Розанов о революционерах, России и Германии
Неплохо бы было всем перечитывать иногда русских философов
Вот что пишет Розанов
«И когда революция, - пророчествует Розанов, - начнёт вообще одолевать (надеемся, однако, что этого никогда не будет, несмотря на помощь Философова), то евреи сбросят маску «сочувствия русскому народу», какую пока носят, и «примыкания к русскому литературно-освободительному движению», начиная с декабристов, Белинского и Добролюбова, и быстро и энергично передушат. всю русскую часть революции, всех собственно русских вождей революции, и в ворота «взятой крепости» войдут, конечно, они! - войдут с криками «Радуйся, русский народ, - мы даровали тебе свободу!» (с.)
«Было крепостное право, - итожит Розанов. - Вынесли его. Было татарское иго. И его вынесли. Пришел еврей. И его будем выносить (с. 332). Всё уляжется. Всё утишится. А мы, русские, поплачем у могилы Ющинского (с. 333). Подождите. Через 150-200 лет над русскими нивами будет свистеть бич еврейского надсмотрщика. И под бичом - согнутые спины русских рабов. В настоящее время для России нет двух опасностей. Есть одна опасность. Евреи» (с. 124).
Вот почему, разъясняет Розанов, - «везде перед евреями страх, но ни одного о них теплого слова, даже левых. Евреи, таким образом, не просочились в русских. И внешний теперешний захват, очевидно, временен. и отдалённо и ноуменально: Христос ещё раз победил, после того, как они «ещё распяли». И, по-видимому, это судьба и будущность: евреи тем более будут всякий раз проваливаться, чем они ещё раз будут «распинать» (с. 228).Говоря об интеллектуальном измельчании русских, соединившихся с евреями, Розанов пишет: «Да, евреи вообще не имеют углубления в вещи, - нашего арийского; они - скользящие. Вот отчего Мережковский и Философов, соединясь с евреями и почти что с адвокатами, потеряли глубину и интерес. Они также стали поверхностны, трясут кулаками, повергают «гоев» в прах, и никакого из всего этого толку. Шум есть, мысли нет. Вот отчего Философов и Мережковский обмелели. И мелеют все русские, и будут обмеляться все по мере вступления с ними в связь» (с. 213).
И всё это происходит потому, что «пустота мысли у евреев, однако, удивительна. Это, действительно, изношенная нация, - тёртая и перетертая и обратившаяся в труху. Только талант к банку» (с. 264). Вот почему «еврей и без таланта, но уже все «свои» ждут от него таланта: он и без чести - но все «свои» защищают его или как жениха девицу, провожают (проталкивают его к успеху, славе, богатству, положению, власти. Вот в чём дело» (с. 186).
Говоря о том, что отечество евреев в крови их, Розанов отмечает: «Еврей Америки чувствует еврея русского, тогда как я не чувствую русского даже с соседней улицы. Каждый из нас «один», но евреи «все», и они везде «все», во всякий точке «все». Так что они отечество имеют, и даже прочнее нашего.
Но подходя к нам, они говорят: «Будьте без отечества», «Будьте просто только людьми», «Храните и культивируйте в себе просто человека, как делаем это «мы», бескорыстные и идеальные. И каждому русскому это кажется истинным и убедительным. Он поддаётся их гипнозу и логике. И тогда его пожирает их странное «отечество» (с. 180).
28 октября 1913 года. Розанов делает многозначительную запись на эту тему: «Евреев не 7 миллионов. Еврей ОДИН, у которого 14 миллионов рук и 14 миллионов ног. И он везде ползет и везде сосет» (с. 202).
Одно из великих откровений Библии, которое они таили от всех народов, заключается, по словам Розанова в трех словах «кровь есть душа». «Мы любим кровь» (с. 286). «Идея человеческого жертвоприношения содержится во всём законодательстве Моисея, - и его не видят только совы, не видящие днём» (с. 299). Отсюда, по убеждению Розанова и ритуальное убийство Андрюши Ющинского.
И обращаясь к своему сыну Васе, Розанов предупреждает его: «Берегись же, Вася, берегись. И никогда не союзься с врагами земли своей. Крепко берегись. Не доверяйся жидкам, в особенности жидовочкам, которые будут тебя сманивать, будут чаровать тебя. А к чарам, я знаю, ты будешь слаб» (с. 209). Эту же мысль Розанов развивает в другой своей записи: «Борьба с евреями должна заключаться в «как можно меньше дела», - разговоров, общения, особенно денежных и материальных связей. Вы можете успеть против еврея только тогда, когда еврей не замечает, что вы с ним боритесь. Но боритесь внутренне непрестанно и неустанно.
Лучше же: выкинуть его из мысли, не думайте о нём. Живите «как просто русский». И только когда увидите протянутую его лапу - отвертывайтесь» (с. 187).
Аналогичные мысли излагает Розанов в другом месте «Сахарны»: «позвольте нам автономизироваться от вас, как вы автономизировались от нас. Пусть учатся в своих хедерах. Сколько угодно и чему угодно. Заводят там «своего Дарвина» и хоть десять Спиноз. Не нужно вовсе вмешиваться в «жаргонную литературу» в ихние «хедеры», не нужно самого наблюдения за этим, никакого надзора и цензуры за печатью и школами. Пожалуйста, - пишите там что угодно и учтите чему угодно, только не с нашими детьми и вообще не с нами» (с. 70).
В «Мимолётном» Розанова содержится такая «программная» запись о евреях: «Вот, что все евреи от Спиноы до Гру- зенберга не могут отвергнуть, что когда произносится слово «ЕВРЕЙ», то все окружающие чувствуют ПОДОЗРЕНИЕ, НЕДОВЕРИЕ, ЖДУТ ХУДОГО, ждут беды себе. Что? Почему? Как? - Неизвестно. Но не поразительно ли это общее беспокойство, недоверие и страх?» .
Убеждённый в том, что Христос не был евреем, Розанов выражает надежду, что Он не напрасно умер: «Христос вас победил и раздавил. Он выступил как «пастырь кротких» и дал с тех пор победу кроткому терпеливому на земле. Вот этого-то «кроткого начала» вы и не победите своим омерзительным «ге- валтом» (с. 340).
Размышляя о сущности русской идеи, Розанов подчеркивал что она заключается в тайной жажде правды, любви и добра. Для автора «Опавших листьев» и «Мимолётного» воплощением русской идеи был преп. Серафим Саровский, призывавший к стяжанию духа мирнаго, и преп. Амвросий Оптинский, также видевший путь к Богу в смирении, вере, послушании.
Русская идея в представлении Розанова - это идея единства духа и плоти, души и тела, мысли и чувства, Церкви и личности и всех вместе - с Богом. Мечта о цельности человеческой личности порождалась у него неприязнью к христианскому аскетизму, европейскому рационализму и утилитаризму, разрывом между духовным и физическим началами.
