Передача
Недавно мы с Катькой заговорили о повести «Я - особо опасный преступник», где в письмах, документах и воспоминаниях рассказана история папиного ареста и лагеря. И присутствовавший Вася спросил, что это за «моя передача», о которой я говорила. Я рассказала Васе эту историю, удивившись одновременно, сколько я помню. А Катька сказала - напиши! Вот пишу. Но, пожалуй, про себя напишу поподробнее - все же не только для семьи.
Когда в марте 1985 года арестовали папу, мне было 11 с половиной лет. Я мало помню цельных событий того времени, все больше обрывками, но довольно хорошо помню свои эмоции.
К тому моменту я училась в 5 классе. Год перед этим, в 4-м, я проболела почти весь - держалась непонятная температура, поднимавшаяся в середине дня. Училась я в во вторую смену, поэтому в школу мама меня не пускала, а в художественную с утра я ходила. Но к весне меня вылечил иглотерапевт Дима (упокой его Господи) - и в 4ю четверть я пошла в школу. В классе меня забыли, а друзей у меня не было, поэтому в школе поначалу было очень неуютно.
Родители позволяли мне быть самостоятельной во многом, как казалось - с 4 класса я сама ездила в художку (автобус, метро с пересадкой, троллейбус) и возвращалась сама (нужно было только позвонить из метро, что я приехала на Юго-Западную и иду на автобус). Ходила в магазин - и в ближайший, и в дальние, через микрорайон. Гуляла одна и с подружками, и в наш лес мы ходили без взрослых. И на приемы к Диме ездила сама.
В остальном же родительское отношение было обыкновенным - понукать, чтобы рисовала для художки, чтобы убиралась в комнате, посуду там помыть, с Катькой посидеть или погулять.
Мне кажется, что у меня не было с родителями особо доверительных отношений. Не помню, например, чтобы я обсуждала с ними, что мне неуютно в школе, но хорошо в художке. Я вообще не помню, чтобы я много говорила о чем-то. Я много читала, очень много. Но совершенно не помню, чтобы прочитанное обсуждалось.
Мы, конечно, не были обыкновенной советской семьей. Ни папа, ни мама к тому времени не ходили на работу - папа писал что-то дома, а зарабатывал репетиторством, а мама и вовсе не работала. Мы с сестрой были крещены и года за два до того летом ездили к отцу Георгию на приход, в вологодскую деревню. И крестик я носила. Но все это никак явно не противоречило окружающей советской действительности. Круг родительского общения был довольно невелик - и входившие в него люди не имели привычки вести с детьми «взрослых» разговоров.
Никто, кажется, не объяснял мне, почему папа работает именно так. А, может, я и не спрашивала - потому что не с чем было сравнивать. И не с кем. Мы же жили в кооперативных домах, заселенных интеллигенцией - журналистами, преподавателями. Помнится, мамина безработность была как-то более тревожной. Наверное, вокруг не было неработавших мам. Откуда берутся деньги, я, наверное, тоже не знала. Но все это домыслы, в конечном итоге…
Но вот что точно - это что родители никогда нами не сражались. Несмотря на крещение, я была в 3 классе, как все, принята в пионеры - даже в первых рядах, как почти-отличница. И учила клятву. И повязывала каждый день галстук. А как это согласовывалось с выученной молитвой «Отче наш» или со службами у отца Георгия… Не знаю. Но переодеваясь на физкультуру, я старалась, чтобы крестик не заметили. А впрочем, никого это особо не интересовало.
Но незадолго до папиного ареста мне впервые было сказано: «Не надо об этом говорить. Никому!» Мама сказала. Никому не надо было говорить об аресте Юлика - старшего сына отца Георгия. Юлик был иудеем («верующим евреем») и учил других языку иврит. И за это его арестовали. Боюсь, в голове моей тогда была полная каша. Мало того, что я - начитанная, образованная в христианской истории девочка - не могла понять, как сын священника - христианин! - стал иудеем. Мало того, что у нас часто гостила Юлька - падчерица Юлика, дочь его жены Тани (родители оставляли ее у нас, уходя на занятия, проводившиеся на квартире где-то недалеко). Загадочные отношения («он не мой папа!» - сказала мне Юлька, когда я впервые попыталась понять, кем она кому приходится) и сказочное слово «падчерица» - ничего этого в моем мире до того не встречалось. Мало этого - так теперь был какой-то «арест». И тюрьма, наверное. И никому нельзя было говорить.
