Весна Andmoreagain
Написала на мини-прозу рассказ, заняла целое 12 место. Сижу думаю, как дальше жыть)
Собственно рассказ (32 тыщи знаков, если чо):
Весна Andmoreagain
Я ненавижу весну.
Во-первых, солнце. Три месяца оно шныряло по небу, бледное и почти незаметное, застенчивым гостем, сидите-сидите, я скоро уже ухожу. Три месяца оно выскребало из себя и отдавало свет и тепло, словно должник последние крохи коллектору, каждый раз обещая постараться вот-вот устроиться на другую работу и принести больше, и каждый раз обещание это нарушая. И тут вдруг оно врывается с пинка, двери нараспашку, светит нагло: ну кто здесь теперь коллектор, выходи! Жмуришься, напяливаешь солнечные очки, задергиваешь занавески, жалюзи, прячешься под одеяло, опускаешь бетонные перегородки, и все равно, все равно, все равно через все заслоны пробивается мерзкий, безошибочно весенний, тревожный солнечный луч.
Но этого мало. Пытку для глаз еще можно было бы, наверное, выдержать, вот это вот все ваше буйство красок, бесцеремонно врывающееся прямо в мозг - пронзительно голубой, ярко-зеленый, непристойно желтый, смертельно красный - можно, наверное, пережить, стиснуть зубы, да, и перетерпеть, переждать как-то, перемучиться. Но ведь есть еще и шум. Ладно птицы, хотя как эти дети природы умудряются выживать в современном бетонном городе, совершенно непонятно, исключительно назло разве что, так вот я говорю, ладно птицы чирикают и свистят, и какие там еще они звуки издают, как сумасшедшие. Но машины! Обыкновенные машины, бездушные механизмы, созданные для быстрой и удобной траспортировки, и что им весна, казалось бы, механизм ведь в любую погоду - механизм, так нет, они начинают рычать, что твои тигры, они - я клянусь вам! - раза в три увеличивают свои децибелы весной, если не во все пять. О, эти сатанинские моторы, эти пышущие огнем исчадия! Они тоже празднуют весну всем своим железным сердцем, в этом нет никаких сомнений, достаточно просто не затыкать уши и не давать весне запудрить себе мозги!
Что уж говорить о двуногих. Наряжаются, пляшут, ухмыляются, а некоторые даже хохочут, я сам видел! Перемигиваются, кивают друг дружке, мол вот оно, дождались. Чего дождались-то, дурачье? Весь город наполняется длинными ногами в прозрачных чулках, красными помадами, мужественными кожаными куртками и прочими признаками торжества первобытного над разумным.
Вы думаете, это все? Вам кажется, что уже хватит? Вы говорите, достаточно, милый Фердинан, это уже чересчур, не может же быть столько мучений сразу, нет-нет, мы готовы тебе поверить, что все оно так и есть в это ужасное время года, о котором ты говоришь, но умоляем, скажи, что это все мучения, что больше ничем весна не грозит!
Нет, отвечу я вам с почти садистским удовольствием, нет, скажу я, улыбаясь той улыбкой, какая корежит лица всех страдальцев, дорвавшихся наконец до возможности хоть кому-то поведать о своих бедах. Это все была ерунда, легкая закуска и салатики перед главным, так сказать, блюдом. Затаите дыхание и внимайте.
Главное, скажу я тихо-тихо, так, чтобы вы еле расслышали, главное, повторю я громче и торжественнее, надеясь этим нехитрым театральным приемом заставить мороз пробежать по вашей коже и забраться к вам в сердце, главное, наконец увидев, что достаточно помариновал вас паузой, закончу я предложение, - это предательство собственного организма. Да-да! Своего собственного организма, своего милого, теплого и уютного тела, того тела, которое вы почти уже привыкли считать частью своего я. Весной ваша левая рука вдруг восстает против правой, ваши ноги меняют аллюр на внезапную ватную слабость и обратно, как им заблагорассудится, ваше сердце довольно подло увеличивает частоту сокращений, а железы варят свой дьявольский гормональный компот так, чтобы в вашей груди что-нибудь - и им совершенно безразлично, что именно - начало шевелиться. А что, я вас спрашиваю, что может начать шевелиться в вашей груди, если вы давно вышли из пубертатного возраста, если вы не клинический идиот и если жизнь вас хоть чему-то научила, - кроме чудовищ? Надежда, вы говорите? Я вас умоляю, страшнее чудовища сложно и вообразить. Словом, тахикардия и трепет. Предательство организма порождает предательство чувств, и вот вы уже расколоты надвое, вы сами себе больше не друг и не товарищ, вы сами тащите себя на заклание весне.
То ли дело зима. Тихо, темно, можно спрятаться и не шевелиться, можно лежать, лежать, лежать бесконечно. Вы при этом вроде как ходите по городу, вроде как работаете, вроде как говорите с друзьями по скайпу, но по сути-то, по чесноку если, вы всю зиму так и не вылазите из кровати, из своего убежища, из средневекового замка с каменными стенами, обиталища завороженного отшельника. Зимой можно видеть сны. Весна же - это будильник в пять утра, это проснись и пой, это кувырок из теплой постели сразу на галдящую центральную площадь прямо в трусах и майке, простите за такую прямоту. Нет-нет, я не хочу, дайте мне еще поспать, дайте мне досмотреть мой чудесный зимний сон, да выключите же этот проклятый будильник наконец!
Словом, неудивительно, что эта мерзкая история произошла со мной именно весной.
Проснулся я утром, наверняка это было надцатого мартобря, когда же еще, проснулся с сердцебиением и стоном, проснулся с застрявшей в голове строчкой «уже не ваш, но и ничей верный друг», именно так, без запятой, «уже не ваш», а не как в оригинале (погуглите сами).
Так вот, значит, проснулся я и моментально врубил ноут, всегда стоящий у изголовья кровати. Моя скорая и неотложная помощь. Врубил и стал жадно читать ленту в жж, ибо ничто так не очищает от весенней скверны, как свежая аналитика животворящая. Пока читал одним глазом, другим совершал утренний туалет, завтракал, принимал валокардин, кофе, коньяк, яд. Надевал доспехи, надевал костюм химзащиты, надевал пуленепробиваемый бронежилет, надевал ваши молитвы и свое упрямство. Надел солнцезащитные очки и вышел наконец - совершенно беззащитным тем не менее, продуваемым всеми ветрами - на эту вашу улицу.
И улица кинулась мне под ноги уже совсем очистившимся от снега асфальтом, ослепила меня солнечными зайчиками оконных стекол, улица закричала мне в уши всеми своими прохожими, всеми непонятно откуда по весне выползающими старушками, всеми птицами, всеми двигателями внутреннего сгорания, всеми облаками - возьми меня, ну возьми же меня скорей! Улица тянулась ко мне всеми своими уже вот-вот, уже почти зелеными ядовитыми щупальцами, и я плюнул прямо в лицо этой улице, я поправил очки и заспешил скорее на остановку сквозь всю эту вакханалию; так пожарники входят в горящий дом. Темны сумерки твоего разума, Господи!
Четким строевым шагом я маршировал, глядя только прямо, только на свою цель, а целью моей был табачный киоск около остановки. Нырнув в темный спасительный закуточек предбанника - многая лета чиновнику, заставившему прятать табачные изделия от глаз обывателя - я попросил:
- Две пачки 21 век, крепкие, пожалуйста, - потому что я курю 21 век крепкие, и потому что предпочитаю иметь запас. Курю-то я не больше пачки в день.
Продавщица, серая толстая тетка, продолжала разгадывать сканворд, шевеля мясистыми губами.
Немного подождав, я откашлялся и повторил:
- Пожалуйста, две пачки 21 век, крепкие.
Никакой реакции. Я постучал по стеклу, повышая голос, позвал «эй, уважаемая!», но никакого эффекта это не произвело. Эта молчащая женская глыба, ее мрачная решимость не победить, так умереть в борьбе с собственным словарным запасом навеяли вдруг на меня такой ужас, что я пулей вылетел из предбанника. «Ничего, ничего, - успокаивал я себя, - около работы тоже есть киоск, там и куплю». Пальцы мои, однако, дрожали, когда я открывал запасную пачку сигарет - а вы говорите, зачем мне две!
Но дальше, дальше. Что же было дальше. Сейчас, подождите, я докурю и расскажу.
Дальше был автобус. Он подскочил с жаром и свистом, присел у бровки тротуара и с лязгом распахнул свои двери. Из своего курительного изгнания - не меньше 15 метров от остановки - я ринулся к этим распахнутым дверям. Из автобуса вышли: хипстер с шарфом, мужчина с лысиной. В автобус вошли: молодой человек с дипломатом, две хихикающие дамы с телефонами, ребенок с бабушкой, священник с кадилом. В автобус не вошел: я. Мерзкая весенняя машина захлопнула двери прямо перед моим носом. Словно и не было меня, еще одного пассажира, словно не достоин я был ступить на порог общественного транспорта сего.
