(no subject)
Чем глубже я погружаюсь в воспоминания, тем больше картинок прошлого всплывает перед глазами.
Яркое весеннее солнце, пробиваясь в узкую щель между плотными портьерами, в самой большой и яркой комнате превращает маму в тень, освещает ее тоненьким силуэтом. Сейчас я вижу ее в клубящемся синем дыме сигарет и воспоминаний, она маленькой хрупкой тенью неподвижно, безмолвно сидит на большом, слишком большом для нее диване и смотрит не на меня, стоящего, напротив, в дверном проеме. Она смотрит сквозь меня в пустоту. Каким-то слепым невидящим взглядом.
Неспешно погружаюсь в воспоминания, спасаясь в них как в остатках моей реальности. Я живу в этом прошлом, вспоминая то, чего я не могу помнить, чего я не должен был помнить, чего я не хочу помнить.
Это была жестокая холодная осень, я бродил по промозглым улицам, и перепады температур тела и улицы приводили меня в полукоматозное состояние полной беспомощности. В ту осень я, не имея какого-либо источника дохода, имея обязанность по оплате за образование, ходил неприкаянный, потерянный и голодный. Чтобы оплатить свое обучение мне пришлось продать мою сырую подвальную студию. Моя одежда была в еще более плачевном состоянии, и не было ни, сил ни, признаюсь, желания, что-то менять. Я бессмысленно скитался по городу, много курил, иногда стреляя сигареты у прохожих, иногда собирая окурки в пепельницах кабаков и маленьких баров.
В таком баре он меня и подобрал. В том баре я иногда протирал бокалы, за это бармен наливал мне какое-то пойло. Он подошел, сел рядом и еле слышно произнес, что вроде: «Скоро зима, сынок». Не спросил, а как-то констатировал. Я в недоумении оторвался от своего занятия и с любопытством уставился на него. Он был высок и тучен. Его, в прошлом дорогой, а ныне потертый, но безупречно аккуратный костюм, говорил скорей о бережливости, нежели чем о бедности или скупости хозяина. Он не предложил мне выпивку, а просто пригласил прогуляться и я, как загипнотизированный, поддавшись одному желанию, желанию подчиниться этому большому человеку пошел за ним. На улице моросило, мы шли по безлюдным улицам и молчали. Мне казалось, что мы шли целую вечность, вечность, дающую выбор. В действительности же дорога от бара до его дома не заняла больше двадцати минут, но для меня она была дорогой дающей право развернуться и раствориться в дожде. Он ничего не говорил, я не знал, что сказать. Когда мы поднимались по скрипучей деревянной лестнице в его квартиру, сердце мое колотилось так сильно, что мне казалось, он слышит каждый его удар. Его квартира была наполнена старыми вещами и звуками стоящего на кухне приемника. В ней пахло мылом и табаком.
Я помню, что он попросил меня снять обувь, сам разулся и прошел в маленькую комнату за кухней. Я медленно, словно во сне пошел следом за ним, оставляя на светлом паркете темные следы от моих мокрых носков. Маленькая комната, как и следовало, ожидать оказалась спальней, в которой кроме большого стенного шкафа и продавленной пружинной кровати не было ничего. Он уже снял пиджак и расстегнул верхние пуговицы рубашки. Я четко видел каждую волосинку на его большой груди. Совсем седые они вились мелкими кольцами, густые с редкими вкраплениями темных ниточек. На лбу, переносице и подбородке у него выступили мелкие капельки пота и, разглядывая их мне, неимоверно хотелось слизнуть их, попробовать его на вкус, мне хотелось, но я не смел двинуться с места до тех пор, пока он так же тихо, как и там, в баре не спросил - Ты позволишь мне раздеть тебя? - я кивнул. И он начал свой такой же безмолвный почти мистический ритуал. Он раздевал меня сдерживая себя, я ощущал его безумное желание сорвать с меня мои лохмотья. Но он снимал с меня одежду аккуратно, так аккуратно распеленывает мать свого первенца. Он ловил кайф обнажая мое тело. И потом полными, мягкими пальцами он исследовал каждый миллиметр моего тела. Я стоял перед ним голый, худой, дрожащий от возбуждения и страха перед этим мощным потоком чужого желания. Он был самым лучшим любовником, самым необычным и непонятным. Когда в последним мгновении он закатывал глаза и почти рычал, насколько позволял его тихий голос «дрочи, меня, дрочи, быстрее, быстрее!», я ощущал себя одновременно и грязным развратным распутным и всемогущим, безумным страстным, желанным. Мне было хорошо с ним.