Русская идея - это идея целомудрия, сосредоточенной, не растерянной чувственности как главного условия прочности семейного очага, семейной преданности и верности.
И наконец, русская идея для Розанова проявлялась в светлом, радостном и гармоничном православном жизнеприятии с его пронзительным чувством родины, её природы, чувством строгим, сдержанным, неречистым, представляющим одно великое горячее молчание и целомудренную застенчивость.
В статье «Возле русской идеи...» Розанов, размышляя о мысли Бисмарка относительно женственности русского национального характера и мужественности «германского элемента», якобы предопределяющего рабскую подчиненность России, замечает, что хотя муж есть глава дома, хозяйкою его обыкновенно бывает жена. Куда шея захочет, туда голова и поворачивается, гласит народная мудрость. Вот почему миссия России в европейском христианском сообществе заключается в том, чтобы «докончить» дом, строительство его, подобно тому, как женщина «доканчивает» холостую квартиру, когда входит в него «невестою и женою» домохозяина.
Женственное начало, уступчивость, мягкость, по словам Розанова, обладают необыкновенной силой, это своего рода «овладение, приводящее к тому, что не муж обладает своей женой, но она обладает своим мужем. Одну из особенностей русского национального характера Розанов видел в том, что русские, беззаветно отдаваясь чужим влияниям, сохраняют в самой «отдаче» своё «женственное я»; непременно требуют в том, чему отдаются, - кротости, любви, простоты, ясности; безусловно ничему «грубому», как таковому, русские никогда не поклонились, не «отдались»... Напротив, когда европейцы «отдаются русскому, то отдаются самой сердцевине их, вот это- му «нежному женственному началу», т.е. Русские принимают тело, но духа не принимают. Чужие, соединяясь с нами, принимают именно дух».
Русский народ, по Розанову, призван к идеям, чувствам, молитвам, но не к господству. Именно в этом видел писатель достойный ответ Бисмарку и кайзеру Вильгельму, утверждавшим, что славяне с их женственным началом являются якобы лишь материалом, удобрением, почвой для «настоящей», «высшей» нации (Германии. - Ю.С.) с её высоким историческим призванием.
Продолжая развивать мысли своего духовного наставника Достоевского, Розанов утверждает, что основной «русский мотив» - это мотив жалости и сострадания, который не исчезает даже тогда, когда русский человек (вроде странного идеалиста 40-х годов Печорина) переходит в католичество. Не случайно последний, став иезуитом, сделался «братом милосердия» в одном из ирландских госпиталей.
Сущность «русского социализма» Розанов видел в его первоначальной женственности, т.е. в расширении «русской жалости», сострадания несчастным, бедным, неимущим, что и отличает его от социализма европейского, в основе которого «жёсткая, денежная и расчетливая идея (марксизм)» .
Не случайно, что в дарвинистском учении, говоря словами Розанова, русских людей привлекало больше всего то, что оно способствовало умалению гордыни, заставив человека происходить вместе с животными и от них: «Русское смирение и только. Везде русский в "западничестве" сохраняет свою душу... и ищет в неясном или неведомом Западе, в гипотетическом Западе, условий или возможностей для такого высокого диапазона русских чувств, какому в отечестве грозит "кутузка" «(Мысли о литературе, с. 322). Если Достоевский говорил 0
простодушии как отличительной особенности русского национального характера, то Розанов называет это свойство благодушием: «Слава Богу, всё спасает русское благодушие. Везде подсолнухи - и отлично. Везде деревня - и прекрасно... И на- конец я могу сказать: «Провалитесь вы, мессианцы, с вашим Карлом Марксом и Энгельсом»... Спасение, и реальное, действительное России, наконец - нашей матушки-Руси, которая правда же вам матушка и отечество - заключается в том, чтобы, сняв шапку перед всем честным народом, сказать Плеханову, сказать кн. Кропоткину, сказать Герману Лопатину, сказать благородному Дейчу:
- Всю-то мы жизнь ошибались. И завели мы тебя, тёмный и доверчивый народ, - завели слепо и тоже доверчивые русские люди, - в яму. Из которой как выбраться - не знаем. А только ты уж прости нас грешных. Всё делали по доверию к этим западным звездочётам, вместо того, чтобы смотреть под ноги и помогать нашей слабой Руси делом, словом и помышлением» (с. 285-286).
далее из другого источника
Бисмарк, вращавшийся в пору петербургского посольства в нашем обществе и присматривавшийся к русским характерам, говорил, что они "необыкновенно женственны"; и прибавил, что "в сочетании с мужественным германским элементом они могли бы дать чудный материал для истории". Эту же мысль, у Бисмарка не звучавшую уничижительно, император Вильгельм выразил так: "Славяне - не нация: это - только материал и почва, на которой вырастет другая нация, с историческим призванием". Он разумел будущую Германию. Оба тезиса поднимают вопрос о "мужественном" и "женственном" в истории.
"Муж есть глава дома"... Да... Но хозяйкою бывает жена. Та "жена", которая при замужестве потеряла свое имя, а во Франции не может распорядиться своим имуществом и даже своим заработком. Но и во Франции, как и в России, как решительно везде, жена наполняет "своей атмосферой" весь дом, сообщает ему прелесть или делает его грубым; всех привлекает к нему или от него отталкивает; и, в конце концов, она "управляет" и самим мужем, как шея движениями своими ставит так и этак голову, заставляет смотреть туда или сюда его глаза и, в глубине вещей, нашептывает ему мысли и решения...
Муж, положим, "глава"; но - на "шее", от которой и зависит "поворот головы".
Вот что можно ответить Вильгельму и Бисмарку на их указания о "женственном характере" славян, в частности - русских, и на "печальную роль подчиненности и даже рабства" в будущем, которую они нам предрекают, основываясь на нашей "женственности".
Достоевский, много мысли отдавший "будущему России", не сказал этой формулы, которую я говорю здесь, - формулы ясной и неопровержимой, ибо она физиологична и вместе духовна; но он тянулся именно сюда, указывая на "всемирную отзывчивость русских", на их "способность примирить в себе противоречия европейской культуры", на то, что "русские наиболее служат всемирному призванию своему, когда наиболее от себя отрекаются"... Пушкинская речь его, сказанная в этих тонах, известна; но гораздо менее известно одно место из "Подростка", именно диалог Версилова со своим сыном от крепостной девушки, где эта идея выражена с таким поэтическим обаянием, до того нежно и глубоко, так, наконец, всемирно-прекрасно, как ему не удавалось этого никогда потом... Много лет меня занимает мысль разобрать этот диалог: здесь выразилось "святое святых" души Достоевского, и тут он стоит не ниже, но, пожалуй, еще выше, чем в "Легенде об инквизиторе" и в монологе Шатова - Ставрогина о "Народе-Богоносце"... Эти слова грустного русского странника; бедного русского странника, бежавшего за границу чуть ли не от долгов, а в сущности - от скуки, от "нечего делать", с гордым заключительным: "Из них (европейцев) настоящим европейцем был один я... Ибо я один из всех их сознавал тоску Европы, сознавал судьбу Европы", и проч., - удивительны. Но тут нельзя передавать: поэзия цитируется, а не рассказывается. В этой идее Достоевский и выразил "святое святых" своей души, указав на особую внутреннюю миссию России в Европе, в христианстве, а затем и во всемирной истории: именно "докончить" дом ее, строительство ее, как женщина доканчивает холостую квартиру, когда входит в нее "невестою и женою" домохозяина.