Подумаешь, скажете вы, со всяким бывает. Перестань лениться и доедь на машине, или, если уж так не хочется напрягаться, вызови такси. И плюнь ты на эту ерунду, ну день такой, не с той ноги встал. Все образуется.
Образуется? - хмыкну я. Вы слушайте дальше. Машина моя не то, что не завелась, она не пустила меня даже внутрь. Напрасно я нажимал кнопочку замка, ни одной фарой она не мигнула, не пикнула ни одного звука своего стандартного приветствия. Я отошел от машины, заметив, что прохожие на меня странно косятся, подозревая во мне, видимо, угонщика или еще какого злоумышленника.
Все телефоны такси были заняты. А те, что заняты не были, мурлыкали в трубку: «Алё, алё, вас не слышно. Алё, перезвоните еще раз, пожалуйста». Опаздывая уже на полчаса я ринулся на работу бегом, по дороге вытягивая руку в попытках выловить попутку из потока машин. Надо ли говорить, что никто не остановился меня подвезти!
На работу я опоздал на два с половиной часа. Сразу пошел в кабинет директора сдаваться. Решил рассказать все, как есть: что ополчились на меня и сигаретные продавщицы, и автобусы, и такси и даже собственный автомобиль; вдобавок я так и не купил сигарет. Прошел решительно мимо секретарши босса, открыл дверь - шеф, слава богу, был на месте - вдохнул и начал:
- Масафуил Идиомович, простите, пожалуйста, я...
- Леночка! - загремел вдруг, перебивая меня, басом босс, - Что это у меня дверь открывается? Сквозняк, что ли? Закрыть немедленно и не беспокоить меня, сколько раз можно повторять!
- Простите, Масафуил Идиомович, - засуетилась Леночка и захлопнула дверь, чуть не прищемив рукав моей куртки, оставляя меня наедине с разъяренным начальником.
Я уже был слишком научен опытом, чтобы пытаться заговорить с ним еще раз. Да и, честно говоря, слишком ошарашен. Было очевидно, что ни босс, ни его секретарша меня просто не видят и не слышат. Я, конечно, никогда не был особенно значительной личностью, но чтобы вот так, чтобы не замечать моего существования?! Мало ли по нашей грешной Земле ходит ничтожеств, и что же? Они пьют друг с другом чай, они обсуждают новости и сплетни, они жалуются друг другу на жизнь. Я что, какое-нибудь особенно выдающееся ничтожество?
От потрясения и обиды я простоял часа три столбом, словно вешалка, словно преданный бодигард у двери начальника. От потрясения, да, но еще, честно сказать, мне было страшно теперь открыть дверь и выйти, страшно было устроить еще один «сквозняк», неудобно, что Леночку из-за меня будут ругать, она хоть и та еще стерва, но не подставлять же человека. Одним словом, я дождался обеденного перерыва и, когда Масафуил Идиомович пошел обедать, я вышел из кабинета вслед за ним, практически впечатавшись в его могучую спину. В этот момент я до одури боялся не того, что меня не замечают, а именно того, что вдруг сейчас заметят - представьте только эту картину, и вы поймете мой ужас.
Выбравшись все же незамеченным, я поспешил к своему рабочем месту и нырнул за свой стол. Пощелкал мышкой выключенного компьютера. Посмотрел в окно. Нет, ничего не понимаю. Может, я умер? Стал невидимкой? Сошел с ума? Может, я был всего лишь иероглифом на воде, и вот пришло время водам сомкнуться, разгладить потревоженную поверхность? Открыл ящик стола: бумаги, бумаги, ручки, бейджик с надписью «Александр Тимофеевич Март» - вообще-то, именно так меня зовут, Фердинан я только для вас, моих близких друзей. Март. Может ли быть более издевательское несовпадение имени и сути?
Однако что ж. Невидимка или умер, пока я здесь, я обязан работать. Зарплату даже призраку просто так платить не будут! Подбадривая себя ерничеством, я включил компьютер, обнаружил в электронной почте завал и стал его разгребать. Времени-то уже - обеденный перерыв заканчивается! И Марья Николаевна наверняка заходила, пока я столбом невидимым стоял в кабинете шефа, и расстроилась, что меня нет. Но прочь грустные мысли! Нет ничего более успокаивающего, чем нудная бессмысленная работа, которая всегда с тобой - в горе и в радости, в болезни и в смерти! Буквально через несколько минут щелканья клавиатурой я забыл о своем положении и проработал до темноты, как и полагалось. Благо мой закуток не виден был моим коллегам, ни у кого не случилось обморока от созерцания «ожившей» офисной техники. Радовало и то, что электронная почта от меня адресатам доходила, мои таблицы пришли вовремя и куда надо.
Наверняка здесь у вас возникнет вопрос. Вы скажете - погоди, погоди, Фердинан! Если ты мог отправлять электронные письма, почему же ты никому не написал о своем бедственном положении? Не отправил SOS, так сказать? Уж не врешь ли ты нам, а, Фердинан?
Нет, дорогие мои друзья, я не вру. И мысль о письме приходила мне в голову. Но кому и что я мог написать? Как объяснить свое дикое положение? Страшнее невидимости для меня был стыд - мне казалось невыносимым тревожить кого-то настолько странными проблемами, я боялся, что меня сочтут сумасшедшим. Я, видите ли, из тех людей, что и в гробу будут выглядеть достойно и прилично, так, чтобы никто и подумать не мог, что я уже умер. К тому же друзей у меня не осталось. Разве что Марья Николаевна, но электронной почтой она не пользовалась. Одним словом, я малодушно решил потянуть время - может, оно как-нибудь и само все пройдет, может, я и сам справлюсь. Ну, а уж если совсем станет невыносимо, тогда и напишу. Хоть кому-нибудь.
Взгляд в окно заставил меня вздрогнуть и похолодеть. Я посмотрел на компьютерные часы: так и есть, без тринадцати восемь. Уже все разошлись, скоро здание будут закрывать. Значит, и мне пора возвращаться домой - и к своим проблемам.
Подсознательно я старался засидеться подольше не только потому, что боялся своих проблем, не только потому, что ждал, когда все уйдут, ибо встречать их игнор мне было бы сейчас совсем невмоготу. Дело еще было в том, что я хотел зайти к Марье Николаевне.
Марья Николаевна - женщина весьма солидного возраста и непередаваемой элегантности. Марья Николаевна носила тяжелый серебряный кулон с бирюзой и в пандан кольцо. Марья Николаевна утверждала, что была близко знакома с Маяковским и Есениным, с Цветаевой и Блоком, и никто не смел уточнять, сколько именно ей лет, или, тем более, усомниться в правдивости ее слов. Никто не знал, чем именно она занимается в нашей конторе, но приходила она всегда раньше всех, а уходила всех позже, и цветы на наших окнах всегда были политы, а полы сверкали.
С Марьей Николаевной мы были старыми друзьями. Обычно, до катастрофы произошедшей со мной, наше общение происходило так. Каждый рабочий день в обеденный перерыв она подходила ко мне с подносом, на котором стояли старинного фарфора чайник, фарфоровые же чашки с блюдцами, вазочка с печеньями, вазочка с фруктами и вазочка с конфектами - Марья Николаевна называла их только так: «конфекты».
- Марья Николаевна, - умоляюще говорил я, - сегодня ну совсем никак не получится, полнейший завал!
- Чуда насущного даждь нам днесь! - назидательно говорила она и, ставила на стол поднос, подвигая им мою клавиатуру прямо из-под моих пальцев.
- Хлеба, Марья Николаевна, вы хотели сказать хлеба, - смирялся я.
- Нет, молодой человек, именно чуда. Так у Цветаевой. И стыд вам и позор, что вы не знаете. Читайте теперь немедленно «Сонечку», или я вас прокляну и лишу наследства.
Про наследство это была наша с ней шутка. Я как-то рассказал ей, что означает модное нынче выражение «тараканы в голове». Ей этот образ ужасно понравился, и она обещала мне завещать своих тараканов. «Мне-то уж они надоели, зудят и зудят. А вам много чего нового расскажут, вам полезно будет» - говорила она.
- Да зачем мне ваши тараканы, Марья Николаевна? Вы лучше оставайтесь сами.
- Хотите, чтобы я восставала из могилы и навещала вас по ночам, как какой-нибудь легкомысленный призрак? Вот какого вы обо мне мнения, молодой человек! Впрочем, - задумывалась она, - к простуде я не склонна. Может, как-нибудь и забегу в ваш дождливый мир на ночлег.
