(бес темы)
ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ ПРЯМЫЕ
Мать выписали из больницы через две недели, скорая за четыреста девяносто семь рублей сорок пять копеек довезла до подъезда. В стоимости услуги явно крылся какой-то тайный смысл.
- Ну как вы? - звонила жена.
- Ползем понемножку, - кряхтела мать. - Параллели и меридианы планеты пятками кроем.
- Сами по лестнице идем, - пояснил Паяльников.
- Молодцы.
- Молодцы как соленые огурцы. Набитые таблетками и промытые капельницами.
Паяльников первым вошел в квартиру, убрал под раковину недопитую бутылку хереса. И не потому что боялся материнского осуждения…
Херес Паяльников любил. Но, скорее, не за вкус и цвет, не за непредсказуемую скорость опьянения, а за воспоминания, которые этот самый херес вызывал. Воспоминания были приятными, поэтому и пить херес для Паяльникова было двойным удовольствием, этакой благородной реминисцентной мастурбацией, как назвал этот процесс интеллектуальный эстет и любитель высоких штилей Савельев. Паяльников имел неосторожность рассказать ему о своем переживании, за что получил звание реминисцентного мастурбатора, за что, в свою очередь, любитель высоких штилей получил в лицо. Потом они само собой помирились, ведь вся эта интеллектуальная реминисценция происходила под воздействием того же самого хереса. Явив собой пример самодостаточной системы.
Надо сказать, что хоть и получил любитель высоких штилей по мордам, но доля истины в проявлении его высокого штиля все же была. Воспоминания, если они не гаснут со временем, не переходят в разряд пыльного хлама… Словом, долгая память хуже, чем сифилис, как спел один известный автор потусторонних текстов. Впрочем, “благородную реминисцентную мастурбацию” вызывал в Паяльникове не херес вообще, а совершенно конкретная его бутылочка.
Работа сводила Паяльникова с разными людьми. Так выходило, что рядом на какое-то непродолжительное время оказываются разные люди, прежде, быть может, и не знакомые. По окончании этой работы они, возможно, никогда больше и не встретятся. Так появилась в эпсилон-окрестности Паяльникова Талия.
Как-то так случилось, что однажды Паяльников пошел проводить Талю до метро. Но по дороге они зашли в торговый центр, Таля купила там осеннюю куртку. Вот тут и возникла спонтанно-подготовленная мысль отметить покупку. Так на пути Паяльникова и Тали случилось околопитейное заведение “Маяк”, которое стояло-бытовало на улице Маяковского рядом с домом, в котором когда-то жил Хармс. Из вин в “Маяке” приличным был только массандровский херес.
- Два бокала, - попросил Паяльников, показав на бутылку.
Потом он попросил еще два бокала. Это случилось после того как рука его случайна легла на колено Тали. И странное дело, Таля на секунду будто случайно ткнулась головой ему в плечо. И этот обмен знаками обоюдной симпатии, выходящими за рамки служебного соответствия, открыл дорогу еще двум бокалам хереса. Дальше был дождь, мелкий осенний, но после хереса в чем-то приятный. Такси остановилось как раз под граффити на стене, и рисованный Хармс заговорщицки взирал на огромный белый джип.
Паяльников с Талией смотрели на джип, не веря, что такие представительные машины приезжают от дешевого таксомоторного сервиса. Из джипа вылез огромный дядька, была середина осени, он был в белой футболке, тату на бицепсах, модная борода, отлаженная в барбершопе.
- Вы едете? - строго спросил он.
- Мы…
Ехать им совсем не хотелось. Хотелось продолжить быть вместе. Но у обоих семьи, у обоих дома дети, собаки, кошки, у обоих обязательства, совесть, чувство вины. А им хотелось, чтобы сейчас была не осень, а лето, белые ночи, чтобы не было большого пакета с покупкой, не было обязательств, угрызений совести, прочих условностей, которые как цепи держали их в социальных клетках приличий. Так бывает, что пробегает неожиданная искра, и всё, вляпались, чего тут рассказывать, всякий и без того про это знает. А если не знает, то этого, далеко не всякого, стоит пожалеть и пожелать ему такой искры в настоящем или будущем.
- Садитесь, здесь стоять нельзя.
