упрекнуть Стэнли в эклектике, когда сам он стоит
с камерой там, где нас нет и никогда не было - кадр снят с точки зрения
наблюдателя, находящегося на Луне.
Насколько близок пророк Заратустра Заратустре, созданному
Ницше? И насколько все они близки кубриковской «Одиссее»? Первые зороастрийцы
были более магами, нежели философами, более теологами, нежели магами и более
алхимиками, нежели теологами и стяжали себе на алхимическом поприще немалую
славу. Одним из их догматов было следующее: все земные события есть отражения
событий небесных, прежде всего, событий, происходящих в синоде стихий
космических - в обращении планет, а также солнечных и лунных затмениях. Чем
драматичнее и важнее происходящее в космосе, тем более изменчив и наш подлунный
мир. Эта вселенская драма всегда увлекала человека, тем, конечно, мощнее стало
её пришествие и открытие «Космической Одиссеей» в мире кинематографа.
Зороастрийцы, суть и прочие алхимики не придавали значение
троице; их волновало число «четыре», не только как число сезонов, но и как
число переходов духа или особых превращений любого вещества. Случайно ли, что
«Одиссея» также разделена на четыре тематических части. Среди всех событий
необычайно тёмных и смутных для современного осмысления, вроде происхождения
жизни или человека, Кубрик показывает в первой из них зарю человека. Будь
Кубрик героем-повествователем, он читал бы здесь «Метаморфозы»:
После того как Сатурн был в мрачный Тартар низвергнут,
Миром Юпитер владел, - серебряный век народился.
Золота хуже он был, но жёлтой меди ценнее.
Сроки древней весты сократил в то время Юпитер,
Лето с зимою создав, сотворив и неверную осень
С краткой весной; разделил он четыре времени года
Тут впервые в домах расселились. Домами служили
Людям пещеры, кусты и лыком скрепленные ветви
…Худшей руды, и в него ворвалось, нимало не медля,
Всё нечестивое. Стыд убежал, и правда, и верность;
И на их место тотчас появились обманы, коварство;
Козни, насилье пришли и проклятая жажда наживы
Жизнь обезьяноподобных людей каменного века проходила в
торжестве сонной бессмысленной бессознательности, которая не позволяла тёмным
существам понять, что есть нечто во внешнем мире, помимо коварных леопардов или
другого такого же племени, грозящего согнать их с источника. Первым шагом к
осознанию этого становится Монолит, немыслимым даже для нас образом
появляющийся возле первобытной стоянки. Здесь должно случиться что-то определяющее,
немыслимое по своей сакральной важности. Звучит психоделический то ли 12-ти, то
ли 18 голосный «Lux aeterna»
Дьёрдя Лигети, а Луна, ещё не слив рог с рогом, вновь - уже во второй раз в
фильме - выстраивается в один ряд с Солнцем. Монолит становится посредником этого
сакрального момента. Он вторгается в сумерки человеческого сознания и дарует
вожаку истину: кость, которую он сейчас держит в руках - это ещё и оружие. Так
начинается раздор человека с животным миром, то есть, с природой; и больше
никогда не подойдут к его стоянке милые капибары. Вскоре дарованная истина
проверяется на сородиче, здесь Кубрик не показывает ничего неясного: первое
убийство было совершено из-за трусости, но значимость совершенного события так
и не не достигает сознания человеко-обезьян и они продолжают бить уже мёртвое
тело сородича. Кость подбрасывается в небо; всё, что дальше - это уже парящий
на поприще Косма футуристический корабль.
Примерно 1\40 секунды - столько понадобилось Кубрику, чтобы
описать всю историю, положенную то ли временем, то ли Богом, то ли неведомым проведением
в отрезок от каменного века до второго года третьего тысячелетия. Если в великих
цивилизациях, замеченных не только неуничтожимыми постройками, шумными
революциями, рождениями и казнями, голодом, открытиями и раздорами и был смысл,
то, несомненно, он состоял в том, чтобы развить и поставить на ход технику и
так, искренне и беззаветно верить в новую космическую конкисту. Монолит не
только вдохновил человеко-обезьяну на убийство, открыв в кости орудие, обратной
стороной открытия явился прогресс. Эти люди ничего не создавали, все они - до
самых до наших дней лишь актуализировали и разворачивали данный Монолитом неведомый
структурный код и никому в голову не пришло видеть его актуализацию во всем создаваемом
механистическом и техническом.
