ЖИВ!
А я жив. Просто вышел покурить, как у вас говорят. Вот и до сих пор курю, всё никак не вернусь, хе-хе... Надо бы завязывать, да, видно, время ещё не пришло. Покурю ещё до первых звоночков. А может, и до третьих... Смерть, она сама найдёт, кури не кури... Так-то, братишки.
А последние десять лет я всё больше трубку сосу. Вот здесь вот, на этой завалинке. Сижу я - впереди тайга, справа тайга, а слева посёлок. А до посёлка, коли пехтурой, то полдня гатью, а, ежели на джипе, то успеешь за час. Нагряну я в сельпо раз в месяц - табаку там, чифиру или чего покрепче, подушечек погрызть: зубы-то как у молодого. Ну, люди шепчутся, смотрят; известно, слухами земля полнится. А не докажут: я, не я... Худой да лысый, одна борода седая. И ни имени моего, ни фамилии, ни отчества: русский по паспорту я.
А я не всегда тайгу любил. Спервоначалу, как похоронили меня, я на историческую родину рванул. Стою на площади, сзади Ленин, напротив - Ким Ир Сен с Ким Чен Иром. Золотые. Ну, потом я узнал, что золото-то сусальное, а всё равно золото. И менты это золото стерегут. Кто отковыряет кусочек, того к стенке. Прямо на месте. Я, правда, не видел, но мне говорили... А дома в ихней столице - ну чисто Московский Проспект. А машины, какие есть, всё "Победы" да "Москвичи" старые, еле пыхтят, и тех мало. А так всё велосипеды да ишаки... А люди с котомками ходят, бабы в платках, мужики в картузах. У нас так после войны ходили, и то в кино. А эти ходят и на меня оглядываются. И всё своё: "Сунь, пень, хуй в чай!" Соплеменники, блин. Я - к морю. А море-то - лазурь необыкновенная, что там ваша Ялта! Ихтиандром бы вновь родился, ей-богу. Да только проволока колючая натянута по всему побережью - не пройти к морю, сиди и плачь! А вдоль моря солдаты с ружьями, лица потные под фуражками, а они ходят. И тарелки на столбах висят, а из них - песни: " сунь-плюнь-дунь!" Ну я и сунул,и дунул, и плюнул, и растёр: хрен ли я, молодой, с миллионом, тут мучаюсь, когда под боком самсунги, акаи и тэдэка разные? А то ещё вот - Дэу Интернейшнл, тоже, кажись, ихний?
А поставь-ка ты нам чаю, Ульянушка... Это я её переименовал: в восемьдесят втором Ульяны и не рождались: всё больше Дианы да Юлии. Местного лесника дочка. Нет, не знает она моих песен. И про жизнь мою ничего не знает. И незачем ей это знать, пусть вон Хор имени Пятницкого с детьми слушает. Он им вреда не принесёт. Не, Ульяна - это не в честь Громовой. Зачем нам Громова? Я про другую: "Ох, и хитрая эта Ульяна, знает места для капкана..." Это тоже про лесникову дочку. Да не я сочинил, а Лев Квитко! Как, Льва Квитка не слышал? Куда только мир катится? А я на Льве Квитке, можно сказать, вырос. Мне ещё когда мамка читала: "Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят." А то вот: "Лейбеле пошёл на рынок..." Лейбеле, стало быть...
А я, как расплевался и с Кимами, и с самсунгами - там тоже говно, они собак едят и студенты сами себя поджигают, на другую историческую дёрнул. Подошёл к Стене Плача, а там все плачут: иудей ли, мусульманин, православный - слёзы сами льются из-под очков. Один в ермолке аж головой о стену колотится да кается по-своему: "бала-бала-бала..!" И я поплакал. Так мне себя жалко стало: мертвец я для всех, и нет меня больше ни у мамки, ни у бати... Наташка - плевать, Марьянка - тоже пустое, а вот сына жалко... Шмуль сказал, новые дети у тебя будут, молодой ещё. А всё равно вот тут вот сосёт. Хотел я им написать всю правду, да Шмуль взял у меня о неразглашении тайны, пока он жив. Я и сдержал клятву, а как Шмуля не стало, обрадовал родителей, написал им, что живой. И сюда они ко мне приезжали, мать боровиков набрала в последнее лето. Суп сварила, пирогов напекла...