Заднее сиденье приняло их, и как-то само собой случилось, что руки открылись друг другу, пальцы переплелись, отдавая свое тепло и принимая тепло другого. На каком-то повороте Паяльников как бы случайно ткнулся носом в волосы Талии, задержался в ином для себя аромате, губы его коснулись сережки, и он легонько, на миг, прикусил ее. Таля повернулась к нему, и Паяльников увидел ее приоткрытые губы, близко от себя, и почувствовал себя на краю бездны, в состоянии неустойчивого равновесия.
Джип крутился по городу, водитель, казалось, умело встревал то в одну пробку, то в другую, не успевал проскочить под зеленый сигнал светофора, пропускал кого-то впереди себя. Как будто специально тянул время за хвост, ожидая, когда же большой зеленый пакет перестанет быть между ними пусть и условной, но все же преградой. Кажется, играла музыка, но вряд ли ее Паяльников с Талей слышали. Они слышали другое: как пульсирует где-то рядом иная жизнь, параллельная их настоящей. И пакет они в конце концов спихнули куда-то вбок, но не решались броситься сломя голову в эту параллельную жизнь.
Паяльников вышел тогда из такси возле своего дома, сел на автобусной остановке. И сидел еще минут сорок.
Вот и теперешнее свое существование Паяльников воспринимал как параллельную жизнь. Странную, непривычную, протекающую посреди недокрашенного пола, выглядящих как чернокнижные заклинания названий таблеток, впитывающих пеленок и подгузников, с ночевками на скрипучей раскладушке, с тяжелым дыханием матери… И эта жизнь шла одновременно и независимо от той, другой жизни Паяльникова, в другом городе и наверно другом времени. Проживает ли он этот отрезок в ней? Можно ли поставить одну из параллельных жизней на паузу, чтобы потом прожить или дожить пропущенный момент?..
Параллельные прямые, говорят, не пересекаются. Но как тогда он попал сюда? Или пространство не совсем евклидово, и прямые не совсем прямые и все-таки пересекаются? Может, он свалился в эту параллельную жизнь именно тогда, в такси, когда, зажмурившись, дышал хересом в шею Тали.
В комнате застучали об пол ходунки, мать шла в туалет. Паяльников убрал под раковину бутылку. И не потому что боялся материнского осуждения. Просто не хотелось, чтобы параллельные прямые пересекались. По крайней мере сегодня.
Мать выписали из больницы через две недели, скорая за четыреста девяносто семь рублей сорок пять копеек довезла до подъезда. В стоимости услуги явно крылся какой-то тайный смысл.
- Ну как вы? - звонила жена.
- Ползем понемножку, - кряхтела мать. - Параллели и меридианы планеты пятками кроем.
- Сами по лестнице идем, - пояснил Паяльников.
- Молодцы.
- Молодцы как соленые огурцы. Набитые таблетками и промытые капельницами.
Паяльников первым вошел в квартиру, убрал под раковину недопитую бутылку хереса. И не потому что боялся материнского осуждения…
Херес Паяльников любил. Но, скорее, не за вкус и цвет, не за непредсказуемую скорость опьянения, а за воспоминания, которые этот самый херес вызывал. Воспоминания были приятными, поэтому и пить херес для Паяльникова было двойным удовольствием, этакой благородной реминисцентной мастурбацией, как назвал этот процесс интеллектуальный эстет и любитель высоких штилей Савельев. Паяльников имел неосторожность рассказать ему о своем переживании, за что получил звание реминисцентного мастурбатора, за что, в свою очередь, любитель высоких штилей получил в лицо. Потом они само собой помирились, ведь вся эта интеллектуальная реминисценция происходила под воздействием того же самого хереса. Явив собой пример самодостаточной системы.
Надо сказать, что хоть и получил любитель высоких штилей по мордам, но доля истины в проявлении его высокого штиля все же была. Воспоминания, если они не гаснут со временем, не переходят в разряд пыльного хлама… Словом, долгая память хуже, чем сифилис, как спел один известный автор потусторонних текстов. Впрочем, “благородную реминисцентную мастурбацию” вызывал в Паяльникове не херес вообще, а совершенно конкретная его бутылочка.
Работа сводила Паяльникова с разными людьми. Так выходило, что рядом на какое-то непродолжительное время оказываются разные люди, прежде, быть может, и не знакомые. По окончании этой работы они, возможно, никогда больше и не встретятся. Так появилась в эпсилон-окрестности Паяльникова Талия.