- А Вы уверены, что захотите сюда вернуться? Это не дождливый мир, это просто Богом забытая тюрьма какая-то.
- Конечно! Ибо нет, молодой человек, одиночества больше, чем память о чуде! - с улыбкой говорила Марья Николаевна и добавляла - смотрю, Бродского вы еще не забыли, это хорошо. Вы хороший ученик, Фердинан.
Она знала, что меня зовут Фердинан. Я часто рассказывал ей про свое хиппарство, про отрезанный хаер, про то, как называли меня в тусовке - словом, я рассказывал ей все. Имя «Фердинан» ей очень нравилось, и она называла меня только так.
Так вот, значит, теперь я решил найти Марью Николаевну, найти как чудо насущное, как спасение, которого я, наверное, и не заслужил. Я пошел по коридорам, залитым электрическим светом, уже не зная, хочу я ее встретить или нет. Из бокового ответвления вдруг вынырнула маленькая фигура. Марья Николаевна! - екнуло сердце. Я подошел к ней, теряя твердость в ногах, я открыл рот сказать: «Простите, что сегодня так с чаем вышло» - но запнулся. Марья Николаевна, последний осколок серебряного века, вдруг оказалось какой-то слишком сморщенной, слишком старой, слишком потрепанной и жалкой обыкновенной уборщицей. Подслеповато на меня щурясь, она проскрипела:
- Нет уже никого, молодой человек. Завтра приходите, - и махнула тряпкой в сторону выхода. О, как это отличалось от ее обычного грудного голоса, хриплого от сигарет, которые она не бросила курить даже в свои сколько ей там было на самом деле лет.
Ах, как это больно ударило меня в сердце! Пережить продавщицу, пережить автобус, пережить начальника и коллег - это еще было можно. Это было даже, в общем, легко, ибо не значили они для меня ровным счетом ничего. Но Марья Николаевна! Да, она хотя бы увидела меня, такая женщина видит все, но она не узнала, не вспомнила меня, я для нее стал чужим.
Уставший и разбитый, я дополз домой уже ночью, ни один транспорт, вы помните, не желал иметь со мной больше дела. Я зашел в ванную помыть руки и умыться. Присел на краешек ванны, посмотрел на себя в зеркало и, так и не открыв крана стал думать.
Итак, все объявили мне бойкот. Сговор отметаем сразу, уж слишком глобальные усилия потребовались бы ради моей скромной персоны. Сойти с ума все одновременно не могли. Всякий обскурантизм, всех этих призраков и духов, и невидимок иже с ними тоже отметаем. Я все-таки материалист, хоть иногда и позволяю себе выкрикнуть что-нибудь пафосное в адрес Господа нашего. Значит, дело во мне. Видимо, это я сошел с ума. Или делаю что-то настолько неподобающее, что меня замечать просто неприлично. Может быть, я гей, забывший переодеться после парада? Нет, такого бы все-таки заметили. Значит, я страшнее гея?
Я посмотрел на себя в зеркало - да нет, нормальный господин за сорок, седина в бороде, глаза собаки, которую сильно и регулярно бьют. Все как и полагается. Шляпу только забыл снять.
Понимаете ли, в чем ужас тотального игнора? Забычивого гея могут отругать, отправить переодеваться, лишить премии, уволить с работы. Но он хотя бы будет знать, чем, какой частью своей личности он обществу не угодил. В данном случае, именно забывчивостью. Но когда вас не ругают, а просто в упор не видят, вы перестаете понимать, кто вы есть. Вы начинаете растворяться.
Но ведь есть же какие-то объективные вещи, не зависящие никак от реакции окружающих? Вот например, мое имя. Я - А... черт, я же - А... Фу ты, совсем от стресса перестал соображать. Но ничего, ничего, у нас есть паспорт, достанем же паспорт, благо он всегда у меня в широких штанинах имеется. Я заглянул в паспорт, на месте имени, фотографии, даты рождения было только одно мутное пятно. Да что ж такое, решительно все против меня! Нет, нет, не сдаваться, я все равно это паспортное имя всерьез своим никогда и не считал, есть же мое, настоящее... Ф? Фандорин? Феодосий? Филфак? Черт, да что за ерунда!
Ладно, пусть у меня нет имени, но есть же какие-то характерные черты? Есть что-то, что мне в высшей степени свойственно? Есть же какая-то у меня суть? Ну-ка, подумаем...
Я ненавижу весну.
О, это уже хорошо, это уже что-то! Это определенно моя черта. И черта, прямо скажем, для окружающих не слишком приятная. Может, в ней все дело? Да-да, вы только представьте, продолжал я хвататься за соломинку, на праздник жизни, на свадьбу, скажем, приходит гробовщик и говорит: «вы все умрете». Ну конечно, как я мог не понять! Вот кто я на самом деле! Я - Носитель Печальной Правды, той правды, которую люди не в состоянии вынести. Правду эту они игнорируют. Естественно, им приходится игнорировать и меня тоже! Ну уж нет, дорогие, ну уж нет. Вам придется меня услышать. Нашу правду не задушишь, не убьешь!
О, не надо, не смейтесь надо мной и над моей глупостью! Я действительно поверил тогда в эту свою версию. Но прежде, чем осуждать, попробуйте хоть на секунду представить мое невероятное положение, представить, что за хаос творился у меня внутри!
Проспал я всего пару часов, но проснулся окрыленным. У меня был план. Я выскочил на улицу с листовками, которые печатал почти всю ночь. Первые три наклеил на табачный киоск. «Все, кто курят, умрут» - гласила первая. «Все, кто не курят, умрут тоже» - добавляла вторая. «А ты, любительница сканвордов, сдохнешь, так и не узнав, что такое «амбивалентность»» - припечатывала третья.
Я простоял минут двадцать на остановке, приклеивая на каждый подъезжающий автобус бумажку с надписью «Мой путь - на свалку». В доказательство правоты написанного, я бил стекла их окон специально захваченным из дома молотком. Раздолбав таким же образом и свою машину, я, окрыленный, двинулся на работу.
Сев за свой стол, я первым делом отправил емейл секретарше, у которой был роман с боссом, следующего содержания: «Ты спишь с жирным боровом ради карьеры и денег. Ни того, ни другого у тебя никогда не будет». Затем боссу: «Масляный взгляд Вашей секретарши означает только одно: она считает, что будет любить того маленького мальчика, которого когда-нибудь от вас родит. Но любить она не будет ни мальчика, ни вас, ни ваши алименты».
Я, хихикая, бегал за сотрудниками, приклеивая им на спины надписи «ходячий труп».
Не удовлетворившись результатами своей деятельности, я стал крушить молотком офисную технику, окна, столы, да что попало. И люди вскакивали, люди вскрикивали - заметили все же, незрячие двуногие, все же пробрало!
Наконец, Марье Николаевне я сунул в карман записку: «Никогда вы не вернетесь в этот мир, даже на ночлег». И подсыпал сушеных тараканов, коих часто можно найти за офисными батареями, ей в чай.
Домой я уходил уставший и довольный. Я оставил за собой полный разгром и сумятицу. Шеф орал, секретарша кому-то беспрерывно звонила по сотовому, растерянные сотрудники подходили к разбитым своим компьютерам, трогали покореженные мониторы, как будто хлопали по плечу павшего товарища. Марья Николаевна плакала в кладовке, присев на ведро.
Утром я зашел проверить результаты своей акции. Все было на месте. Оконные стекла вставлены, на столах новенькие компьютеры. Шеф, как всегда, прямо в начале рабочего дня закрылся в кабинете с секретаршей. Мои коллеги развлекались навешиванием на спины друг друга различных демотиваторов, чем мрачнее, тем лучше. Мое грозное предупреждение показалось им смешной шуткой. Марья Николаевна в кулер насыпала всех сушеных насекомых, которых только успела вымести из углов. Видимо, решила не вычислять обидчика, отомстить всем сразу.
Меня по-прежнему никто не замечал. Им все как с гуся вода, с горечью подумал я. Разве до таких докричишься. Машинально я сел за свой стол, выдвинул ящик. И тут меня как обухом ударило по голове: на бейджике, где раньше было написано мое официальное имя, теперь красовалось следующее «Носитель Печальной Правды». Эта надпись, это выбранное мной самим себе имя было до того пошло, до того отвратительно, что я швырнул бейджик на место и задвинул ящик. И стал глодать себя. Какая, к черту, правда? Что ты там и до кого хотел донести, просветитель гребаный? Вот так живешь, считаешь себя взрослым умным человеком, а случись какому-нибудь всего лишь игнору, как все, детский сад штаны на лямках.