Женщина уступчива и говорит "возьми меня" мужчине; да, но едва он ее "берет", как глубоко весь переменяется. "Женишься - переменишься" - многодумная вековая поговорка. Это не жена теряет свое имя; так - лишь по документам, для полиции, дворников и консистории. На самом деле имя свое и, главное, лицо и душу теряет мужчина, муж. Как редко при муже живут его мать, его отец; а при "замужней дочери" обычно живет и мать. Жена не только "входит в дом мужа": она входит как ласка и нежность в первый миг, но уже во второй - она делается "госпожою". Точнее, "господство" ей отдает муж, добровольно и счастливо.
Что это так выходит и в истории, можно видеть из того, что, например, у "женственных" русских никакого "варяжского периода", "норманнского периода" (мужской элемент) истории, быта, существования не было, не чувствовалось, не замечается. Тех, кого "женственная народность" призвала "володети и княжити над собою", - эти воинственные, железные норманны, придя, точно сами отдали кому-то власть; об их "власти", гордости и притеснениях нет никакого рассказа, они просто "сели" и начали "пировать и охотиться", да "воевать" с кочевниками. Переженились, народили детей и стали "Русью" - русскими, хлебосолами и православными, без памяти своего языка, родины, без памяти своих обычаев и законов. Нужно читать у Огюстена Тьери "Историю завоевания Англии норманнами", чтобы видеть, какой это был ужас, какая кровь и особенно какое ужасное вековое угнетение,наведшее черты искаженности на всю последующую английскую историю. Ничего подобного - у нас!..
Если мы перекинемся от тех давних времен, в подробном образе нам не известных, к векам XVIII и XIX, когда опять началось живое общение русских с "мужским" западным началом, - то опять увидим повторение этой же истории. Как будто снаружи и сначала - "подчинение русских", но затем сейчас же происходит более внутреннее овладевание этими самыми подчинителями, всасывание их, засасывание их. "Женственное качество" - налицо: уступчивость, мягкость. Но оно сказывается как сила, обладание, овладение. Увы, не муж "обладает женою"; это только кажется так. На самом деле жена "обладает мужем", даже до поглощения. И не властью, не прямо, а вот этим таинственным "безволием", которое чарует "водящего" и грубого и покоряет его себе, как нежность и миловидность. Что будет "мило" мне, - то, поверьте, станет и "законом" мне. Вот на что не обратили внимания Бисмарк и Вильгельм. Даже Бисмарк заметил и запомнил "милого мужичка", утешавшего его своим "ничего", когда тот заблудился в снежных дебрях на охоте; а у мужичка едва ли сохранилась большая память о немецком барине, кроме того, что он его тогда "вызволил", - и "слава Богу", - за что получил, верно, "пятишницу" на чай. "Бисмарковского периода" в жизни мужика не было, но в необычайную сложность биографии Бисмарка все-таки вплелся русский взгляд, русский прием сказать "ничего!" в отчаянном положении. Не железный ли человек был Миних? А какое он принес "свое влияние" на Русь? Был суровый, даже до жестокости, командир; ругали, проклинали, но не больше. Однако уже его сын писал по-русски "Добавления к запискам господина Манштейна", - писал как русский патриот, как русский служилый человек, как добрый работник на необозримой русской ниве. И теперь есть русские дворяне "Минихи", совершенно то же, как "Ивановы".
* * *
Русские имеют свойство отдаваться беззаветно чужим влияниям... именно, вот как невеста и жена - мужу... Но чем эта "отдача" беззаветнее, чище, бескорыстнее, даже до "убийства себя", тем таинственным образом она сильнее действует на того, кому была "отдача". И в супружестве не ветреная жена владеет мужем, но самая покорная, безропотная, отдающаяся "вся"... За "верную жену" муж сам обратно "умрет", - это уж закон великодушия и мужества. Тут происходит буквально святое взаимокормление; и вот его-то силу не учли историки, считающие, что процесс истории есть соперничество сил и интересов, соперничество властей, - и только. Оглядываясь назад, укажем: да отдавали ли мы какому-нибудь русскому мыслителю, - ну, Новикову, ну, Радищеву, Чаадаеву, Герцену, - столько сил и энтузиазма, столько чтения и бессонных ночей, сколько их отдали мы Боклю и Спенсеру?!.. А Ницше последних лет? Его "Зоратустру" цитировали как любимые стихотворения, как заветную, гонящую сон сказку; и Пушкин совершенно никогда не знал такой поры увлечения им, как была пора "Ницше" в его золотые дни. То же было за немного времени перед тем с Шопенгауэром. Факт этот до такой степени всеобщ и постоянен, что даже нельзя представить себе "образ русского общества", каким он был бы под воздействием "русского же увлечения". Если бы Русь зачиталась вдруг Пушкиным, стала его цитировать на перекрестках улиц, в каждом номере газет, во всяком журнале... - нельзя представить и вообразить!! "Русские бы стали на себя не похожи": до такой степени увлекаться чем-нибудь непременно из Европы есть единственно "похожее на себя" у русских, у России... Женщина, вечно ищущая "жениха, главу и мужа"...
Сейчас совершенно еще не видно, что из этого выйдет; об этом пока тоскуют одни славянофилы, - "почти не русские". Но неизбежно что-то огромное должно выйти отсюда. Я думаю, отсюда-то именно и вытечет, через век, через 1/2 века, огромное "нашептывающее" влияние русских на европейскую культуру в ее целом. Под воздействием этой непрерывной и страшной любви к себе, полной такого самозабвения, такого пламени, уже скучающая "мещанскою скукою" Европа не может не податься куда-то в сторону от своего эгоизма и сухости, своей деловитости и практицизма. Тут предсказывать невозможно: можно только указать на "Минихов", на Даля, на Востокова, Гротов, на еврея-собирателя русских народных песен Шейна и добавить, что "русских католиков", как Волконские, как Мартынов и Гагарин, было меньше численно, а главное - они все были меньшего значения...Главное, тут что выходит: что русские, так страстно отдаваясь чужому, сохраняют в самой "отдаче" свое "женственное я":непременно требуют в том, чему отдаются, - кротости, любви, простоты, ясности; безусловно, ничему "грубому" как таковому,русские никогда не поклонились, не "отдались", - ни Волконские, ни Гагарин, ни Мартынов. Напротив, когда европейцы "отдаются русскому", то отдаются самой сердцевине их, вот этому "нежному женственному началу", т.е. отрекаются от самой сущности европейского начала, вот этого начала гордыни, захвата, господства. Эту разницу очень нужно иметь в виду: русские в "отдаче" сохраняют свою душу, усваивая лишь тело, формы другого... В католичестве они не "поднимают меч"; олютеранившись, не прибавляют еще сухости и суровости к протестантизму. Наоборот, везде вносят нежность, мягкость. Западные же увлекаются именно "женственностью" в нас... Ее ищут у Тургенева, у Толстого... Таким образом, мы увлекаемся у них "своим", не найдя в "грустной действительности на родине" соответственного идеалу своей души (всегда мягкому, всегда нежному); у них же "увлечение русским" всегда есть перемена "внутреннего идеала"... Есть "обрусевшие французы", отнюдь не потому, чтобы они у нас нашли почву для любви к "la gloire" [слава (фр.)]... Но "офранцузившиеся русские" никогда не говорили себе: "С новым Наполеоном я или потомки мои дойдем до края света". Никогда! Нет такой мечты!!