Я, конечно, не выдержала. И рассказала об этом лучшей подруге. Было у нас такое место - недалеко от автобусной остановки, но в стороне от всех людских тропинок лежала бетонная плита с люком теплоцентрали. Она была сдвинута немного, так что открывался спуск вниз, к шумящей горячей воде. Мы часто возле нее играли. И там-то я и рассказала. Про арест Юлькиного не-папы. Про эту неведомую, но злобную силу, которая не хотела, чтобы изучали иврит. Не помню, какими словами я это говорила. Но помню свою убежденность и недоверчивое, сердитое молчание подруги.
Кстати, не уверена, что тогда вообще шла речь об иврите как о конкретной причине ареста. Как в маминых объяснениях, так и в моих…
Нет, я много чего знала. Точнее, в моей голове было много информации. Но в знание я превращала ее сама, в меру собственных сил.
Несколько лет подряд мы летом ездили в Рязанскую область, к родительским друзьям - сельским учителям. Ставили палатки на высоком берегу большого Багринского озера и жили так месяц. Готовили на костре, ходили за грибами. А вечерами, когда мы, дети, отправлялись спать, взрослые слушали радио. «Голос Америки», «Свобода», «Би-Би-Си» - мне были знакомы эти названия. И голоса, и фамилии ведущих. В рязанских лесах глушилки иногда не добивали, и было хорошо слышно.
Дома родители тоже слушали радио. Вечером, когда предполагалось, что я уже сплю. Помнится, родители ко мне даже заглядывали, чтобы убедиться - спит. Но я же много читала. В том числе и с фонариком. И с включенной лампочкой, которую надо было успеть погасить. И даже на полу под дверью, в полосе света из коридора. Шипение радио было сигналом - можно читать. Но иногда сквозь глушилки пробивались ясные голоса. И так - может, мне приснилось это, а может и правда - я однажды услышала под конец какого-то отрывка: «Мы читали главу из книги Льва Тимофеева…»
А еще - вспомнилось мне сейчас - были папины рукописи. Точнее, машинописи. В которые я тоже совала нос, совершенно точно совала.
Но ничего из этого не обсуждалось. Ничего. Это были их, взрослые дела. О них нельзя было спрашивать - потому что спросить означало выдать себя - подслушивавшую и подсматривавшую. Никак нельзя.
Я читала очень много. Бианки, Андерсен, Линдгрен, Дюма, Вальтер Скотт. Пеппи, Муми-тролли, Три мушкетера, король Матиуш. Много-много хороших книг. Они всегда были в доме. В библиотеку я записана не была - наверное, потому что у папы были эти возможности по доставанию хороших книг.
А еще были школьные книги по чтению. И в них были другие истории. Например, про войну. Катаев, например. Сын полка. И про пионеров-героев. Кажется, на принятие в пионеры, а может, еще на какой праздник мне в школе подарили набор из пяти, что ли, книжечек про пионеров-героев. Я перечитала их множество раз.
Когда в марте 1985 года папа вернулся из магазина в сопровождении непонятных людей, и была суета и толкотня, и мама почему-то сказала, что мне надо уйти гулять… или в школу сходить за заданием - не помню - но на ухо она шепнула «позвони бабушке». Меня проводил на улицу один из пришедших людей. Я знала, что это - враги. И смотрела на него, как должен смотреть на врага пионер-герой - сжавши губы и ненавидя изо всех сил. Он проводил меня из подъезда и кажется, пошел к машине. Я пошла во двор, потом обернулась - не следит ли он за мной - и рванула двором к магазину, где были телефоны-автоматы. Когда я возвращалась, гордая выполненным заданием, издали увидела, как выходит из подъезда папа, окруженный этими людьми, как они садятся в машину. И мне стало ужасно горько, что я с ним не попрощалась.