Пора было уходить. Стало слишком понятно, что приходить на работу больше нет смысла. Точнее, я ощутил, что смысла этого никогда и не было, только я почему-то этого не замечал. «Так кто ж я теперь получаюсь?» - хмыкнув, спросил себя я и открыл снова ящик посмотреть на свой оракул, свой бейджик. «Капитан Очевидность» было написано на нем. Но капитаном очевидностью перестаешь быть сразу, как только осознаешь, что им являешься. Я посмотрел, как надпись медленно исчезла, подождал еще немного, но новой не появилось. Я вздохнул и, безымянный, пошел домой.
По дороге я зашел в магазин. Продавать мне, конечно, никто ничего не продавал, но и краж, мной совершаемых, не замечал никто. Я зашел и набрал продуктов столько, сколько мог утащить и пошел себе восвояси, намереваясь больше из дома никогда не выходить. Я планировал лечь на кровать и ждать. Очевидно, я превращаюсь в пустоту, вот и на бейджике нового имени не появилось. А раз так, значит, рано или поздно, пустота захватит и мое сознание, и мои мучения наконец закончатся. Неизвестно, сколько времени займет процесс, поэтому лучше иметь запас продуктов. Возможно, лучше было бы и вообще не есть, но человек ведь слаб.
Придя домой, я совершил необходимые приготовления. Ложе пустоты готово, жених идет! Напоследок и для храбрости я решил поставить себе музыку. И вспомнил о пластинке, которую не слушал уже очень давно, и которую когда-то в молодости очень любил. Это был один из альбомов группы «Love».
Я стал рыться в шкафу с пластинками. Не то, не то, не то, вот эта тоже хорошая, но нет, не то, не то, да где же она?! Перевернув сначала шкаф, а затем и всю квартиру вверх дном, я убедился, что пластинки нигде нет. Нет, разбиться она не могла, разве что отдал кому-нибудь послушать, и с концами. Вот так, думал я, вот так. Жизнь напоследок лишает меня даже этого нехитрого удовольствия. Разве что в интернете поискать, хоть звук там, конечно, совершенно не тот, вяло размышлял я, включая компьютер.
Коротко говоря, в интернете нужного альбома не оказалась. На каких-то заброшенных сайтах, не обновлявшихся с памятного надцатого мартобря еще встречались смутные упоминания о «еще одном альбоме» группы «Love». Но ни самого альбома, ни его названия найти не удалось. Хуже всего, что я и сам этого названия вспомнить не мог. Я попытался напеть хотя бы одну песню оттуда, я же ведь когда-то знал наизусть все. Открыл рот - и ни издал не звука. Я забыл.
Бессознательно мы ощущаем себя довольно сложными существами. Кто такой я? Я - сын своих родителей, отец своих детей, я менеджер или клерк, я любитель пива или ЗОЖ, я добрый, чуткий и отзывчивый человек, я фанат Кустурицы. Тем страшнее бывает обнаружить свою суть - маленькую, очень конкретную, все определяющую суть, тем страшнее, что обычно обнаружить получается только ее отсутствие, когда ее вдруг у нас отняли, или мы сами отказались от нее, или она почему-то нас покинула.
Не найдя никаких признаков альбома «Love», я вдруг остро и совершенно отчетливо ощутил, это было именно физическое ощущение, что из моего сердца куда-то туда, во внешний мир, тянулась толстая, туго пульсирующая артерия, и эта артерия и была моей сутью. О, это ошибка думать, что суть - это то, что спрятано в вашей глубине и принадлежит только вам! Суть - это то, что нас связывает. Если бы я не был материалистом, я бы сказал, связывает с Богом. Или с реальностью, называйте это, как хотите. И сейчас, когда уже было, очевидно, слишком поздно, я почувствовал эту свою самую главную артерию, и артерией этой был тот самый мой любимый альбом «Love». Он пропал, и артерия моя была разорвана, и разорвана уже, видимо, давно, и толчками через нее вытекает из меня мое имя, мои смыслы, мои сигареты, моя Марья Николаевна, мои автобусы, моя весна. Нет «Love»! А значит, нет ни питерской молодости, ни флетов, ни рок-клубов, ни портвейна каждый день, ни статей в рок-журнале. Нет женщин, которых я любил, нет Бродского, нет меня.
Получается, я был не прав. Не я стал исчезать из-за игнора окружающих, а игнорировать меня стали потому, что я стал исчезать. Между мной и реальностью появились и ширились дыры, которые я до времени заполнял волшебно исчезающими надписями на бейджике и прочим бредом. Все-таки я сошел с ума.
И виновата, конечно, весна. Она накинулась на меня со своими цыганскими юбками, со звоном своих монист, с разнузданными танцами, и пока я, загипнотизированный, позволил ей гадать по моей руке, достала острый кинжал и разрезала артерию моей жизни, изъяла бесследно из мира самое мне дорогое - мою музыку. Проклятая воровка, раскрашенная самозванка!
Раз так, я передумал тихо и мирно превращаться в пустоту в своей постели - нет, пусть весна поглядит мне в глаза, пусть добьет, глядя на меня в упор!
Шатаясь, я вышел на улицу, раскинув руки, как Христос. Было уже темно, и весна выстрелила в меня своим гниловатым запахом, своей перенасыщенной атмосферой дешевого борделя, парочкой, целующейся на скамейке, воплями мартовских котов. И все ее пули достигли цели, все попали мне прямо в грудь, и я упал навзничь. А весна продолжала меня расстреливать, разбивать, расщеплять на атомы.
Вот пролетел атом бесконечных таблиц - все, что осталось во мне от моей работы. Вот Масафуил Идиомович сопит за столом, готовясь меня отчитать - еще один атом. Леночка, наклонившаяся к кулеру - она, в общем-то, весьма симпатичная и веселая девушка. Прощай Леночка! Злой автобус, мои сигареты, лента жж - все разлеталось от меня и растворялось в воздухе. Пролетел, подмигнув, атом с Бродским - «и не склонный к простуде, все равно ты вернешься в сей мир на ночлег, ибо нет одиночества больше, чем память о чуде, так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди, и голубки в ковчег». Последней перед погружением в пустоту я увидел Марью Николаевну. Она, как обычно, разливала чай, она была прежней, элегантной Марьей Николаевной. Единственный человек, кто меня все-таки смог увидеть после моей катастрофы, единственный, кто изменился вместе со мной - пусть не так, как я, но все же. Разве это не означает, что между нами была какая-то связь? И она так и не узнает, как была мне дорога... and you don't know how much I love you...
И осталась только темнота, в которой мне предстояло оставаться всегда, веки вечные.
***
Невозможно описать, что это за ощущение, когда выныриваешь из пустоты. Сначала ты чувствуешь интерес. В моем случае, я заметил, что слышу, как кто-то поет. Может, только сейчас начал петь, а может, поет уже не один век. Затем мне удалось разобрать некоторые слова песни: «Весна придет andmoreagain.... весна пришла andmoreagain... my things are material... and you don't know how much I love you...»
И тут же я понял, что нахожусь в пустоте - то ли час, то ли тысячелетие. Точнее, находился, потому что сейчас я чувствую, что у меня есть спина, и она прикасается к чему-то твердому, что у меня есть лоб, и его кто-то гладит прохладной рукой, что у меня есть глаза, и я могу их открыть.
Я открыл глаза. Я лежал на асфальте, а вокруг была весна. Только не та весна, которая похожа на ряженого трасвестита, и к которой вы так привыкли, а весна настоящая, нежная, плавная. Моя весна. Один глоток этой весны исцеляет все существующие болезни.
Склонившись надо мной, сидела на коленях Марья Николаевна. Это она гладила меня по лбу, это она напевала ту песню, что выдернула меня из пустоты. Только была она не уборщицей, и не элегантной дамой из прошлого века, а молодой женщиной. И я спросил эту новую, эту волнующую Марью Николаевну:
- Кто я?
- Ты? Эндморэгейн, конечно.
- Какое странное имя.
- Весьма подходящее для мужчины, - сыронизировала Марья Николаевна.
- Нет, я не о том... оно мне смутно знакомо...
- Так же песня называется. Группы «Love». Из альбома «Forever changes». Вставай, мы опаздываем на поезд в Питер.
Я не знаю, сходил ли я с ума, и когда началось это сумасшествие. Или я умер в мире, откуда пропал «Forever changes» и возродился в новом, где этот альбом есть. Или я просто умер и то, что происходит со мной сейчас - это загробная жизнь или, допустим, предсмертные галлюцинации. Я знаю только, что зовут меня Эндморэгейн, что я мчусь на поезде в Питер вместе с Марьей Николаевной, и что весна пришла and more again. И если вы читаете эти строки, поставьте, пожалуйста, альбом группы «Love» «Forever changes» прямо сейчас, выпейте за наше здоровье и, умоляю вас, переводите иногда ради меня название этого альбома как ««всегда» меняется».