Русские принимают тело, но духа не принимают. Чужие, соединяясь с нами, принимают именно дух. Хотя на словах мы и увлекаемся будто бы "идейным миром" Европы... Это только так кажется. Укажите "объевропеившегося русского", который объевропеился бы с пылом к "власти", "захвату", "грабежу", к "grafen" и "haben" как "грабить" и "хапать"; чтобы мы немечились или французились по мотивам к движению, завоеванию, созиданию.
Мы надевали европейский сапог с мыслью, что он еще меньше будет жать ногу, чем "домашняя туфля". Но европейцы, когда снимали свой сапог, именно знали, что надевают "русскую туфлю", которая вообще нигде не жмет, но зато и не есть, в сущности, обувь. Они - отрекались; мы - "паче себя утверждали". Вера Фигнер перешла в социализм, когда увидела в Казани оскорбленным администрацией своего любимого учителя (см. ее "Воспоминания о Лесгафте"). Вот русский мотив. Но я не знал немца, который, принимая православие, думал бы: "Теперь у меня пойдут лучше занятия философиею", или "станет устойчивее фабрика", или "я что-нибудь сочиню даже выше Фауста". Мотивы немецкие исчезли; но у русских русский мотив (жалость, сострадание) усилился (т.е. когда они переходят в европейство).
Печорин, странный идеалист 40-х годов, перешел в католичество. Что же, он стал "строить козни" лютеранам? А он поступил в иезуитский орден. Нет, он сделался "братом милосердия" в одном из ирландских госпиталей. "Русский мотив" усилился.
Весь русский социализм, в идеальной и чистой своей основе, основе первоначальной, - женственен; и есть только расширение "русской жалости", "сострадания к несчастным, бедным, неимущим", к "немощным победить зло жизни". (Смотри разительные "Записки" Дебагория Мокриевича.) Но все это - мотивы еще Ульяны Осоргиной, о которой читал Ключевский в своей лекции "Добрые люди древней Руси". Смотри также женские типы Тургенева ("собирала больных кошечек, больных птичек" Елена), или у Толстого, в "Воскресении", типы "политических", идущих в Сибирь: "дайте, я понесу вашего больного ребенка; вы сами устали". А социализм - европейская и притом очень жесткая, денежная и расчетливая идея (марксизм).
И в "дарвинизме" русских втайне увлекло больше всего то, что он "сшиб гордость у человека", заставив его "происходить" вместе с животными и от них. "Русское смирение" - и только. Везде русский в "западничестве" сохраняет свою душу; точнее, русский вырывается из "русских обстоятельств", все еще для него грубых и жестоких (хотя они несравненно "женственнее" западных), - и ищет в неясном или неведомом Западе, в гипотетическом Западе, условий или возможностей для такого высокого диапазона русских чувств, какому в отечестве грозит "кутузка".
"Женственное" - облегает собою мужское, всасывает его. "Женственное" и "мужское" - как "вода" и "земля" или как "вода" и "камень". Сказано - "вода точит камень", но не сказано - "камень точит воду". Он ей только "мешает" бежать, куда нужно, "задерживает", "останавливает". "Мужское" во всяком случае - сила; и она слабее ласки. Ласка всегда переборет силу. "Тевтонское нашествие" упало бы в "Русь", как глыба земли в воду. Замутило бы ее, расплескало бы ее, но, в конце концов, растворилось бы в ней. "Русская стихия" осталась бы последнею и поверх всего. Вильгельм и Бисмарк естественно имели точку зрения "военачальническую" и вообще "начальническую"; но есть еще точка зрения "подданническая". Вот она-то и важна. Она была совсем не видна ни Бисмарку, ни Вильгельму. Заприметь они ее, они бы поняли, до какой степени "сон Вильгельма" несбыточен, невозможен и даже смешон. На Русь пришли лютеране Даль, Гильфердинг, Саблер; к сожалению, не умею назвать немецкую фамилию Востокова. И поразительно, что они все не только потеряли "свое немецкое", придя на Русь, с каковою потерею, естественно, потускнели бы. Этого не случилось, а случилось другое: они расцвели, стали ярче, сохранив всю деловитость и упорядоченность форм (немецкое "тело"), но пропитав все это "женственною душою" Востока... В конце концов оставили и свою религию, приняв нашу восточную, - без стеснения, без понуждения, даже без приманки, сами. Решительно невозможно себе представить, чтобы русский, придя в Германию, стал "ух какой вахмистр!". Т. е. немецкую душу совсем не принимают русские, а только - формы. Таким образом, на слова Франца-Иосифа, что он "предпочел бы стоять часовым у немецкой палатки, чем сделаться славянским королем", можно ответить: "Ну, ваше величество, сколько мы знаем случаев, что немцы предпочитают служить коллежскими секретарями у нас, чем у вас в полковниках". Как все это сделалось? Как случилось? Почему Саблер сделался энтузиастом консисторского делопроизводства? Почему Даль, чиновник в петербургском департаменте и лютеранин, стал собирать пословицы, поговорки и, наконец, весь "живой говор" Руси? Почему Шейн всю жизнь пробродил по селам и деревням, собирая самые напевы, самые мотивы бытовых, свадебных, похоронных песен? Он, талмудист-еврей?! Отчего Гершензон в Москве с такой любовью реставрирует всю старую литературную Русь? "Женственная душа" и немножно "туфля" (должно быть, тоже не мужского покроя) везде прососались, отнюдь не разрушая мужских ихних "форм", мужского "тела", но паче его укрепляя и расцвечивая. Решительно, - они работают по формам, по приемам лучше русских. Оттого Саблер и дошел до обер-прокурора: дело не малое. Но работают в русском духе, для русских целей. Работают в точности и полно русскую работу. Вот ряд маленьких miracula ethinica [чудеса этики (лат.).], приняв которые во внимание, можно ответить и Бисмарку, и Вильгельму, и Францу-Иосифу, как тот мужичок в лесу: - Ничего, барин... Вызволимся как-нибудь.