А за двойниковой могилой они всё равно ухаживали. Так мать и легла рядом с двойником, и отец ляжет, а я уж куда - не думаю даже. Сожгут меня, наверно... Двойника своего я и не видал никогда. Шмуль его в Казахстане нашёл. Он кизяк в степи собирал, а Шмуль его из своей машины разглядывал: и так похож, и эдак... Волосы отрастить да в чёрное одеть - и я буду. Шмуль ему по тысяче рублей в месяц платил, да вы, молодые, и не помните, что такое тысяча рублей в советское время. Это пять мамкиных зарплат, а мамка моя учительница. А батя инженер, он вообще сто двадцать получал. Скромно жили. Пока я не забурел. А заработал я за два года столько, что Алла Борисовна от зависти обосралась. Так Шмуль говорил, ему виднее. Москвич этот не я купил - мне его Шмуль подарил. И мне, и двойнику моему. Ну, я шофёр никудышный, а двойник, говорят, гонял! Вот и разогнался до ста тридцати, дурень...
А здесь вот у меня бассейн. Без воды, потому что дорого за электричество платить. Но мы иногда воду пускаем, детей порадовать. А спервоначалу-то было - ой, ей! Не вылазили. И первенький наш, Солнце, и второй, Город, в воде родились. Это тесть сказал, незачем нам медицина. Ну, Виктора и дочечку Ночечку она уже в райцентре рожала, а Героя в Москву поедет рожать. Если разрешат, назовём не просто Героем, а Последним Героем. Потому что Анжелика Андреевна, ну, Ульяша моя, то есть, сказала: это последний. Ну и ладно, последний дык последний.
А в Ерусалиме мне надоело, то ли дело Эйлат! Прожил я там полтора года. Два моря меня знали: к Красному я под хорошее настроение приходил, а к Мёртвому под плохое. Забьюсь в скалы с гитарой, возьму АМ с ДМом, а слова про смерть да про сиги сами лезут. А нельзя. Шмуль сказал - никакой музыки. Услышат - узнают, тебя же ни с кем не спутаешь. А ты погиб. Я Шмуля спрашиваю: Юра , а можно я другой путь в музыке буду искать? Ну там оперу или попсу на худой конец? Засмеялся Шмуль - чисто щелкунчик, и говорит: не можешь. Ни ума, ни таланта у тебя нет. Я тогда обиделся, говорю, это мы ещё посмотрим. Ну посмотрел - прав Шмуль, ума у меня на пачку сигарет, а таланта - на три аккорда. Ну, я ультрирую, конечно, но истина где-то неподалёку... Так вот и сошла на нет моя музыка. А может, ещё когда вылезет?
А детей я не воспитываю. Я нэцке вырезаю. Видите - полный бильярдный стол нэцек. Это я сначала думал в бильярд играть, а потом - ну его. Вот видите - нэцка "Жена." С одной стороны - двухголовая тётка. Одна голова Марьянкина, а другая Наташкина. А из задницы какашка лезет. А это не какашка, а Ульянушкино лицо. Щёки и нос. А вместо ягодиц у Ульянушки - Марьянка с Наташкой. Сам придумал. Ну ничего, Анжела Андреевна на меня не в обиде, Наташка далече, а Марьянки, говорят, самой уже нет...
А я ещё в Париже на Монмартре жил. Специально выбрал, чтоб под самой крышей. Лежу на подоконнике, каштаны грызу. А внизу-то: Бонжур! Тужур! Же не манж па сис жур! Лепота там, почти как Питер! И надумал я, чтоб жена у меня была как у настоящего Мопассана. И так засела у меня эта идея, что ни о чём другом думать не хочу. Бреду я вдоль Сены - осень была, покурить захотелось, а спичек нет. Остановился я под мостом, а там курит одна такая мерси: талия тонкая, жопа ещё тоньше, глаза горят, а верхняя губа на нижнюю вот так вот налезает... Француженка, словом. Я к ней: "Мадмазель?" А она: "Уи, кафешантан Мулен Руж." И ногой вот так вот дрыгает, точно канкан пляшет. Парижанка. Бывал я с нею и в Мулене, и в Руже, но больше в квартирах каких-то. У арабов да у нигеров - их там уже тогда было немерено. Я ей - фиалки, а она мне их в морду: "Монэ гони!" И зря про меня говорили, что я был под кайфом, когда в тот автобус врезался. То есть, двойник, может, и был, но сам я в то время этого кайфа даже в глаза не видел. Невинный я был, как есть пэтэушник. А невинность свою с мадмазелью своей потерял. И, как накурюсь дури, казалось, что я вправду Моро. Хотя - кто этот Моро? Так, говнюк какой-то... А вот как фильм вышел, так я видел, как пацаны на улицах этого Мора изображали: в чёрных куртках по телефонным будкам курили. И девки тоже, хотя девок таких меньше было... А вы думаете, я по улицам не ходил? Да что я, не человек, что ли? Волосы в хвостик, костюм спортивный - и вниз, за сигаретами. А там они уже дежурят: можно ваш автограф? Да вы что, говорю, девчоночки, я просто похож! А они мне: знаем-знаем, это вы! Ну, расписывался я у них и на открытках, и на руках, и на лбах даже, и в щёчку целовал: мне не жалко, а им радость!
