Гинзбург
Я всё еще читаю Гинзбург. Читаю то по одному абзацу в день, то сразу скопом главами и частями. Поля испещрены пометками и галочками, иногда не выдерживаю, иду к мужу и читаю ему целыми страницами, поражаясь до глубины души, как точно она писала, как необычно, даже не верится, что это было написано прямо в годы блокады. Философские, глубокие, многозначные мысли столь масштабны, объемны в своих понятиях, что страшно не понять, страшно что-то упустить. Рассуждения о литературе, о социальном неравенстве, о морали, об эгоизме, о человеческой природе как таковой. Все очень четко, определенно, как если бы кто-то настроил объектив камеры, сквозь которую смотришь на этот мир. Подобное чувство испытывает близорукий человек впервые увидевший мир через линзы новых очков. И этого так много, что я не в силах читать быстро.
И удивительно, что среди этого величия мысли, вдруг цепляешься в тексте за мелочь, которую всякий другой бы пропустил. Так бывает, когда не просто воспринимаешь текст как нечто абстрактное, но вычленяешь свое, для тебя, к тебе относящееся. И даже здесь, где кажется по определению не может быть узнавания - главный герой (все автобиографично, но пока не забегаю вперед, комментарии к «Дню Оттера» буду читать потом, не нарушаю последовательность) проживает свой обычный день в блокадном городе, с отсылками к страшной зиме, и сравнивая свой быт с бытом в мирное время. И тут вдруг «моё», узнаваемое до боли:
«Оттер всю жизнь мечтал о режиме, потому что он был ленив и склонен к бытовой распущенности, и это всю жизнь мешало ему сделать то, что он хотел сделать… Он придумывал себе режим, и режим никогда не удавался. Мешала болтовня с окружающими, припадки подавленности и лени, позднее вставание. От одного позднего вставания весь режим уже к черту обрушивался. Оттер вставал после двенадцати, и все уже начиналось с сознания, что у него нет утра, что уже непоправимо нарушено, испорчено прекрасное переживание полноты, непочатости предстоящего дня, что уже нужно спешить - собственно, неизвестно куда. Все уже все равно было испорчено, и потому он с облегчением выпускал себя из рук, и дальше все уже шло как попало…».
Из этого совершенно ничего не следует. И я не буду писать пространные рассуждения в духе рефлексии. Просто опешила. Порой узнаешь себя в совершенно неожиданном контексте. И все так ярко, точно, дословно - неимоверно.
Зацепило.
И удивительно, что среди этого величия мысли, вдруг цепляешься в тексте за мелочь, которую всякий другой бы пропустил. Так бывает, когда не просто воспринимаешь текст как нечто абстрактное, но вычленяешь свое, для тебя, к тебе относящееся. И даже здесь, где кажется по определению не может быть узнавания - главный герой (все автобиографично, но пока не забегаю вперед, комментарии к «Дню Оттера» буду читать потом, не нарушаю последовательность) проживает свой обычный день в блокадном городе, с отсылками к страшной зиме, и сравнивая свой быт с бытом в мирное время. И тут вдруг «моё», узнаваемое до боли:
«Оттер всю жизнь мечтал о режиме, потому что он был ленив и склонен к бытовой распущенности, и это всю жизнь мешало ему сделать то, что он хотел сделать… Он придумывал себе режим, и режим никогда не удавался. Мешала болтовня с окружающими, припадки подавленности и лени, позднее вставание. От одного позднего вставания весь режим уже к черту обрушивался. Оттер вставал после двенадцати, и все уже начиналось с сознания, что у него нет утра, что уже непоправимо нарушено, испорчено прекрасное переживание полноты, непочатости предстоящего дня, что уже нужно спешить - собственно, неизвестно куда. Все уже все равно было испорчено, и потому он с облегчением выпускал себя из рук, и дальше все уже шло как попало…».
Из этого совершенно ничего не следует. И я не буду писать пространные рассуждения в духе рефлексии. Просто опешила. Порой узнаешь себя в совершенно неожиданном контексте. И все так ярко, точно, дословно - неимоверно.
Зацепило.