1911 г.
http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_vozle_russkoy_idei.html
Вот что пишет Розанов
«И когда революция, - пророчествует Розанов, - начнёт вообще одолевать (надеемся, однако, что этого никогда не будет, несмотря на помощь Философова), то евреи сбросят маску «сочувствия русскому народу», какую пока носят, и «примыкания к русскому литературно-освободительному движению», начиная с декабристов, Белинского и Добролюбова, и быстро и энергично передушат. всю русскую часть революции, всех собственно русских вождей революции, и в ворота «взятой крепости» войдут, конечно, они! - войдут с криками «Радуйся, русский народ, - мы даровали тебе свободу!» (с.)
«Было крепостное право, - итожит Розанов. - Вынесли его. Было татарское иго. И его вынесли. Пришел еврей. И его будем выносить (с. 332). Всё уляжется. Всё утишится. А мы, русские, поплачем у могилы Ющинского (с. 333). Подождите. Через 150-200 лет над русскими нивами будет свистеть бич еврейского надсмотрщика. И под бичом - согнутые спины русских рабов. В настоящее время для России нет двух опасностей. Есть одна опасность. Евреи» (с. 124).
Вот почему, разъясняет Розанов, - «везде перед евреями страх, но ни одного о них теплого слова, даже левых. Евреи, таким образом, не просочились в русских. И внешний теперешний захват, очевидно, временен. и отдалённо и ноуменально: Христос ещё раз победил, после того, как они «ещё распяли». И, по-видимому, это судьба и будущность: евреи тем более будут всякий раз проваливаться, чем они ещё раз будут «распинать» (с. 228).Говоря об интеллектуальном измельчании русских, соединившихся с евреями, Розанов пишет: «Да, евреи вообще не имеют углубления в вещи, - нашего арийского; они - скользящие. Вот отчего Мережковский и Философов, соединясь с евреями и почти что с адвокатами, потеряли глубину и интерес. Они также стали поверхностны, трясут кулаками, повергают «гоев» в прах, и никакого из всего этого толку. Шум есть, мысли нет. Вот отчего Философов и Мережковский обмелели. И мелеют все русские, и будут обмеляться все по мере вступления с ними в связь» (с. 213).
И всё это происходит потому, что «пустота мысли у евреев, однако, удивительна. Это, действительно, изношенная нация, - тёртая и перетертая и обратившаяся в труху. Только талант к банку» (с. 264). Вот почему «еврей и без таланта, но уже все «свои» ждут от него таланта: он и без чести - но все «свои» защищают его или как жениха девицу, провожают (проталкивают его к успеху, славе, богатству, положению, власти. Вот в чём дело» (с. 186).
Говоря о том, что отечество евреев в крови их, Розанов отмечает: «Еврей Америки чувствует еврея русского, тогда как я не чувствую русского даже с соседней улицы. Каждый из нас «один», но евреи «все», и они везде «все», во всякий точке «все». Так что они отечество имеют, и даже прочнее нашего.
Но подходя к нам, они говорят: «Будьте без отечества», «Будьте просто только людьми», «Храните и культивируйте в себе просто человека, как делаем это «мы», бескорыстные и идеальные. И каждому русскому это кажется истинным и убедительным. Он поддаётся их гипнозу и логике. И тогда его пожирает их странное «отечество» (с. 180).
28 октября 1913 года. Розанов делает многозначительную запись на эту тему: «Евреев не 7 миллионов. Еврей ОДИН, у которого 14 миллионов рук и 14 миллионов ног. И он везде ползет и везде сосет» (с. 202).
Одно из великих откровений Библии, которое они таили от всех народов, заключается, по словам Розанова в трех словах «кровь есть душа». «Мы любим кровь» (с. 286). «Идея человеческого жертвоприношения содержится во всём законодательстве Моисея, - и его не видят только совы, не видящие днём» (с. 299). Отсюда, по убеждению Розанова и ритуальное убийство Андрюши Ющинского.
И обращаясь к своему сыну Васе, Розанов предупреждает его: «Берегись же, Вася, берегись. И никогда не союзься с врагами земли своей. Крепко берегись. Не доверяйся жидкам, в особенности жидовочкам, которые будут тебя сманивать, будут чаровать тебя. А к чарам, я знаю, ты будешь слаб» (с. 209). Эту же мысль Розанов развивает в другой своей записи: «Борьба с евреями должна заключаться в «как можно меньше дела», - разговоров, общения, особенно денежных и материальных связей. Вы можете успеть против еврея только тогда, когда еврей не замечает, что вы с ним боритесь. Но боритесь внутренне непрестанно и неустанно.
Лучше же: выкинуть его из мысли, не думайте о нём. Живите «как просто русский». И только когда увидите протянутую его лапу - отвертывайтесь» (с. 187).
Аналогичные мысли излагает Розанов в другом месте «Сахарны»: «позвольте нам автономизироваться от вас, как вы автономизировались от нас. Пусть учатся в своих хедерах. Сколько угодно и чему угодно. Заводят там «своего Дарвина» и хоть десять Спиноз. Не нужно вовсе вмешиваться в «жаргонную литературу» в ихние «хедеры», не нужно самого наблюдения за этим, никакого надзора и цензуры за печатью и школами. Пожалуйста, - пишите там что угодно и учтите чему угодно, только не с нашими детьми и вообще не с нами» (с. 70).
В «Мимолётном» Розанова содержится такая «программная» запись о евреях: «Вот, что все евреи от Спиноы до Гру- зенберга не могут отвергнуть, что когда произносится слово «ЕВРЕЙ», то все окружающие чувствуют ПОДОЗРЕНИЕ, НЕДОВЕРИЕ, ЖДУТ ХУДОГО, ждут беды себе. Что? Почему? Как? - Неизвестно. Но не поразительно ли это общее беспокойство, недоверие и страх?» .
Убеждённый в том, что Христос не был евреем, Розанов выражает надежду, что Он не напрасно умер: «Христос вас победил и раздавил. Он выступил как «пастырь кротких» и дал с тех пор победу кроткому терпеливому на земле. Вот этого-то «кроткого начала» вы и не победите своим омерзительным «ге- валтом» (с. 340).
Размышляя о сущности русской идеи, Розанов подчеркивал что она заключается в тайной жажде правды, любви и добра. Для автора «Опавших листьев» и «Мимолётного» воплощением русской идеи был преп. Серафим Саровский, призывавший к стяжанию духа мирнаго, и преп. Амвросий Оптинский, также видевший путь к Богу в смирении, вере, послушании.
Русская идея в представлении Розанова - это идея единства духа и плоти, души и тела, мысли и чувства, Церкви и личности и всех вместе - с Богом. Мечта о цельности человеческой личности порождалась у него неприязнью к христианскому аскетизму, европейскому рационализму и утилитаризму, разрывом между духовным и физическим началами.
Русская идея - это идея целомудрия, сосредоточенной, не растерянной чувственности как главного условия прочности семейного очага, семейной преданности и верности.