А про меня с Высоцким говорят, что мы Божьи посланники. Не знаю, как там Высоцкий, а я просто песни писал. Сначала-то они все адресатов имели: и с восьмиклассницами я гулял, и к друзьям по ночам убегал, и сушняком после пьянки мучился. А в профтехе училка одна была молодая - очень ей мои песни понравились. Она меня и уговорила на вечере спеть. Один вечер, другой вечер, потом городской конкурс - вот и пошло, и поехало. А раскручивать меня добрые люди помогали, Либерман, Розенкранц и Гольдман, все свои. А Шмуль уж потом, после "Ночи" на меня набрёл. Да "Ночь" же, диск наш первый! А, вас ещё на свете не было... В вашу маму ещё тот стакан портвейна не залили...
А Солнце с Городом на охоте. Ты не смотри, что Солнцу четырнадцать, а Городу и того меньше, они таких кабанов заваливают, что любо-дорого видеть! Сам-то я не больно охотник, разве что по вальдшнепам только, а они - таёжники! Мамка научила, верно, Ульяша? А Витёк у меня философ: на небо смотрит и думу гадает. Скажи, Витёк, что такое разум? Правильно, мысль Вселенной. А вот дочечка Ночечка рисовать горазда. Вот её рисунки: видишь, луна над городом? Чисто кровь! Когда я погиб, такая же светила...
А зачем Шмулю надо было, чтоб я умер? А очень я стал знаменитым - прям легенда! И Шмуль мне говорит: а знаешь что, огурец люменевый, скоро ведь всё рухнет. Не будет Советского Союза никакого, а в новом мире никому на хрен не нужны ни песни твои, ни вообще этот ваш рок! А я дурак был, говорю: как так? Мы ж глашатаи свободы, если мы не будем нужны, то кто же тогда? А Шмуль всё наперёд знал. Он сказал, что после того, как Союз развалится, людям будет не до меня. И не до Юры. И не Борисыча даже, не говоря уж о разных Настях-Гариках. И что лучше мне во время уйти. Вообще из жизни уйти, чтоб девки плакали, а парни клялись. И что у этих девок и парней потом народятся дети, и эти дети уже будут воспитываться на моём творчестве. Что был вот Баян какой-то тысячу лет назад, так его в "Слове о Полку Игореве" упомянули. А я "Слово" помню, я ещё "Плач Ярославны " наизусть учил в восьмом классе. И про Баяна помню. Так Шмуль сказал, что я буду как Баян этот, даже лучше. Потому что Баян старый и с бородой, а я - молодой-модный. Я хотел тогда с Наташкой посоветоваться, но Шмуль сказал: ни-ни. Это тайна, которую ты не должен будешь разглашать, пока я жив. Ну ты знаешь, пятнадцать лет только он после этого прожил, а мог бы до ста лет Победе землю топтать...
А в Нью-Йорке я водку пил. Жёг костры с видом на Манхэттен. Видал в "Брате-два", где Бодров с лысой девкой костёр жгут? Так это Балабанов у меня слизал. Я у костра сидел, а они натуру искали, где снимать. И главное, что снимать. И Серёга меня узнал. Ба, говорит, да это ж Вы, кумир моей юности! Не отпирайтесь, я вас узнал! Я никому не скажу, но ведь Вы - это Вы? Правда же? А я тоже от людей хорониться - десятый год уже хоронюсь. Ну я, говорю. Ты ж только никому - ни слова? Подружились мы с ним, хороший был парень, всё понимал как надо. Водил меня на съёмочную площадку под видом рабочего - и ни слова. Даже папаше своему не сказал. Так и погиб с этой тайной. Интроверт.