Собственно рассказ (32 тыщи знаков, если чо):
Весна Andmoreagain
Я ненавижу весну.
Во-первых, солнце. Три месяца оно шныряло по небу, бледное и почти незаметное, застенчивым гостем, сидите-сидите, я скоро уже ухожу. Три месяца оно выскребало из себя и отдавало свет и тепло, словно должник последние крохи коллектору, каждый раз обещая постараться вот-вот устроиться на другую работу и принести больше, и каждый раз обещание это нарушая. И тут вдруг оно врывается с пинка, двери нараспашку, светит нагло: ну кто здесь теперь коллектор, выходи! Жмуришься, напяливаешь солнечные очки, задергиваешь занавески, жалюзи, прячешься под одеяло, опускаешь бетонные перегородки, и все равно, все равно, все равно через все заслоны пробивается мерзкий, безошибочно весенний, тревожный солнечный луч.
Но этого мало. Пытку для глаз еще можно было бы, наверное, выдержать, вот это вот все ваше буйство красок, бесцеремонно врывающееся прямо в мозг - пронзительно голубой, ярко-зеленый, непристойно желтый, смертельно красный - можно, наверное, пережить, стиснуть зубы, да, и перетерпеть, переждать как-то, перемучиться. Но ведь есть еще и шум. Ладно птицы, хотя как эти дети природы умудряются выживать в современном бетонном городе, совершенно непонятно, исключительно назло разве что, так вот я говорю, ладно птицы чирикают и свистят, и какие там еще они звуки издают, как сумасшедшие. Но машины! Обыкновенные машины, бездушные механизмы, созданные для быстрой и удобной траспортировки, и что им весна, казалось бы, механизм ведь в любую погоду - механизм, так нет, они начинают рычать, что твои тигры, они - я клянусь вам! - раза в три увеличивают свои децибелы весной, если не во все пять. О, эти сатанинские моторы, эти пышущие огнем исчадия! Они тоже празднуют весну всем своим железным сердцем, в этом нет никаких сомнений, достаточно просто не затыкать уши и не давать весне запудрить себе мозги!
Что уж говорить о двуногих. Наряжаются, пляшут, ухмыляются, а некоторые даже хохочут, я сам видел! Перемигиваются, кивают друг дружке, мол вот оно, дождались. Чего дождались-то, дурачье? Весь город наполняется длинными ногами в прозрачных чулках, красными помадами, мужественными кожаными куртками и прочими признаками торжества первобытного над разумным.
Вы думаете, это все? Вам кажется, что уже хватит? Вы говорите, достаточно, милый Фердинан, это уже чересчур, не может же быть столько мучений сразу, нет-нет, мы готовы тебе поверить, что все оно так и есть в это ужасное время года, о котором ты говоришь, но умоляем, скажи, что это все мучения, что больше ничем весна не грозит!
Нет, отвечу я вам с почти садистским удовольствием, нет, скажу я, улыбаясь той улыбкой, какая корежит лица всех страдальцев, дорвавшихся наконец до возможности хоть кому-то поведать о своих бедах. Это все была ерунда, легкая закуска и салатики перед главным, так сказать, блюдом. Затаите дыхание и внимайте.
Главное, скажу я тихо-тихо, так, чтобы вы еле расслышали, главное, повторю я громче и торжественнее, надеясь этим нехитрым театральным приемом заставить мороз пробежать по вашей коже и забраться к вам в сердце, главное, наконец увидев, что достаточно помариновал вас паузой, закончу я предложение, - это предательство собственного организма. Да-да! Своего собственного организма, своего милого, теплого и уютного тела, того тела, которое вы почти уже привыкли считать частью своего я. Весной ваша левая рука вдруг восстает против правой, ваши ноги меняют аллюр на внезапную ватную слабость и обратно, как им заблагорассудится, ваше сердце довольно подло увеличивает частоту сокращений, а железы варят свой дьявольский гормональный компот так, чтобы в вашей груди что-нибудь - и им совершенно безразлично, что именно - начало шевелиться. А что, я вас спрашиваю, что может начать шевелиться в вашей груди, если вы давно вышли из пубертатного возраста, если вы не клинический идиот и если жизнь вас хоть чему-то научила, - кроме чудовищ? Надежда, вы говорите? Я вас умоляю, страшнее чудовища сложно и вообразить. Словом, тахикардия и трепет. Предательство организма порождает предательство чувств, и вот вы уже расколоты надвое, вы сами себе больше не друг и не товарищ, вы сами тащите себя на заклание весне.
То ли дело зима. Тихо, темно, можно спрятаться и не шевелиться, можно лежать, лежать, лежать бесконечно. Вы при этом вроде как ходите по городу, вроде как работаете, вроде как говорите с друзьями по скайпу, но по сути-то, по чесноку если, вы всю зиму так и не вылазите из кровати, из своего убежища, из средневекового замка с каменными стенами, обиталища завороженного отшельника. Зимой можно видеть сны. Весна же - это будильник в пять утра, это проснись и пой, это кувырок из теплой постели сразу на галдящую центральную площадь прямо в трусах и майке, простите за такую прямоту. Нет-нет, я не хочу, дайте мне еще поспать, дайте мне досмотреть мой чудесный зимний сон, да выключите же этот проклятый будильник наконец!
Словом, неудивительно, что эта мерзкая история произошла со мной именно весной.
Проснулся я утром, наверняка это было надцатого мартобря, когда же еще, проснулся с сердцебиением и стоном, проснулся с застрявшей в голове строчкой «уже не ваш, но и ничей верный друг», именно так, без запятой, «уже не ваш», а не как в оригинале (погуглите сами).
Так вот, значит, проснулся я и моментально врубил ноут, всегда стоящий у изголовья кровати. Моя скорая и неотложная помощь. Врубил и стал жадно читать ленту в жж, ибо ничто так не очищает от весенней скверны, как свежая аналитика животворящая. Пока читал одним глазом, другим совершал утренний туалет, завтракал, принимал валокардин, кофе, коньяк, яд. Надевал доспехи, надевал костюм химзащиты, надевал пуленепробиваемый бронежилет, надевал ваши молитвы и свое упрямство. Надел солнцезащитные очки и вышел наконец - совершенно беззащитным тем не менее, продуваемым всеми ветрами - на эту вашу улицу.
И улица кинулась мне под ноги уже совсем очистившимся от снега асфальтом, ослепила меня солнечными зайчиками оконных стекол, улица закричала мне в уши всеми своими прохожими, всеми непонятно откуда по весне выползающими старушками, всеми птицами, всеми двигателями внутреннего сгорания, всеми облаками - возьми меня, ну возьми же меня скорей! Улица тянулась ко мне всеми своими уже вот-вот, уже почти зелеными ядовитыми щупальцами, и я плюнул прямо в лицо этой улице, я поправил очки и заспешил скорее на остановку сквозь всю эту вакханалию; так пожарники входят в горящий дом. Темны сумерки твоего разума, Господи!
Четким строевым шагом я маршировал, глядя только прямо, только на свою цель, а целью моей был табачный киоск около остановки. Нырнув в темный спасительный закуточек предбанника - многая лета чиновнику, заставившему прятать табачные изделия от глаз обывателя - я попросил:
- Две пачки 21 век, крепкие, пожалуйста, - потому что я курю 21 век крепкие, и потому что предпочитаю иметь запас. Курю-то я не больше пачки в день.
Продавщица, серая толстая тетка, продолжала разгадывать сканворд, шевеля мясистыми губами.
Немного подождав, я откашлялся и повторил:
- Пожалуйста, две пачки 21 век, крепкие.
Никакой реакции. Я постучал по стеклу, повышая голос, позвал «эй, уважаемая!», но никакого эффекта это не произвело. Эта молчащая женская глыба, ее мрачная решимость не победить, так умереть в борьбе с собственным словарным запасом навеяли вдруг на меня такой ужас, что я пулей вылетел из предбанника. «Ничего, ничего, - успокаивал я себя, - около работы тоже есть киоск, там и куплю». Пальцы мои, однако, дрожали, когда я открывал запасную пачку сигарет - а вы говорите, зачем мне две!
Но дальше, дальше. Что же было дальше. Сейчас, подождите, я докурю и расскажу.
Дальше был автобус. Он подскочил с жаром и свистом, присел у бровки тротуара и с лязгом распахнул свои двери. Из своего курительного изгнания - не меньше 15 метров от остановки - я ринулся к этим распахнутым дверям. Из автобуса вышли: хипстер с шарфом, мужчина с лысиной. В автобус вошли: молодой человек с дипломатом, две хихикающие дамы с телефонами, ребенок с бабушкой, священник с кадилом. В автобус не вошел: я. Мерзкая весенняя машина захлопнула двери прямо перед моим носом. Словно и не было меня, еще одного пассажира, словно не достоин я был ступить на порог общественного транспорта сего.