И наконец, русская идея для Розанова проявлялась в светлом, радостном и гармоничном православном жизнеприятии с его пронзительным чувством родины, её природы, чувством строгим, сдержанным, неречистым, представляющим одно великое горячее молчание и целомудренную застенчивость.
В статье «Возле русской идеи...» Розанов, размышляя о мысли Бисмарка относительно женственности русского национального характера и мужественности «германского элемента», якобы предопределяющего рабскую подчиненность России, замечает, что хотя муж есть глава дома, хозяйкою его обыкновенно бывает жена. Куда шея захочет, туда голова и поворачивается, гласит народная мудрость. Вот почему миссия России в европейском христианском сообществе заключается в том, чтобы «докончить» дом, строительство его, подобно тому, как женщина «доканчивает» холостую квартиру, когда входит в него «невестою и женою» домохозяина.
Женственное начало, уступчивость, мягкость, по словам Розанова, обладают необыкновенной силой, это своего рода «овладение, приводящее к тому, что не муж обладает своей женой, но она обладает своим мужем. Одну из особенностей русского национального характера Розанов видел в том, что русские, беззаветно отдаваясь чужим влияниям, сохраняют в самой «отдаче» своё «женственное я»; непременно требуют в том, чему отдаются, - кротости, любви, простоты, ясности; безусловно ничему «грубому», как таковому, русские никогда не поклонились, не «отдались»... Напротив, когда европейцы «отдаются русскому, то отдаются самой сердцевине их, вот это- му «нежному женственному началу», т.е. Русские принимают тело, но духа не принимают. Чужие, соединяясь с нами, принимают именно дух».
Русский народ, по Розанову, призван к идеям, чувствам, молитвам, но не к господству. Именно в этом видел писатель достойный ответ Бисмарку и кайзеру Вильгельму, утверждавшим, что славяне с их женственным началом являются якобы лишь материалом, удобрением, почвой для «настоящей», «высшей» нации (Германии. - Ю.С.) с её высоким историческим призванием.
Продолжая развивать мысли своего духовного наставника Достоевского, Розанов утверждает, что основной «русский мотив» - это мотив жалости и сострадания, который не исчезает даже тогда, когда русский человек (вроде странного идеалиста 40-х годов Печорина) переходит в католичество. Не случайно последний, став иезуитом, сделался «братом милосердия» в одном из ирландских госпиталей.
Сущность «русского социализма» Розанов видел в его первоначальной женственности, т.е. в расширении «русской жалости», сострадания несчастным, бедным, неимущим, что и отличает его от социализма европейского, в основе которого «жёсткая, денежная и расчетливая идея (марксизм)» .
Не случайно, что в дарвинистском учении, говоря словами Розанова, русских людей привлекало больше всего то, что оно способствовало умалению гордыни, заставив человека происходить вместе с животными и от них: «Русское смирение и только. Везде русский в "западничестве" сохраняет свою душу... и ищет в неясном или неведомом Западе, в гипотетическом Западе, условий или возможностей для такого высокого диапазона русских чувств, какому в отечестве грозит "кутузка" «(Мысли о литературе, с. 322). Если Достоевский говорил 0
простодушии как отличительной особенности русского национального характера, то Розанов называет это свойство благодушием: «Слава Богу, всё спасает русское благодушие. Везде подсолнухи - и отлично. Везде деревня - и прекрасно... И на- конец я могу сказать: «Провалитесь вы, мессианцы, с вашим Карлом Марксом и Энгельсом»... Спасение, и реальное, действительное России, наконец - нашей матушки-Руси, которая правда же вам матушка и отечество - заключается в том, чтобы, сняв шапку перед всем честным народом, сказать Плеханову, сказать кн. Кропоткину, сказать Герману Лопатину, сказать благородному Дейчу:
- Всю-то мы жизнь ошибались. И завели мы тебя, тёмный и доверчивый народ, - завели слепо и тоже доверчивые русские люди, - в яму. Из которой как выбраться - не знаем. А только ты уж прости нас грешных. Всё делали по доверию к этим западным звездочётам, вместо того, чтобы смотреть под ноги и помогать нашей слабой Руси делом, словом и помышлением» (с. 285-286).
далее из другого источника
Бисмарк, вращавшийся в пору петербургского посольства в нашем обществе и присматривавшийся к русским характерам, говорил, что они "необыкновенно женственны"; и прибавил, что "в сочетании с мужественным германским элементом они могли бы дать чудный материал для истории". Эту же мысль, у Бисмарка не звучавшую уничижительно, император Вильгельм выразил так: "Славяне - не нация: это - только материал и почва, на которой вырастет другая нация, с историческим призванием". Он разумел будущую Германию. Оба тезиса поднимают вопрос о "мужественном" и "женственном" в истории.
"Муж есть глава дома"... Да... Но хозяйкою бывает жена. Та "жена", которая при замужестве потеряла свое имя, а во Франции не может распорядиться своим имуществом и даже своим заработком. Но и во Франции, как и в России, как решительно везде, жена наполняет "своей атмосферой" весь дом, сообщает ему прелесть или делает его грубым; всех привлекает к нему или от него отталкивает; и, в конце концов, она "управляет" и самим мужем, как шея движениями своими ставит так и этак голову, заставляет смотреть туда или сюда его глаза и, в глубине вещей, нашептывает ему мысли и решения...
Муж, положим, "глава"; но - на "шее", от которой и зависит "поворот головы".
Вот что можно ответить Вильгельму и Бисмарку на их указания о "женственном характере" славян, в частности - русских, и на "печальную роль подчиненности и даже рабства" в будущем, которую они нам предрекают, основываясь на нашей "женственности".
Достоевский, много мысли отдавший "будущему России", не сказал этой формулы, которую я говорю здесь, - формулы ясной и неопровержимой, ибо она физиологична и вместе духовна; но он тянулся именно сюда, указывая на "всемирную отзывчивость русских", на их "способность примирить в себе противоречия европейской культуры", на то, что "русские наиболее служат всемирному призванию своему, когда наиболее от себя отрекаются"... Пушкинская речь его, сказанная в этих тонах, известна; но гораздо менее известно одно место из "Подростка", именно диалог Версилова со своим сыном от крепостной девушки, где эта идея выражена с таким поэтическим обаянием, до того нежно и глубоко, так, наконец, всемирно-прекрасно, как ему не удавалось этого никогда потом... Много лет меня занимает мысль разобрать этот диалог: здесь выразилось "святое святых" души Достоевского, и тут он стоит не ниже, но, пожалуй, еще выше, чем в "Легенде об инквизиторе" и в монологе Шатова - Ставрогина о "Народе-Богоносце"... Эти слова грустного русского странника; бедного русского странника, бежавшего за границу чуть ли не от долгов, а в сущности - от скуки, от "нечего делать", с гордым заключительным: "Из них (европейцев) настоящим европейцем был один я... Ибо я один из всех их сознавал тоску Европы, сознавал судьбу Европы", и проч., - удивительны. Но тут нельзя передавать: поэзия цитируется, а не рассказывается. В этой идее Достоевский и выразил "святое святых" своей души, указав на особую внутреннюю миссию России в Европе, в христианстве, а затем и во всемирной истории: именно "докончить" дом ее, строительство ее, как женщина доканчивает холостую квартиру, когда входит в нее "невестою и женою" домохозяина.
