Мережковский о Лермонтове
«Смирись, гордый человек!» - воскликнул Достоевский в своей пушкинской речи. Но с полною ясностью не сумел определить, чем истинное Христово смиренье сынов Божьих отличается от мнимохристианского рабьего смирения. Кажется, чего другого, а смирения, всяческого - и доброго и злого, - в России довольно. Смирению учила нас русская природа - холод и голод, - русская история: византийские монахи и татарские ханы, московские цари и петербургские императоры. Смирял нас Петр, смирял Бирон, смирял Аракчеев, смирял Николай I; ныне смиряют карательные экспедиции и ежедневные смертные казни. Смиряет вся русская литература. Если кто-нибудь из русских писателей начинал бунтовать, то разве только для того, чтобы тотчас же покаяться и еще глубже смириться. Забунтовал Пушкин, написал оду Вольности и смирился - написал оду Николаю I, благословил казнь своих друзей, декабристов:
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
Забунтовал Гоголь - написал первую часть «Мертвых душ» и смирился - сжег вторую, благословил крепостное право. Забунтовал Достоевский, пошел на каторгу - и вернулся проповедником смирения. Забунтовал Л. Толстой, начал с анархической синицы, собиравшейся море зажечь, и смирился - кончил непротивлением злу, проклятьем русской революции. Где же, где, наконец, в России тот «гордый человек», которому надо смириться? Хочется иногда ответить на этот вечный призыв к смирению: докуда же еще смиряться? И вот один-единственный человек в русской литературе, до конца не смирившийся, - Лермонтов. Потому ли, что не успел смириться? - Едва ли.
Источник лермонтовского бунта - не эмпирический, а метафизический. Если бы продолжить этот бунт в бесконечность, он, может быть, привел бы к иному, более глубокому, истинному смирению, но, во всяком случае, не к тому, которого требовал Достоевский и которое смешивает свободу сынов Божьих с человеческим рабством. Ведь уже из того, как Лермонтов начал свой бунт, видно, что есть в нем какая-то религиозная святыня, от которой не отречется бунтующий, даже под угрозой вечной погибели.... Этой-то метафизически и религиозно утверждающей себя несмиренности, несмиримости и не могла простить Лермонтову русская литература. Все простила бы, только не это - не «хулу на Духа», на своего смиренного духа.
Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами.
Глупец! хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами.
Смотрите ж, дети, на него,
Как он угрюм, и худ, и бледен,
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!
Вот за что обречен был Лермонтов на страшную казнь в сем веке и будущем...
Борьба многих смиренных с одним «гордым человеком» происходила до сих пор в темноте, как бы ощупью...
Мережковский прав: есть люди, которые не смиряются и с возрастом. (Не тем, во всяком случае, смирением, которое он называет «рабьим»). Не обязательно политически (особенно если и не бунтовали со вполне определенной политической программой), но метафизически не смиряются.
То, что говорит здесь Мережковский о Пушкине - как говорится, «из песни слов не выкинешь»... Очевидно, впрочем, что отношение поэта к Николаю I и всей новой политической ситуации после 1825 года заслуживает более взвешенного отношения и является отдельной большой темой.