Подумаешь, скажете вы, со всяким бывает. Перестань лениться и доедь на машине, или, если уж так не хочется напрягаться, вызови такси. И плюнь ты на эту ерунду, ну день такой, не с той ноги встал. Все образуется.
Образуется? - хмыкну я. Вы слушайте дальше. Машина моя не то, что не завелась, она не пустила меня даже внутрь. Напрасно я нажимал кнопочку замка, ни одной фарой она не мигнула, не пикнула ни одного звука своего стандартного приветствия. Я отошел от машины, заметив, что прохожие на меня странно косятся, подозревая во мне, видимо, угонщика или еще какого злоумышленника.
Все телефоны такси были заняты. А те, что заняты не были, мурлыкали в трубку: «Алё, алё, вас не слышно. Алё, перезвоните еще раз, пожалуйста». Опаздывая уже на полчаса я ринулся на работу бегом, по дороге вытягивая руку в попытках выловить попутку из потока машин. Надо ли говорить, что никто не остановился меня подвезти!
На работу я опоздал на два с половиной часа. Сразу пошел в кабинет директора сдаваться. Решил рассказать все, как есть: что ополчились на меня и сигаретные продавщицы, и автобусы, и такси и даже собственный автомобиль; вдобавок я так и не купил сигарет. Прошел решительно мимо секретарши босса, открыл дверь - шеф, слава богу, был на месте - вдохнул и начал:
- Масафуил Идиомович, простите, пожалуйста, я...
- Леночка! - загремел вдруг, перебивая меня, басом босс, - Что это у меня дверь открывается? Сквозняк, что ли? Закрыть немедленно и не беспокоить меня, сколько раз можно повторять!
- Простите, Масафуил Идиомович, - засуетилась Леночка и захлопнула дверь, чуть не прищемив рукав моей куртки, оставляя меня наедине с разъяренным начальником.
Я уже был слишком научен опытом, чтобы пытаться заговорить с ним еще раз. Да и, честно говоря, слишком ошарашен. Было очевидно, что ни босс, ни его секретарша меня просто не видят и не слышат. Я, конечно, никогда не был особенно значительной личностью, но чтобы вот так, чтобы не замечать моего существования?! Мало ли по нашей грешной Земле ходит ничтожеств, и что же? Они пьют друг с другом чай, они обсуждают новости и сплетни, они жалуются друг другу на жизнь. Я что, какое-нибудь особенно выдающееся ничтожество?
От потрясения и обиды я простоял часа три столбом, словно вешалка, словно преданный бодигард у двери начальника. От потрясения, да, но еще, честно сказать, мне было страшно теперь открыть дверь и выйти, страшно было устроить еще один «сквозняк», неудобно, что Леночку из-за меня будут ругать, она хоть и та еще стерва, но не подставлять же человека. Одним словом, я дождался обеденного перерыва и, когда Масафуил Идиомович пошел обедать, я вышел из кабинета вслед за ним, практически впечатавшись в его могучую спину. В этот момент я до одури боялся не того, что меня не замечают, а именно того, что вдруг сейчас заметят - представьте только эту картину, и вы поймете мой ужас.
Выбравшись все же незамеченным, я поспешил к своему рабочем месту и нырнул за свой стол. Пощелкал мышкой выключенного компьютера. Посмотрел в окно. Нет, ничего не понимаю. Может, я умер? Стал невидимкой? Сошел с ума? Может, я был всего лишь иероглифом на воде, и вот пришло время водам сомкнуться, разгладить потревоженную поверхность? Открыл ящик стола: бумаги, бумаги, ручки, бейджик с надписью «Александр Тимофеевич Март» - вообще-то, именно так меня зовут, Фердинан я только для вас, моих близких друзей. Март. Может ли быть более издевательское несовпадение имени и сути?
Однако что ж. Невидимка или умер, пока я здесь, я обязан работать. Зарплату даже призраку просто так платить не будут! Подбадривая себя ерничеством, я включил компьютер, обнаружил в электронной почте завал и стал его разгребать. Времени-то уже - обеденный перерыв заканчивается! И Марья Николаевна наверняка заходила, пока я столбом невидимым стоял в кабинете шефа, и расстроилась, что меня нет. Но прочь грустные мысли! Нет ничего более успокаивающего, чем нудная бессмысленная работа, которая всегда с тобой - в горе и в радости, в болезни и в смерти! Буквально через несколько минут щелканья клавиатурой я забыл о своем положении и проработал до темноты, как и полагалось. Благо мой закуток не виден был моим коллегам, ни у кого не случилось обморока от созерцания «ожившей» офисной техники. Радовало и то, что электронная почта от меня адресатам доходила, мои таблицы пришли вовремя и куда надо.
Наверняка здесь у вас возникнет вопрос. Вы скажете - погоди, погоди, Фердинан! Если ты мог отправлять электронные письма, почему же ты никому не написал о своем бедственном положении? Не отправил SOS, так сказать? Уж не врешь ли ты нам, а, Фердинан?
Нет, дорогие мои друзья, я не вру. И мысль о письме приходила мне в голову. Но кому и что я мог написать? Как объяснить свое дикое положение? Страшнее невидимости для меня был стыд - мне казалось невыносимым тревожить кого-то настолько странными проблемами, я боялся, что меня сочтут сумасшедшим. Я, видите ли, из тех людей, что и в гробу будут выглядеть достойно и прилично, так, чтобы никто и подумать не мог, что я уже умер. К тому же друзей у меня не осталось. Разве что Марья Николаевна, но электронной почтой она не пользовалась. Одним словом, я малодушно решил потянуть время - может, оно как-нибудь и само все пройдет, может, я и сам справлюсь. Ну, а уж если совсем станет невыносимо, тогда и напишу. Хоть кому-нибудь.
Взгляд в окно заставил меня вздрогнуть и похолодеть. Я посмотрел на компьютерные часы: так и есть, без тринадцати восемь. Уже все разошлись, скоро здание будут закрывать. Значит, и мне пора возвращаться домой - и к своим проблемам.
Подсознательно я старался засидеться подольше не только потому, что боялся своих проблем, не только потому, что ждал, когда все уйдут, ибо встречать их игнор мне было бы сейчас совсем невмоготу. Дело еще было в том, что я хотел зайти к Марье Николаевне.
Марья Николаевна - женщина весьма солидного возраста и непередаваемой элегантности. Марья Николаевна носила тяжелый серебряный кулон с бирюзой и в пандан кольцо. Марья Николаевна утверждала, что была близко знакома с Маяковским и Есениным, с Цветаевой и Блоком, и никто не смел уточнять, сколько именно ей лет, или, тем более, усомниться в правдивости ее слов. Никто не знал, чем именно она занимается в нашей конторе, но приходила она всегда раньше всех, а уходила всех позже, и цветы на наших окнах всегда были политы, а полы сверкали.
С Марьей Николаевной мы были старыми друзьями. Обычно, до катастрофы произошедшей со мной, наше общение происходило так. Каждый рабочий день в обеденный перерыв она подходила ко мне с подносом, на котором стояли старинного фарфора чайник, фарфоровые же чашки с блюдцами, вазочка с печеньями, вазочка с фруктами и вазочка с конфектами - Марья Николаевна называла их только так: «конфекты».
- Марья Николаевна, - умоляюще говорил я, - сегодня ну совсем никак не получится, полнейший завал!
- Чуда насущного даждь нам днесь! - назидательно говорила она и, ставила на стол поднос, подвигая им мою клавиатуру прямо из-под моих пальцев.
- Хлеба, Марья Николаевна, вы хотели сказать хлеба, - смирялся я.
- Нет, молодой человек, именно чуда. Так у Цветаевой. И стыд вам и позор, что вы не знаете. Читайте теперь немедленно «Сонечку», или я вас прокляну и лишу наследства.
Про наследство это была наша с ней шутка. Я как-то рассказал ей, что означает модное нынче выражение «тараканы в голове». Ей этот образ ужасно понравился, и она обещала мне завещать своих тараканов. «Мне-то уж они надоели, зудят и зудят. А вам много чего нового расскажут, вам полезно будет» - говорила она.
- Да зачем мне ваши тараканы, Марья Николаевна? Вы лучше оставайтесь сами.
- Хотите, чтобы я восставала из могилы и навещала вас по ночам, как какой-нибудь легкомысленный призрак? Вот какого вы обо мне мнения, молодой человек! Впрочем, - задумывалась она, - к простуде я не склонна. Может, как-нибудь и забегу в ваш дождливый мир на ночлег.