А вот на печке на этой мы и спим с Ульяшкой. Она у меня спервоначалу норовила валенок под голову подсунуть, но я её перевоспитал. Человек, говорю, изобрёл подушку нам на радость, верно, Анжелика Андреевна? Молчит, сопит. И правильно. О чём говорить, коли всё давно уже сказано? Дети мои на полатях спят. А с Сашкой, первым моим, хотел я повидаться, открыться ему, да чудной он какой-то: придумал на крюках подвешиваться. Возьмёт, себе спину проткнёт крюками и висит. И друзья у него такие же. Весь в татуировках, будто из зоны вышел. Это Марьянка, покойница, во всём виновата: говорил же я ей, не спи с Рикошетом, он урод моральный. А она ещё за него замуж вышла, дура. Вот и срикошетило. Он тоже молодой умер, за два года до неё. А я умнее всех, потому и живу...
А сперва я со Шмулем спорил: да как же я уйду, я петь хочу! Куда мне умирать? А Шмуль мне отвечает: петь можешь. Но я вот позвоню на телевидение и скажу, чтоб тебя не показывали! И в министерство кинематографии позвоню и скажу, чтоб тебя не снимали! А я глупый был, послал его, хрен ли, говорю, меня не покажут! Да я... А назавтра "Взгляд" вышел без меня. А ведь меня туда приглашали, целый сюжет про меня снимали, с песнями, с интервью про личную жизнь... А тут про всё есть: и про Ельцина, и про то, как большевики церкви рушили, а про меня - ни слова. Ладно, проглотил. А через пять дней - "Программа А" - и Мамонов там, и "АукцЫон", и ещё какие-то - а меня нет! Я к Шмулю, так мол и так, почему? А он зубами щёлк-щёлк: "Кина не будет. Киношник сдох!"
А зато когда я умереть согласился, да договор подписал, что больше петь не буду и в Москве-Питере не появлюсь, Шмуль на меня золотой дождь вылил. Перво-наперво, квартиру родителям. Квартиру Наташке. Марьянке две квартиры: ей и Саньке на будущее. А мне миллион в зубы и карточку пластиковую, на которую деньги будут капать от раскрутки песен. Я тогда и не понимал, что за карточка, какие это деньги капают. А оказалось, весь мир, уже такими карточками пользуется. Даже на Таити, где я как Гоген с местными бабами валялся в бунгало - и там банкоматы были. Не в бунгалах, конечно, но вот в городе уже были... А миллион долларов - это ж два миллиона рублей советских! Ну и гулял же я, помнится! Это в Союзе пошла инфляция, а по всему миру о ней знать не знали, не думай! Захотел самолёт - на тебе! Только нафига он мне сдался? Думал, летать - как машину водить... Я, как деньги кончились через месяц, за полцены его продал, так то ж поллимона баксов!
А в Россию я уже после "Брата-два" захотел. Сижу курю с Бодровым и думаю: хуле я, русский парень, по америкам да по парижам шатаюсь. А ведь дело к сороковнику, надо ж куда-то прибиться. Хотел на Чукотку, там люди мудрее. Да больно далеко, а тут, хоть и тайга, а всё ж Европа. И Питером пахнет. Особо осенью, когда река разливается... Ты не думай, я все эти срубы не для себя купил, а для детей - они тогда у меня только в мечтах были. Вот подрастут - всё заселят, а пока нам и у одной печки хорошо. Жаль, музыкой ни один из них не интересуется, но вот Последний Герой родится, я его в консерваторию отдам. Может, выучится на Шостаковича...
А двойника Шмуль и не думал убивать. Он вообще планировал вместо меня манекен закопать. Двойник сам в Латвию поехал, сам рыбы наловил, сам за рулём заснул. И не автобус в него врезался, а он в автобус. А я тогда тоже рыбы наловил и совсем по другому шоссе ехал, хоть и тоже в Латвии. Но что ж я - дурак, что ли, за рулём спать? Когда два миллиона рублей тебя стерегут, не спишь, а новую жизнь планируешь...
А смерть - она стоит того, чтобы жить. Написал сам не знаю что, а прав оказался. Один дядька на моих песнях диссертацию состряпал:что-то там типа "Библейские мотивы в моём творчестве". Во как! А Библию я пять раз читать принимался, да, видно, ещё не дорос. А может, не с того конца читаю, может, не подряд читать надо, а куда взгляд упадёт...
А жизнь - она такая. Вот бомба будет, когда вы всё это покажете! Народ сюда хлынет! Ну да ничего, я их и чаем напою, и песен пропою. Во как рифмую! Ничего не забыл... И Шмуль меня не кинул, и Серёга Бодров не выдал! А, может, и они тоже скрываются на какой-нибудь заимке? Вот история-то будет, если вы и про них напишете! Совсем другая история, а всё равно про то, что великие живы - хоть хорони их, хоть жги, хоть вообще ничего...
00