В его жизни я был последним, а в моей все только начиналось.
Яркое весеннее солнце, пробиваясь в узкую щель между плотными портьерами, в самой большой и яркой комнате превращает маму в тень, освещает ее тоненьким силуэтом. Сейчас я вижу ее в клубящемся синем дыме сигарет и воспоминаний, она маленькой хрупкой тенью неподвижно, безмолвно сидит на большом, слишком большом для нее диване и смотрит не на меня, стоящего, напротив, в дверном проеме. Она смотрит сквозь меня в пустоту. Каким-то слепым невидящим взглядом.
Неспешно погружаюсь в воспоминания, спасаясь в них как в остатках моей реальности. Я живу в этом прошлом, вспоминая то, чего я не могу помнить, чего я не должен был помнить, чего я не хочу помнить.
Это была жестокая холодная осень, я бродил по промозглым улицам, и перепады температур тела и улицы приводили меня в полукоматозное состояние полной беспомощности. В ту осень я, не имея какого-либо источника дохода, имея обязанность по оплате за образование, ходил неприкаянный, потерянный и голодный. Чтобы оплатить свое обучение мне пришлось продать мою сырую подвальную студию. Моя одежда была в еще более плачевном состоянии, и не было ни, сил ни, признаюсь, желания, что-то менять. Я бессмысленно скитался по городу, много курил, иногда стреляя сигареты у прохожих, иногда собирая окурки в пепельницах кабаков и маленьких баров.
В таком баре он меня и подобрал. В том баре я иногда протирал бокалы, за это бармен наливал мне какое-то пойло. Он подошел, сел рядом и еле слышно произнес, что вроде: «Скоро зима, сынок». Не спросил, а как-то констатировал. Я в недоумении оторвался от своего занятия и с любопытством уставился на него. Он был высок и тучен. Его, в прошлом дорогой, а ныне потертый, но безупречно аккуратный костюм, говорил скорей о бережливости, нежели чем о бедности или скупости хозяина. Он не предложил мне выпивку, а просто пригласил прогуляться и я, как загипнотизированный, поддавшись одному желанию, желанию подчиниться этому большому человеку пошел за ним. На улице моросило, мы шли по безлюдным улицам и молчали. Мне казалось, что мы шли целую вечность, вечность, дающую выбор. В действительности же дорога от бара до его дома не заняла больше двадцати минут, но для меня она была дорогой дающей право развернуться и раствориться в дожде. Он ничего не говорил, я не знал, что сказать. Когда мы поднимались по скрипучей деревянной лестнице в его квартиру, сердце мое колотилось так сильно, что мне казалось, он слышит каждый его удар. Его квартира была наполнена старыми вещами и звуками стоящего на кухне приемника. В ней пахло мылом и табаком.
Я помню, что он попросил меня снять обувь, сам разулся и прошел в маленькую комнату за кухней. Я медленно, словно во сне пошел следом за ним, оставляя на светлом паркете темные следы от моих мокрых носков. Маленькая комната, как и следовало, ожидать оказалась спальней, в которой кроме большого стенного шкафа и продавленной пружинной кровати не было ничего. Он уже снял пиджак и расстегнул верхние пуговицы рубашки. Я четко видел каждую волосинку на его большой груди. Совсем седые они вились мелкими кольцами, густые с редкими вкраплениями темных ниточек. На лбу, переносице и подбородке у него выступили мелкие капельки пота и, разглядывая их мне, неимоверно хотелось слизнуть их, попробовать его на вкус, мне хотелось, но я не смел двинуться с места до тех пор, пока он так же тихо, как и там, в баре не спросил - Ты позволишь мне раздеть тебя? - я кивнул. И он начал свой такой же безмолвный почти мистический ритуал. Он раздевал меня сдерживая себя, я ощущал его безумное желание сорвать с меня мои лохмотья. Но он снимал с меня одежду аккуратно, так аккуратно распеленывает мать свого первенца. Он ловил кайф обнажая мое тело. И потом полными, мягкими пальцами он исследовал каждый миллиметр моего тела. Я стоял перед ним голый, худой, дрожащий от возбуждения и страха перед этим мощным потоком чужого желания. Он был самым лучшим любовником, самым необычным и непонятным. Когда в последним мгновении он закатывал глаза и почти рычал, насколько позволял его тихий голос «дрочи, меня, дрочи, быстрее, быстрее!», я ощущал себя одновременно и грязным развратным распутным и всемогущим, безумным страстным, желанным. Мне было хорошо с ним.
В его жизни я был последним, а в моей все только начиналось.