На древнегреческом «монолит» (μονόλιθος) значит «один
камень». На языке алхимиков один черный камень - эта та самая prima materia; он более материя, чем
камень, более первосущее, чем материя, более метафизика, чем первосущее. Он -
исток трансмутаций в сознании всего рода антропос. Как можно судить по истории,
умещающейся в примерно 1\40 секунду - трансмутаций по разворачиванию на планете
техники, сумасшедшего и тотального гнозиса, грозившего исчислить своим бинарным
кодом всё и вся. Кто сказал, что нет ума как вещества, как протяжённости? -
Кубрик одним краеугольным монолитом опровергает положения Декарта.
Чей эстетический взор, не познавший настоящего катарсиса, посмеет
упрекнуть Стэнли в эклектике, когда воды штраусовского «голубого Дуная»
рассекают космические корабли? Люди недалёкого будущего плавно подводят
повествование картины ко второму камню отдалённого прошлого: экспедиция
отправляется на Луну для исследования загадочного камня. События космоса в свою
очередь отправляются вновь выстроить Землю, Луну и Солнце в одну линию. В
момент свершения затмения второй Монолит, находящийся на Луне, начинает
издавать неизвестные сигналы.
Почему второй камень был зарыт на Луне? И почему затмение
совпадает с высадкой экипажа на Луну? А может, разворачиваемый человеком строго
по графику структурный код Монолита сам подводит его тем временем к шагу номер
два, когда разворачиваемая таким образом техника достигнет нужного уровня - не
раньше, но и не позже. «Медленно течет жизнь всех глубоких родников: долго
должны они ждать, прежде чем узнают, что упало в их глубины. Если б я захотел
потрясти это дерево своими руками, я бы не смог этого сделать. Но ветер,
невидимый нами, терзает и гнёт его, куда он хочет. Невидимые руки ещё больше
гнут и терзают нас», - и так тоже однажды говорил Заратустра.
В свете проделанных размышлений начинается ясно
осознаваться, кто такой HAL
- главный антигерой третьей части «Одиссеи», хитроумный компьютер, который не только
научился общаться на равных с человеком, но и имитировать имитирование чувств.
Поразительно, но антигерой с одним инфракрасным глазом - это единственное Зло,
с кем во время всего фильма Герою приходится бороться. Машина начинает
понимать, что в сердце двух пилотов корабля, неспешно пробирающегося через
время по тропам славы к Юпитеру, зародились сомнения насчёт их механического
друга. HAL решает не
подвергать риску священное для железного сердца задание прибыть на Юпитер, и,
поэтому подстраивает обстоятельства таким образом, чтобы убить оставшихся в
живых пилотов. Техника и смерть вновь слиты воедино в одном творении рук человеческих,
рабов разума, захваченного в далёком прошлом заданием по развертыванию кода
техники и убийств.
Но кем же стал сам человек? И кто же тут станет упрекать
Кубрика в том, что его актеры недостаточно эмоциональны, скованны, иногда чрезмерно
стереотипны, когда режиссёр ясно говорит о том, почему именно таково будущее
человека, пусть даже недалёкое. «У них есть свои страстишки на день и страстишки
на ночь, но здоровье - выше всего». В этом месте «Заратустры» Ницше говорит о
своего рода вырождении человека. С момента титанов, которые потихоньку
насвистывали, вырубая кратеры во вулканах, а так же героев, а потом легионеров,
которых сменили революционеры, человеческий дух нищал, растрачивался,
состирывался с холста сознания в прогонах бесконечного континуума. Человеческий
дух нищает и это факт. 1968-ой год - самый накал гонки вооружений и массовых
истерий в отношении смертоносного атома. Но Кубрик вместе, конечно, с Ницше,
были всегда спокойны: никогда такая война не началась бы, будь у двух держав
хоть в сто раз больше пороху. Они не страшнее, чем двое мальчишек, случайно в
запале драки, нашедших в песке настоящий пистолет. Выстрел не прозвучал бы
никогда - ибо стреляет не оружие, но человек. Правда, смелых на нашей планете
уже давно нет.
Страстишки на день и страстишки на ночь - это симулякры
того, что призвано захватывать и развлекать в обществе демократического
тоталитаризма. «Счастье найдено нами», - говорят последние люди, и моргают» -
падение в обыденность - вот подлинный конец антропоса. Кубрик между строк не
упоминает страстишки на день и страстишки на ночь, но зато указывает, на какое именно
предприятие человеческий дух был пущен в расход.
Сравнительная мифология в одном до конца так и не
прояснённом месте затрагивает того, кого зовут HAL’ом. Вернее об этом следует говорить,
как о чём-то. Это нечто, призванное обозначить отдельную реальность, коварно
вставленную в бытие злым демиургом. Этот поворот мысли так и заставляет
говорить о том, что это вторая, отдельная реальность и есть Евангелие от
Стэнли. Если Монолит был послан Космосом на Землю, чтобы земляне осуществляли
планы Его и замыслы Его, то есть, разворачивали в течение всей своей истории
код по взращиванию машин на пастбищах своего духа, то HAL является
органическим порождением Монолита, Его Сыном от рода… Так Он претворил кости в
космические корабли.