Как-то так случилось, что однажды Паяльников пошел проводить Талю до метро. Но по дороге они зашли в торговый центр, Таля купила там осеннюю куртку. Вот тут и возникла спонтанно-подготовленная мысль отметить покупку. Так на пути Паяльникова и Тали случилось околопитейное заведение “Маяк”, которое стояло-бытовало на улице Маяковского рядом с домом, в котором когда-то жил Хармс. Из вин в “Маяке” приличным был только массандровский херес.
- Два бокала, - попросил Паяльников, показав на бутылку.
Потом он попросил еще два бокала. Это случилось после того как рука его случайна легла на колено Тали. И странное дело, Таля на секунду будто случайно ткнулась головой ему в плечо. И этот обмен знаками обоюдной симпатии, выходящими за рамки служебного соответствия, открыл дорогу еще двум бокалам хереса. Дальше был дождь, мелкий осенний, но после хереса в чем-то приятный. Такси остановилось как раз под граффити на стене, и рисованный Хармс заговорщицки взирал на огромный белый джип.
Паяльников с Талией смотрели на джип, не веря, что такие представительные машины приезжают от дешевого таксомоторного сервиса. Из джипа вылез огромный дядька, была середина осени, он был в белой футболке, тату на бицепсах, модная борода, отлаженная в барбершопе.
- Вы едете? - строго спросил он.
- Мы…
Ехать им совсем не хотелось. Хотелось продолжить быть вместе. Но у обоих семьи, у обоих дома дети, собаки, кошки, у обоих обязательства, совесть, чувство вины. А им хотелось, чтобы сейчас была не осень, а лето, белые ночи, чтобы не было большого пакета с покупкой, не было обязательств, угрызений совести, прочих условностей, которые как цепи держали их в социальных клетках приличий. Так бывает, что пробегает неожиданная искра, и всё, вляпались, чего тут рассказывать, всякий и без того про это знает. А если не знает, то этого, далеко не всякого, стоит пожалеть и пожелать ему такой искры в настоящем или будущем.
- Садитесь, здесь стоять нельзя.
Заднее сиденье приняло их, и как-то само собой случилось, что руки открылись друг другу, пальцы переплелись, отдавая свое тепло и принимая тепло другого. На каком-то повороте Паяльников как бы случайно ткнулся носом в волосы Талии, задержался в ином для себя аромате, губы его коснулись сережки, и он легонько, на миг, прикусил ее. Таля повернулась к нему, и Паяльников увидел ее приоткрытые губы, близко от себя, и почувствовал себя на краю бездны, в состоянии неустойчивого равновесия.
Джип крутился по городу, водитель, казалось, умело встревал то в одну пробку, то в другую, не успевал проскочить под зеленый сигнал светофора, пропускал кого-то впереди себя. Как будто специально тянул время за хвост, ожидая, когда же большой зеленый пакет перестанет быть между ними пусть и условной, но все же преградой. Кажется, играла музыка, но вряд ли ее Паяльников с Талей слышали. Они слышали другое: как пульсирует где-то рядом иная жизнь, параллельная их настоящей. И пакет они в конце концов спихнули куда-то вбок, но не решались броситься сломя голову в эту параллельную жизнь.
Паяльников вышел тогда из такси возле своего дома, сел на автобусной остановке. И сидел еще минут сорок.
Вот и теперешнее свое существование Паяльников воспринимал как параллельную жизнь. Странную, непривычную, протекающую посреди недокрашенного пола, выглядящих как чернокнижные заклинания названий таблеток, впитывающих пеленок и подгузников, с ночевками на скрипучей раскладушке, с тяжелым дыханием матери… И эта жизнь шла одновременно и независимо от той, другой жизни Паяльникова, в другом городе и наверно другом времени. Проживает ли он этот отрезок в ней? Можно ли поставить одну из параллельных жизней на паузу, чтобы потом прожить или дожить пропущенный момент?..
Параллельные прямые, говорят, не пересекаются. Но как тогда он попал сюда? Или пространство не совсем евклидово, и прямые не совсем прямые и все-таки пересекаются? Может, он свалился в эту параллельную жизнь именно тогда, в такси, когда, зажмурившись, дышал хересом в шею Тали.
В комнате застучали об пол ходунки, мать шла в туалет. Паяльников убрал под раковину бутылку. И не потому что боялся материнского осуждения. Просто не хотелось, чтобы параллельные прямые пересекались. По крайней мере сегодня.