Обыск шел весь день. Почему-то мне кажется, что уже вечером, когда я сидела за уроками, ко мне подошел один из них. И негромко, с укором, спросил меня, звонила ли я бабушке. Я сказала, что нет, сжала губы и стала ненавидеть. Он что-то еще говорил, кажется, что мол я пионерка, а пионеры не врут. Что-то точно говорил. А я ненавидела.
Потом надолго наступила пустота.
Я не помню той весны и того лета. Совсем.
Судя по папиному письму из лагеря, передач в Лефортово было две.
Я точно помню, что с одной передачей - видимо, еще до суда - я ехала в метро, а потом в троллейбусе от Красных ворот, а потом еще шла пешком. Кто ее собирал, что в ней было - не помню. Помню, что надо было заполнять какой-то сложный бланк, а в нем указывать в граммах вес продуктов, которые передавались. Помню комнату, в которой все это надо было делать, и маленькое окошко, куда надо было все передать.
Кажется, потом было свидание. То, которое после суда. Суд был в сентябре.
Мама сошла с ума, наверное, сразу, от самого папиного ареста. Я чуяла это и не доверяла ей.
На свидании мама была странно суха и не отвечала папе, как будто они поругались. Я это заметила. С папой я старалась говорить бодро, чтобы он увидел, что я все понимаю. Но он все старался добиться маминого внимания. А она на него совсем не смотрела. Папа сказал, что ему нужно на этап собрать передачу. И отдал маме список - положил на стол, присутствовавший надзиратель его прочел и отдал маме. А мама сунула в карман.
А может быть, дело было иначе… Может быть, первую передачу я тоже относила после свидания. Но собрана она была, наверное, моей крестной Анитой Иосифовной - мамой того самого Юлика - не по папиной записке, а по ее собственному уже полученному опыту собирания передач. Кажется мне, что матушка (как мы ее называли) пыталась добиться от замкнутой и закрытой наглухо мамы, просил ли папа что-то конкретно.
Но как бы то ни было…
Не помню, почему я стала искать ту папину записку. Может быть, мамино молчание меня задело - я же видела список! Может быть, было сказано что-нибудь про этап. Или про суд. Маме я не верила уже совершенно.
И я стала искать. И нашла. Тот самый сложенный листок. В котором были названы вещи, необходимые на этапе. Много всего. Очень много. И я совершенно не знала, где все это взять.
И откуда-то я знала, что вот этот день, когда я все нашла - он последний. Что я ничего не успею. И папе не помогу. Я была в отчаянии. И дико злилась на маму. Мамы дома не было. Аниты - тоже.
Нам помогали. Кроме бабушки и Аниты, помогали соседи по подъезду, с которыми родители общались. Но я всегда была стеснительна и скована, обратиться к взрослому мне было очень трудно.
Не знаю, почему я пошла именно к этим соседям - может, других не было дома. Но я пошла. И рассказала все дяде Володе*. С третьего этажа. И записку показала. И, видимо, сказала, что сегодня - последний день.
Дядя Володя сказал мне, что нужно собрать, что получится. Я рассердилась, но пошла. Помню, что я что-то искала дома и не находила - какие-то папины вещи. Одежду, кажется, надо было найти. Наверное, нижнее белье. Еще были какие-то требования к посуде - и наша никак не подходила. Помню свое раздражение. Но все же я многое собрала.
Наверное, дядя Володя тоже что-то собирал. Что-то он точно мне добавил. Миску стальную вроде…
А потом мы сели в машину. И дядя Володя отвез меня к Лефортово. Мы приехали уже в темноте. Кажется, мы успели в последний момент - комната для передач закрывалась. И окошко уже было закрыто. Но дядя Володя постучал. И что-то сказал открывшему окошко человеку. А может, и я что-то сказала. И тот взял у меня передачу. Почему-то мне кажется, что он даже вышел к нам, в эту комнату. И взял передачу у меня из рук.
Из письма из зоны от 21 декабря 1985 года: «Обе Сонькины передачи в Лефортово были хороши и очень кстати - мне было тепло на этапе и я был сыт».