Муза, скажи мне о том муже, который… До сих пор в фильме не
хватало самого Одиссея, того, кто всегда стремится вернуться к себе домой, на
невиданный двадцать лет остров Итаку. Причём возвращение домой понимается в
самых широких смыслах, а, поскольку ближе самого себя, другого дома нет, то «Одиссея»
(в данном случае, гомеровская) - самый главный архетип человечества, архетип возвращения
к самому себе - это и есть отпущенное вселенной окончание всех человеческих
поисков и странствий и поэтому в подлунном мире возвращение к себе самому есть
предприятие лишь для тех, кто выскажет потребную для того твёрдость духа.
Боуман, напротив, стремится в бесконечность внешнего мира. Таков в принципе
человек и Боуман, странствующий к Юпитеру - конечно же аллегория всего рода,
поэтому и странствие своё он то ли по небрежности судьбы, то ли из коварных
побуждений демиурга, совершает один - для 2001 года так далеко человечество ещё
не добиралось. На колоссальном противопоставлении одиссеи как путешествия во
вне и во внутрь, Кубрик и строит свою кинематографическую планисферу.
Первоначально предполагалось, что третий монолит будет на
Сатурне. Однако Кубрик сталкивается здесь с трудностями технического плана:
гелиевые и водородные кольца планеты не выглядят достаточно реалистично,
поэтому Сатурн без потерь заменяется Юпитером, да так, что Кубрик даёт всем
погрешностям и неточностям предписание навсегда покинуть его картину, из-за
чего даже в век цифровых достижений подлинный Космос выглядит фантастично, если
к нему, конечно, вообще применимо это понятие.
Итак, Юпитер, Боуман и Монолит на орбите. Вскорости вещество
реальности начинается плавится и астронавта затягивает в синод безмерных
плоскостей и мир, лишённый возможности для движения мысли. Аллегорию человека
затягивает в аллегорию странствий, которые уводят в первобытное царство
недостаточности понимания. Вскоре Боуман оказывается в барочном меблированном
интерьере с подсвечивающимся полом, составленным из 64-х квадратов - и кто здесь посмеет обвинить Кубрика в
эклектике, когда в аллегорию на Штрауса вмешивается аллюзия на столь любимые
Кубриком шахматы? Зритель видит Боумана в трёх трансмутациях и с каждой трансмутацией
он становится всё старее, проводя свою космическую юдоль в столь странном
месте.
Последняя, третья трансмутация оказывается последней: старик,
стоящий на пороге смерти лежит в кровати перед чёрным Монолитом. Потом он
становится светящимся шаром, словно ещё не оформившийся зародыш в материнском
чреве. Кубрик здесь внезапно уходит от символизма и не делает здесь ничего иносказательного -
надо чтобы каждый видел, что светящаяся сфера проходит через Монолит и
оказывается на орбите Земли. Примерно 1\40 секунды - столько понадобилось,
чтобы объять весь долголетний, проделанный Боуманом путь, сначала от родной
планеты до Юпитера, а оттуда уже по направлениям, не значащимся на
астрономических картах. Через Монолит уже не Боуман, но абсолютно совершенный эмбрион
- Starchild, проходит
насквозь и ждёт, словно космический посланец, встречи с остальным
человечеством.
Неизвестно наверняка, читал ли Кубрик Хайдеггера, в особенности,
его «Вопрос о технике», написанный в 1953-ем году, но в силу положенного в
картину замысла вычленяется обратная сторона порабощения человека техникой и
претворения планов злого демиурга на питательных прериях человеческого духа:
«Там, где опасность, там и спасительное», - говорит Гёльдерлин, цитируемый и
толкуемый в «Вопросе о технике» Хайдеггером. Если Кубрик брал именно этот курс,
то «Одиссея» оптимистична, ибо являет нам существо, рождённое пусть в грехе за
сдачу человеческого духа бессмысленным машинам, но всё-таки, великого ребёнка,
возможно, даже сверхчеловека.
Последний не есть, однако «тварь, которой всё можно, ибо она
расквиталась с моралью как с химерой», что бы там не прочили Ницше его
псевдотолкователи. Но вот дитя на орбите, снова звучит «Заратустра» Штрауса, а
его ницшеанский брат возвещает:
«Три превращения духа называю я вам: как дух становится
верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребёнком становится лев», - так говорил
Заратустра и так показывал Кубрик.