Женщина уступчива и говорит "возьми меня" мужчине; да, но едва он ее "берет", как глубоко весь переменяется. "Женишься - переменишься" - многодумная вековая поговорка. Это не жена теряет свое имя; так - лишь по документам, для полиции, дворников и консистории. На самом деле имя свое и, главное, лицо и душу теряет мужчина, муж. Как редко при муже живут его мать, его отец; а при "замужней дочери" обычно живет и мать. Жена не только "входит в дом мужа": она входит как ласка и нежность в первый миг, но уже во второй - она делается "госпожою". Точнее, "господство" ей отдает муж, добровольно и счастливо.
Что это так выходит и в истории, можно видеть из того, что, например, у "женственных" русских никакого "варяжского периода", "норманнского периода" (мужской элемент) истории, быта, существования не было, не чувствовалось, не замечается. Тех, кого "женственная народность" призвала "володети и княжити над собою", - эти воинственные, железные норманны, придя, точно сами отдали кому-то власть; об их "власти", гордости и притеснениях нет никакого рассказа, они просто "сели" и начали "пировать и охотиться", да "воевать" с кочевниками. Переженились, народили детей и стали "Русью" - русскими, хлебосолами и православными, без памяти своего языка, родины, без памяти своих обычаев и законов. Нужно читать у Огюстена Тьери "Историю завоевания Англии норманнами", чтобы видеть, какой это был ужас, какая кровь и особенно какое ужасное вековое угнетение,наведшее черты искаженности на всю последующую английскую историю. Ничего подобного - у нас!..
Если мы перекинемся от тех давних времен, в подробном образе нам не известных, к векам XVIII и XIX, когда опять началось живое общение русских с "мужским" западным началом, - то опять увидим повторение этой же истории. Как будто снаружи и сначала - "подчинение русских", но затем сейчас же происходит более внутреннее овладевание этими самыми подчинителями, всасывание их, засасывание их. "Женственное качество" - налицо: уступчивость, мягкость. Но оно сказывается как сила, обладание, овладение. Увы, не муж "обладает женою"; это только кажется так. На самом деле жена "обладает мужем", даже до поглощения. И не властью, не прямо, а вот этим таинственным "безволием", которое чарует "водящего" и грубого и покоряет его себе, как нежность и миловидность. Что будет "мило" мне, - то, поверьте, станет и "законом" мне. Вот на что не обратили внимания Бисмарк и Вильгельм. Даже Бисмарк заметил и запомнил "милого мужичка", утешавшего его своим "ничего", когда тот заблудился в снежных дебрях на охоте; а у мужичка едва ли сохранилась большая память о немецком барине, кроме того, что он его тогда "вызволил", - и "слава Богу", - за что получил, верно, "пятишницу" на чай. "Бисмарковского периода" в жизни мужика не было, но в необычайную сложность биографии Бисмарка все-таки вплелся русский взгляд, русский прием сказать "ничего!" в отчаянном положении. Не железный ли человек был Миних? А какое он принес "свое влияние" на Русь? Был суровый, даже до жестокости, командир; ругали, проклинали, но не больше. Однако уже его сын писал по-русски "Добавления к запискам господина Манштейна", - писал как русский патриот, как русский служилый человек, как добрый работник на необозримой русской ниве. И теперь есть русские дворяне "Минихи", совершенно то же, как "Ивановы".
* * *
Русские имеют свойство отдаваться беззаветно чужим влияниям... именно, вот как невеста и жена - мужу... Но чем эта "отдача" беззаветнее, чище, бескорыстнее, даже до "убийства себя", тем таинственным образом она сильнее действует на того, кому была "отдача". И в супружестве не ветреная жена владеет мужем, но самая покорная, безропотная, отдающаяся "вся"... За "верную жену" муж сам обратно "умрет", - это уж закон великодушия и мужества. Тут происходит буквально святое взаимокормление; и вот его-то силу не учли историки, считающие, что процесс истории есть соперничество сил и интересов, соперничество властей, - и только. Оглядываясь назад, укажем: да отдавали ли мы какому-нибудь русскому мыслителю, - ну, Новикову, ну, Радищеву, Чаадаеву, Герцену, - столько сил и энтузиазма, столько чтения и бессонных ночей, сколько их отдали мы Боклю и Спенсеру?!.. А Ницше последних лет? Его "Зоратустру" цитировали как любимые стихотворения, как заветную, гонящую сон сказку; и Пушкин совершенно никогда не знал такой поры увлечения им, как была пора "Ницше" в его золотые дни. То же было за немного времени перед тем с Шопенгауэром. Факт этот до такой степени всеобщ и постоянен, что даже нельзя представить себе "образ русского общества", каким он был бы под воздействием "русского же увлечения". Если бы Русь зачиталась вдруг Пушкиным, стала его цитировать на перекрестках улиц, в каждом номере газет, во всяком журнале... - нельзя представить и вообразить!! "Русские бы стали на себя не похожи": до такой степени увлекаться чем-нибудь непременно из Европы есть единственно "похожее на себя" у русских, у России... Женщина, вечно ищущая "жениха, главу и мужа"...
Сейчас совершенно еще не видно, что из этого выйдет; об этом пока тоскуют одни славянофилы, - "почти не русские". Но неизбежно что-то огромное должно выйти отсюда. Я думаю, отсюда-то именно и вытечет, через век, через 1/2 века, огромное "нашептывающее" влияние русских на европейскую культуру в ее целом. Под воздействием этой непрерывной и страшной любви к себе, полной такого самозабвения, такого пламени, уже скучающая "мещанскою скукою" Европа не может не податься куда-то в сторону от своего эгоизма и сухости, своей деловитости и практицизма. Тут предсказывать невозможно: можно только указать на "Минихов", на Даля, на Востокова, Гротов, на еврея-собирателя русских народных песен Шейна и добавить, что "русских католиков", как Волконские, как Мартынов и Гагарин, было меньше численно, а главное - они все были меньшего значения...Главное, тут что выходит: что русские, так страстно отдаваясь чужому, сохраняют в самой "отдаче" свое "женственное я":непременно требуют в том, чему отдаются, - кротости, любви, простоты, ясности; безусловно, ничему "грубому" как таковому,русские никогда не поклонились, не "отдались", - ни Волконские, ни Гагарин, ни Мартынов. Напротив, когда европейцы "отдаются русскому", то отдаются самой сердцевине их, вот этому "нежному женственному началу", т.е. отрекаются от самой сущности европейского начала, вот этого начала гордыни, захвата, господства. Эту разницу очень нужно иметь в виду: русские в "отдаче" сохраняют свою душу, усваивая лишь тело, формы другого... В католичестве они не "поднимают меч"; олютеранившись, не прибавляют еще сухости и суровости к протестантизму. Наоборот, везде вносят нежность, мягкость. Западные же увлекаются именно "женственностью" в нас... Ее ищут у Тургенева, у Толстого... Таким образом, мы увлекаемся у них "своим", не найдя в "грустной действительности на родине" соответственного идеалу своей души (всегда мягкому, всегда нежному); у них же "увлечение русским" всегда есть перемена "внутреннего идеала"... Есть "обрусевшие французы", отнюдь не потому, чтобы они у нас нашли почву для любви к "la gloire" [слава (фр.)]... Но "офранцузившиеся русские" никогда не говорили себе: "С новым Наполеоном я или потомки мои дойдем до края света". Никогда! Нет такой мечты!!