- А Вы уверены, что захотите сюда вернуться? Это не дождливый мир, это просто Богом забытая тюрьма какая-то.
- Конечно! Ибо нет, молодой человек, одиночества больше, чем память о чуде! - с улыбкой говорила Марья Николаевна и добавляла - смотрю, Бродского вы еще не забыли, это хорошо. Вы хороший ученик, Фердинан.
Она знала, что меня зовут Фердинан. Я часто рассказывал ей про свое хиппарство, про отрезанный хаер, про то, как называли меня в тусовке - словом, я рассказывал ей все. Имя «Фердинан» ей очень нравилось, и она называла меня только так.
Так вот, значит, теперь я решил найти Марью Николаевну, найти как чудо насущное, как спасение, которого я, наверное, и не заслужил. Я пошел по коридорам, залитым электрическим светом, уже не зная, хочу я ее встретить или нет. Из бокового ответвления вдруг вынырнула маленькая фигура. Марья Николаевна! - екнуло сердце. Я подошел к ней, теряя твердость в ногах, я открыл рот сказать: «Простите, что сегодня так с чаем вышло» - но запнулся. Марья Николаевна, последний осколок серебряного века, вдруг оказалось какой-то слишком сморщенной, слишком старой, слишком потрепанной и жалкой обыкновенной уборщицей. Подслеповато на меня щурясь, она проскрипела:
- Нет уже никого, молодой человек. Завтра приходите, - и махнула тряпкой в сторону выхода. О, как это отличалось от ее обычного грудного голоса, хриплого от сигарет, которые она не бросила курить даже в свои сколько ей там было на самом деле лет.
Ах, как это больно ударило меня в сердце! Пережить продавщицу, пережить автобус, пережить начальника и коллег - это еще было можно. Это было даже, в общем, легко, ибо не значили они для меня ровным счетом ничего. Но Марья Николаевна! Да, она хотя бы увидела меня, такая женщина видит все, но она не узнала, не вспомнила меня, я для нее стал чужим.
Уставший и разбитый, я дополз домой уже ночью, ни один транспорт, вы помните, не желал иметь со мной больше дела. Я зашел в ванную помыть руки и умыться. Присел на краешек ванны, посмотрел на себя в зеркало и, так и не открыв крана стал думать.
Итак, все объявили мне бойкот. Сговор отметаем сразу, уж слишком глобальные усилия потребовались бы ради моей скромной персоны. Сойти с ума все одновременно не могли. Всякий обскурантизм, всех этих призраков и духов, и невидимок иже с ними тоже отметаем. Я все-таки материалист, хоть иногда и позволяю себе выкрикнуть что-нибудь пафосное в адрес Господа нашего. Значит, дело во мне. Видимо, это я сошел с ума. Или делаю что-то настолько неподобающее, что меня замечать просто неприлично. Может быть, я гей, забывший переодеться после парада? Нет, такого бы все-таки заметили. Значит, я страшнее гея?
Я посмотрел на себя в зеркало - да нет, нормальный господин за сорок, седина в бороде, глаза собаки, которую сильно и регулярно бьют. Все как и полагается. Шляпу только забыл снять.
Понимаете ли, в чем ужас тотального игнора? Забычивого гея могут отругать, отправить переодеваться, лишить премии, уволить с работы. Но он хотя бы будет знать, чем, какой частью своей личности он обществу не угодил. В данном случае, именно забывчивостью. Но когда вас не ругают, а просто в упор не видят, вы перестаете понимать, кто вы есть. Вы начинаете растворяться.
Но ведь есть же какие-то объективные вещи, не зависящие никак от реакции окружающих? Вот например, мое имя. Я - А... черт, я же - А... Фу ты, совсем от стресса перестал соображать. Но ничего, ничего, у нас есть паспорт, достанем же паспорт, благо он всегда у меня в широких штанинах имеется. Я заглянул в паспорт, на месте имени, фотографии, даты рождения было только одно мутное пятно. Да что ж такое, решительно все против меня! Нет, нет, не сдаваться, я все равно это паспортное имя всерьез своим никогда и не считал, есть же мое, настоящее... Ф? Фандорин? Феодосий? Филфак? Черт, да что за ерунда!
Ладно, пусть у меня нет имени, но есть же какие-то характерные черты? Есть что-то, что мне в высшей степени свойственно? Есть же какая-то у меня суть? Ну-ка, подумаем...
Я ненавижу весну.
О, это уже хорошо, это уже что-то! Это определенно моя черта. И черта, прямо скажем, для окружающих не слишком приятная. Может, в ней все дело? Да-да, вы только представьте, продолжал я хвататься за соломинку, на праздник жизни, на свадьбу, скажем, приходит гробовщик и говорит: «вы все умрете». Ну конечно, как я мог не понять! Вот кто я на самом деле! Я - Носитель Печальной Правды, той правды, которую люди не в состоянии вынести. Правду эту они игнорируют. Естественно, им приходится игнорировать и меня тоже! Ну уж нет, дорогие, ну уж нет. Вам придется меня услышать. Нашу правду не задушишь, не убьешь!
О, не надо, не смейтесь надо мной и над моей глупостью! Я действительно поверил тогда в эту свою версию. Но прежде, чем осуждать, попробуйте хоть на секунду представить мое невероятное положение, представить, что за хаос творился у меня внутри!
Проспал я всего пару часов, но проснулся окрыленным. У меня был план. Я выскочил на улицу с листовками, которые печатал почти всю ночь. Первые три наклеил на табачный киоск. «Все, кто курят, умрут» - гласила первая. «Все, кто не курят, умрут тоже» - добавляла вторая. «А ты, любительница сканвордов, сдохнешь, так и не узнав, что такое «амбивалентность»» - припечатывала третья.
Я простоял минут двадцать на остановке, приклеивая на каждый подъезжающий автобус бумажку с надписью «Мой путь - на свалку». В доказательство правоты написанного, я бил стекла их окон специально захваченным из дома молотком. Раздолбав таким же образом и свою машину, я, окрыленный, двинулся на работу.
Сев за свой стол, я первым делом отправил емейл секретарше, у которой был роман с боссом, следующего содержания: «Ты спишь с жирным боровом ради карьеры и денег. Ни того, ни другого у тебя никогда не будет». Затем боссу: «Масляный взгляд Вашей секретарши означает только одно: она считает, что будет любить того маленького мальчика, которого когда-нибудь от вас родит. Но любить она не будет ни мальчика, ни вас, ни ваши алименты».
Я, хихикая, бегал за сотрудниками, приклеивая им на спины надписи «ходячий труп».
Не удовлетворившись результатами своей деятельности, я стал крушить молотком офисную технику, окна, столы, да что попало. И люди вскакивали, люди вскрикивали - заметили все же, незрячие двуногие, все же пробрало!
Наконец, Марье Николаевне я сунул в карман записку: «Никогда вы не вернетесь в этот мир, даже на ночлег». И подсыпал сушеных тараканов, коих часто можно найти за офисными батареями, ей в чай.
Домой я уходил уставший и довольный. Я оставил за собой полный разгром и сумятицу. Шеф орал, секретарша кому-то беспрерывно звонила по сотовому, растерянные сотрудники подходили к разбитым своим компьютерам, трогали покореженные мониторы, как будто хлопали по плечу павшего товарища. Марья Николаевна плакала в кладовке, присев на ведро.
Утром я зашел проверить результаты своей акции. Все было на месте. Оконные стекла вставлены, на столах новенькие компьютеры. Шеф, как всегда, прямо в начале рабочего дня закрылся в кабинете с секретаршей. Мои коллеги развлекались навешиванием на спины друг друга различных демотиваторов, чем мрачнее, тем лучше. Мое грозное предупреждение показалось им смешной шуткой. Марья Николаевна в кулер насыпала всех сушеных насекомых, которых только успела вымести из углов. Видимо, решила не вычислять обидчика, отомстить всем сразу.
Меня по-прежнему никто не замечал. Им все как с гуся вода, с горечью подумал я. Разве до таких докричишься. Машинально я сел за свой стол, выдвинул ящик. И тут меня как обухом ударило по голове: на бейджике, где раньше было написано мое официальное имя, теперь красовалось следующее «Носитель Печальной Правды». Эта надпись, это выбранное мной самим себе имя было до того пошло, до того отвратительно, что я швырнул бейджик на место и задвинул ящик. И стал глодать себя. Какая, к черту, правда? Что ты там и до кого хотел донести, просветитель гребаный? Вот так живешь, считаешь себя взрослым умным человеком, а случись какому-нибудь всего лишь игнору, как все, детский сад штаны на лямках.