Мама сходила с ума все сильнее, но в больницу ее положили только в марте 1986 года. Она пролежала там два месяца и я возила ей через полгорода термос с чаем и какие-то вкусности… Но это, как говорят, уже другая история.
______________________________________________________________
* Нашим соседом, которого мы звали дядей Володей, был ученый, философ Владимир Вениаминович Бибихин (Царствие ему Небесное!).
______________________________________________________________
У Катерины в ЖЖ лежат ее воспоминания об этом времени
Когда в марте 1985 года арестовали папу, мне было 11 с половиной лет. Я мало помню цельных событий того времени, все больше обрывками, но довольно хорошо помню свои эмоции.
К тому моменту я училась в 5 классе. Год перед этим, в 4-м, я проболела почти весь - держалась непонятная температура, поднимавшаяся в середине дня. Училась я в во вторую смену, поэтому в школу мама меня не пускала, а в художественную с утра я ходила. Но к весне меня вылечил иглотерапевт Дима (упокой его Господи) - и в 4ю четверть я пошла в школу. В классе меня забыли, а друзей у меня не было, поэтому в школе поначалу было очень неуютно.
Родители позволяли мне быть самостоятельной во многом, как казалось - с 4 класса я сама ездила в художку (автобус, метро с пересадкой, троллейбус) и возвращалась сама (нужно было только позвонить из метро, что я приехала на Юго-Западную и иду на автобус). Ходила в магазин - и в ближайший, и в дальние, через микрорайон. Гуляла одна и с подружками, и в наш лес мы ходили без взрослых. И на приемы к Диме ездила сама.
В остальном же родительское отношение было обыкновенным - понукать, чтобы рисовала для художки, чтобы убиралась в комнате, посуду там помыть, с Катькой посидеть или погулять.
Мне кажется, что у меня не было с родителями особо доверительных отношений. Не помню, например, чтобы я обсуждала с ними, что мне неуютно в школе, но хорошо в художке. Я вообще не помню, чтобы я много говорила о чем-то. Я много читала, очень много. Но совершенно не помню, чтобы прочитанное обсуждалось.
Мы, конечно, не были обыкновенной советской семьей. Ни папа, ни мама к тому времени не ходили на работу - папа писал что-то дома, а зарабатывал репетиторством, а мама и вовсе не работала. Мы с сестрой были крещены и года за два до того летом ездили к отцу Георгию на приход, в вологодскую деревню. И крестик я носила. Но все это никак явно не противоречило окружающей советской действительности. Круг родительского общения был довольно невелик - и входившие в него люди не имели привычки вести с детьми «взрослых» разговоров.
Никто, кажется, не объяснял мне, почему папа работает именно так. А, может, я и не спрашивала - потому что не с чем было сравнивать. И не с кем. Мы же жили в кооперативных домах, заселенных интеллигенцией - журналистами, преподавателями. Помнится, мамина безработность была как-то более тревожной. Наверное, вокруг не было неработавших мам. Откуда берутся деньги, я, наверное, тоже не знала. Но все это домыслы, в конечном итоге…
Но вот что точно - это что родители никогда нами не сражались. Несмотря на крещение, я была в 3 классе, как все, принята в пионеры - даже в первых рядах, как почти-отличница. И учила клятву. И повязывала каждый день галстук. А как это согласовывалось с выученной молитвой «Отче наш» или со службами у отца Георгия… Не знаю. Но переодеваясь на физкультуру, я старалась, чтобы крестик не заметили. А впрочем, никого это особо не интересовало.
Но незадолго до папиного ареста мне впервые было сказано: «Не надо об этом говорить. Никому!» Мама сказала. Никому не надо было говорить об аресте Юлика - старшего сына отца Георгия. Юлик был иудеем («верующим евреем») и учил других языку иврит. И за это его арестовали. Боюсь, в голове моей тогда была полная каша. Мало того, что я - начитанная, образованная в христианской истории девочка - не могла понять, как сын священника - христианин! - стал иудеем. Мало того, что у нас часто гостила Юлька - падчерица Юлика, дочь его жены Тани (родители оставляли ее у нас, уходя на занятия, проводившиеся на квартире где-то недалеко). Загадочные отношения («он не мой папа!» - сказала мне Юлька, когда я впервые попыталась понять, кем она кому приходится) и сказочное слово «падчерица» - ничего этого в моем мире до того не встречалось. Мало этого - так теперь был какой-то «арест». И тюрьма, наверное. И никому нельзя было говорить.