Русские принимают тело, но духа не принимают. Чужие, соединяясь с нами, принимают именно дух. Хотя на словах мы и увлекаемся будто бы "идейным миром" Европы... Это только так кажется. Укажите "объевропеившегося русского", который объевропеился бы с пылом к "власти", "захвату", "грабежу", к "grafen" и "haben" как "грабить" и "хапать"; чтобы мы немечились или французились по мотивам к движению, завоеванию, созиданию.
Мы надевали европейский сапог с мыслью, что он еще меньше будет жать ногу, чем "домашняя туфля". Но европейцы, когда снимали свой сапог, именно знали, что надевают "русскую туфлю", которая вообще нигде не жмет, но зато и не есть, в сущности, обувь. Они - отрекались; мы - "паче себя утверждали". Вера Фигнер перешла в социализм, когда увидела в Казани оскорбленным администрацией своего любимого учителя (см. ее "Воспоминания о Лесгафте"). Вот русский мотив. Но я не знал немца, который, принимая православие, думал бы: "Теперь у меня пойдут лучше занятия философиею", или "станет устойчивее фабрика", или "я что-нибудь сочиню даже выше Фауста". Мотивы немецкие исчезли; но у русских русский мотив (жалость, сострадание) усилился (т.е. когда они переходят в европейство).
Печорин, странный идеалист 40-х годов, перешел в католичество. Что же, он стал "строить козни" лютеранам? А он поступил в иезуитский орден. Нет, он сделался "братом милосердия" в одном из ирландских госпиталей. "Русский мотив" усилился.
Весь русский социализм, в идеальной и чистой своей основе, основе первоначальной, - женственен; и есть только расширение "русской жалости", "сострадания к несчастным, бедным, неимущим", к "немощным победить зло жизни". (Смотри разительные "Записки" Дебагория Мокриевича.) Но все это - мотивы еще Ульяны Осоргиной, о которой читал Ключевский в своей лекции "Добрые люди древней Руси". Смотри также женские типы Тургенева ("собирала больных кошечек, больных птичек" Елена), или у Толстого, в "Воскресении", типы "политических", идущих в Сибирь: "дайте, я понесу вашего больного ребенка; вы сами устали". А социализм - европейская и притом очень жесткая, денежная и расчетливая идея (марксизм).
И в "дарвинизме" русских втайне увлекло больше всего то, что он "сшиб гордость у человека", заставив его "происходить" вместе с животными и от них. "Русское смирение" - и только. Везде русский в "западничестве" сохраняет свою душу; точнее, русский вырывается из "русских обстоятельств", все еще для него грубых и жестоких (хотя они несравненно "женственнее" западных), - и ищет в неясном или неведомом Западе, в гипотетическом Западе, условий или возможностей для такого высокого диапазона русских чувств, какому в отечестве грозит "кутузка".
"Женственное" - облегает собою мужское, всасывает его. "Женственное" и "мужское" - как "вода" и "земля" или как "вода" и "камень". Сказано - "вода точит камень", но не сказано - "камень точит воду". Он ей только "мешает" бежать, куда нужно, "задерживает", "останавливает". "Мужское" во всяком случае - сила; и она слабее ласки. Ласка всегда переборет силу. "Тевтонское нашествие" упало бы в "Русь", как глыба земли в воду. Замутило бы ее, расплескало бы ее, но, в конце концов, растворилось бы в ней. "Русская стихия" осталась бы последнею и поверх всего. Вильгельм и Бисмарк естественно имели точку зрения "военачальническую" и вообще "начальническую"; но есть еще точка зрения "подданническая". Вот она-то и важна. Она была совсем не видна ни Бисмарку, ни Вильгельму. Заприметь они ее, они бы поняли, до какой степени "сон Вильгельма" несбыточен, невозможен и даже смешон. На Русь пришли лютеране Даль, Гильфердинг, Саблер; к сожалению, не умею назвать немецкую фамилию Востокова. И поразительно, что они все не только потеряли "свое немецкое", придя на Русь, с каковою потерею, естественно, потускнели бы. Этого не случилось, а случилось другое: они расцвели, стали ярче, сохранив всю деловитость и упорядоченность форм (немецкое "тело"), но пропитав все это "женственною душою" Востока... В конце концов оставили и свою религию, приняв нашу восточную, - без стеснения, без понуждения, даже без приманки, сами. Решительно невозможно себе представить, чтобы русский, придя в Германию, стал "ух какой вахмистр!". Т. е. немецкую душу совсем не принимают русские, а только - формы. Таким образом, на слова Франца-Иосифа, что он "предпочел бы стоять часовым у немецкой палатки, чем сделаться славянским королем", можно ответить: "Ну, ваше величество, сколько мы знаем случаев, что немцы предпочитают служить коллежскими секретарями у нас, чем у вас в полковниках". Как все это сделалось? Как случилось? Почему Саблер сделался энтузиастом консисторского делопроизводства? Почему Даль, чиновник в петербургском департаменте и лютеранин, стал собирать пословицы, поговорки и, наконец, весь "живой говор" Руси? Почему Шейн всю жизнь пробродил по селам и деревням, собирая самые напевы, самые мотивы бытовых, свадебных, похоронных песен? Он, талмудист-еврей?! Отчего Гершензон в Москве с такой любовью реставрирует всю старую литературную Русь? "Женственная душа" и немножно "туфля" (должно быть, тоже не мужского покроя) везде прососались, отнюдь не разрушая мужских ихних "форм", мужского "тела", но паче его укрепляя и расцвечивая. Решительно, - они работают по формам, по приемам лучше русских. Оттого Саблер и дошел до обер-прокурора: дело не малое. Но работают в русском духе, для русских целей. Работают в точности и полно русскую работу. Вот ряд маленьких miracula ethinica [чудеса этики (лат.).], приняв которые во внимание, можно ответить и Бисмарку, и Вильгельму, и Францу-Иосифу, как тот мужичок в лесу: - Ничего, барин... Вызволимся как-нибудь.
1911 г.
http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_vozle_russkoy_idei.html