Пора было уходить. Стало слишком понятно, что приходить на работу больше нет смысла. Точнее, я ощутил, что смысла этого никогда и не было, только я почему-то этого не замечал. «Так кто ж я теперь получаюсь?» - хмыкнув, спросил себя я и открыл снова ящик посмотреть на свой оракул, свой бейджик. «Капитан Очевидность» было написано на нем. Но капитаном очевидностью перестаешь быть сразу, как только осознаешь, что им являешься. Я посмотрел, как надпись медленно исчезла, подождал еще немного, но новой не появилось. Я вздохнул и, безымянный, пошел домой.
По дороге я зашел в магазин. Продавать мне, конечно, никто ничего не продавал, но и краж, мной совершаемых, не замечал никто. Я зашел и набрал продуктов столько, сколько мог утащить и пошел себе восвояси, намереваясь больше из дома никогда не выходить. Я планировал лечь на кровать и ждать. Очевидно, я превращаюсь в пустоту, вот и на бейджике нового имени не появилось. А раз так, значит, рано или поздно, пустота захватит и мое сознание, и мои мучения наконец закончатся. Неизвестно, сколько времени займет процесс, поэтому лучше иметь запас продуктов. Возможно, лучше было бы и вообще не есть, но человек ведь слаб.
Придя домой, я совершил необходимые приготовления. Ложе пустоты готово, жених идет! Напоследок и для храбрости я решил поставить себе музыку. И вспомнил о пластинке, которую не слушал уже очень давно, и которую когда-то в молодости очень любил. Это был один из альбомов группы «Love».
Я стал рыться в шкафу с пластинками. Не то, не то, не то, вот эта тоже хорошая, но нет, не то, не то, да где же она?! Перевернув сначала шкаф, а затем и всю квартиру вверх дном, я убедился, что пластинки нигде нет. Нет, разбиться она не могла, разве что отдал кому-нибудь послушать, и с концами. Вот так, думал я, вот так. Жизнь напоследок лишает меня даже этого нехитрого удовольствия. Разве что в интернете поискать, хоть звук там, конечно, совершенно не тот, вяло размышлял я, включая компьютер.
Коротко говоря, в интернете нужного альбома не оказалась. На каких-то заброшенных сайтах, не обновлявшихся с памятного надцатого мартобря еще встречались смутные упоминания о «еще одном альбоме» группы «Love». Но ни самого альбома, ни его названия найти не удалось. Хуже всего, что я и сам этого названия вспомнить не мог. Я попытался напеть хотя бы одну песню оттуда, я же ведь когда-то знал наизусть все. Открыл рот - и ни издал не звука. Я забыл.
Бессознательно мы ощущаем себя довольно сложными существами. Кто такой я? Я - сын своих родителей, отец своих детей, я менеджер или клерк, я любитель пива или ЗОЖ, я добрый, чуткий и отзывчивый человек, я фанат Кустурицы. Тем страшнее бывает обнаружить свою суть - маленькую, очень конкретную, все определяющую суть, тем страшнее, что обычно обнаружить получается только ее отсутствие, когда ее вдруг у нас отняли, или мы сами отказались от нее, или она почему-то нас покинула.
Не найдя никаких признаков альбома «Love», я вдруг остро и совершенно отчетливо ощутил, это было именно физическое ощущение, что из моего сердца куда-то туда, во внешний мир, тянулась толстая, туго пульсирующая артерия, и эта артерия и была моей сутью. О, это ошибка думать, что суть - это то, что спрятано в вашей глубине и принадлежит только вам! Суть - это то, что нас связывает. Если бы я не был материалистом, я бы сказал, связывает с Богом. Или с реальностью, называйте это, как хотите. И сейчас, когда уже было, очевидно, слишком поздно, я почувствовал эту свою самую главную артерию, и артерией этой был тот самый мой любимый альбом «Love». Он пропал, и артерия моя была разорвана, и разорвана уже, видимо, давно, и толчками через нее вытекает из меня мое имя, мои смыслы, мои сигареты, моя Марья Николаевна, мои автобусы, моя весна. Нет «Love»! А значит, нет ни питерской молодости, ни флетов, ни рок-клубов, ни портвейна каждый день, ни статей в рок-журнале. Нет женщин, которых я любил, нет Бродского, нет меня.
Получается, я был не прав. Не я стал исчезать из-за игнора окружающих, а игнорировать меня стали потому, что я стал исчезать. Между мной и реальностью появились и ширились дыры, которые я до времени заполнял волшебно исчезающими надписями на бейджике и прочим бредом. Все-таки я сошел с ума.
И виновата, конечно, весна. Она накинулась на меня со своими цыганскими юбками, со звоном своих монист, с разнузданными танцами, и пока я, загипнотизированный, позволил ей гадать по моей руке, достала острый кинжал и разрезала артерию моей жизни, изъяла бесследно из мира самое мне дорогое - мою музыку. Проклятая воровка, раскрашенная самозванка!
Раз так, я передумал тихо и мирно превращаться в пустоту в своей постели - нет, пусть весна поглядит мне в глаза, пусть добьет, глядя на меня в упор!
Шатаясь, я вышел на улицу, раскинув руки, как Христос. Было уже темно, и весна выстрелила в меня своим гниловатым запахом, своей перенасыщенной атмосферой дешевого борделя, парочкой, целующейся на скамейке, воплями мартовских котов. И все ее пули достигли цели, все попали мне прямо в грудь, и я упал навзничь. А весна продолжала меня расстреливать, разбивать, расщеплять на атомы.
Вот пролетел атом бесконечных таблиц - все, что осталось во мне от моей работы. Вот Масафуил Идиомович сопит за столом, готовясь меня отчитать - еще один атом. Леночка, наклонившаяся к кулеру - она, в общем-то, весьма симпатичная и веселая девушка. Прощай Леночка! Злой автобус, мои сигареты, лента жж - все разлеталось от меня и растворялось в воздухе. Пролетел, подмигнув, атом с Бродским - «и не склонный к простуде, все равно ты вернешься в сей мир на ночлег, ибо нет одиночества больше, чем память о чуде, так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди, и голубки в ковчег». Последней перед погружением в пустоту я увидел Марью Николаевну. Она, как обычно, разливала чай, она была прежней, элегантной Марьей Николаевной. Единственный человек, кто меня все-таки смог увидеть после моей катастрофы, единственный, кто изменился вместе со мной - пусть не так, как я, но все же. Разве это не означает, что между нами была какая-то связь? И она так и не узнает, как была мне дорога... and you don't know how much I love you...
И осталась только темнота, в которой мне предстояло оставаться всегда, веки вечные.
***
Невозможно описать, что это за ощущение, когда выныриваешь из пустоты. Сначала ты чувствуешь интерес. В моем случае, я заметил, что слышу, как кто-то поет. Может, только сейчас начал петь, а может, поет уже не один век. Затем мне удалось разобрать некоторые слова песни: «Весна придет andmoreagain.... весна пришла andmoreagain... my things are material... and you don't know how much I love you...»
И тут же я понял, что нахожусь в пустоте - то ли час, то ли тысячелетие. Точнее, находился, потому что сейчас я чувствую, что у меня есть спина, и она прикасается к чему-то твердому, что у меня есть лоб, и его кто-то гладит прохладной рукой, что у меня есть глаза, и я могу их открыть.
Я открыл глаза. Я лежал на асфальте, а вокруг была весна. Только не та весна, которая похожа на ряженого трасвестита, и к которой вы так привыкли, а весна настоящая, нежная, плавная. Моя весна. Один глоток этой весны исцеляет все существующие болезни.
Склонившись надо мной, сидела на коленях Марья Николаевна. Это она гладила меня по лбу, это она напевала ту песню, что выдернула меня из пустоты. Только была она не уборщицей, и не элегантной дамой из прошлого века, а молодой женщиной. И я спросил эту новую, эту волнующую Марью Николаевну:
- Кто я?
- Ты? Эндморэгейн, конечно.
- Какое странное имя.
- Весьма подходящее для мужчины, - сыронизировала Марья Николаевна.
- Нет, я не о том... оно мне смутно знакомо...
- Так же песня называется. Группы «Love». Из альбома «Forever changes». Вставай, мы опаздываем на поезд в Питер.
Я не знаю, сходил ли я с ума, и когда началось это сумасшествие. Или я умер в мире, откуда пропал «Forever changes» и возродился в новом, где этот альбом есть. Или я просто умер и то, что происходит со мной сейчас - это загробная жизнь или, допустим, предсмертные галлюцинации. Я знаю только, что зовут меня Эндморэгейн, что я мчусь на поезде в Питер вместе с Марьей Николаевной, и что весна пришла and more again. И если вы читаете эти строки, поставьте, пожалуйста, альбом группы «Love» «Forever changes» прямо сейчас, выпейте за наше здоровье и, умоляю вас, переводите иногда ради меня название этого альбома как ««всегда» меняется».