Я, конечно, не выдержала. И рассказала об этом лучшей подруге. Было у нас такое место - недалеко от автобусной остановки, но в стороне от всех людских тропинок лежала бетонная плита с люком теплоцентрали. Она была сдвинута немного, так что открывался спуск вниз, к шумящей горячей воде. Мы часто возле нее играли. И там-то я и рассказала. Про арест Юлькиного не-папы. Про эту неведомую, но злобную силу, которая не хотела, чтобы изучали иврит. Не помню, какими словами я это говорила. Но помню свою убежденность и недоверчивое, сердитое молчание подруги.
Кстати, не уверена, что тогда вообще шла речь об иврите как о конкретной причине ареста. Как в маминых объяснениях, так и в моих…
Нет, я много чего знала. Точнее, в моей голове было много информации. Но в знание я превращала ее сама, в меру собственных сил.
Несколько лет подряд мы летом ездили в Рязанскую область, к родительским друзьям - сельским учителям. Ставили палатки на высоком берегу большого Багринского озера и жили так месяц. Готовили на костре, ходили за грибами. А вечерами, когда мы, дети, отправлялись спать, взрослые слушали радио. «Голос Америки», «Свобода», «Би-Би-Си» - мне были знакомы эти названия. И голоса, и фамилии ведущих. В рязанских лесах глушилки иногда не добивали, и было хорошо слышно.
Дома родители тоже слушали радио. Вечером, когда предполагалось, что я уже сплю. Помнится, родители ко мне даже заглядывали, чтобы убедиться - спит. Но я же много читала. В том числе и с фонариком. И с включенной лампочкой, которую надо было успеть погасить. И даже на полу под дверью, в полосе света из коридора. Шипение радио было сигналом - можно читать. Но иногда сквозь глушилки пробивались ясные голоса. И так - может, мне приснилось это, а может и правда - я однажды услышала под конец какого-то отрывка: «Мы читали главу из книги Льва Тимофеева…»
А еще - вспомнилось мне сейчас - были папины рукописи. Точнее, машинописи. В которые я тоже совала нос, совершенно точно совала.
Но ничего из этого не обсуждалось. Ничего. Это были их, взрослые дела. О них нельзя было спрашивать - потому что спросить означало выдать себя - подслушивавшую и подсматривавшую. Никак нельзя.
Я читала очень много. Бианки, Андерсен, Линдгрен, Дюма, Вальтер Скотт. Пеппи, Муми-тролли, Три мушкетера, король Матиуш. Много-много хороших книг. Они всегда были в доме. В библиотеку я записана не была - наверное, потому что у папы были эти возможности по доставанию хороших книг.
А еще были школьные книги по чтению. И в них были другие истории. Например, про войну. Катаев, например. Сын полка. И про пионеров-героев. Кажется, на принятие в пионеры, а может, еще на какой праздник мне в школе подарили набор из пяти, что ли, книжечек про пионеров-героев. Я перечитала их множество раз.
Когда в марте 1985 года папа вернулся из магазина в сопровождении непонятных людей, и была суета и толкотня, и мама почему-то сказала, что мне надо уйти гулять… или в школу сходить за заданием - не помню - но на ухо она шепнула «позвони бабушке». Меня проводил на улицу один из пришедших людей. Я знала, что это - враги. И смотрела на него, как должен смотреть на врага пионер-герой - сжавши губы и ненавидя изо всех сил. Он проводил меня из подъезда и кажется, пошел к машине. Я пошла во двор, потом обернулась - не следит ли он за мной - и рванула двором к магазину, где были телефоны-автоматы. Когда я возвращалась, гордая выполненным заданием, издали увидела, как выходит из подъезда папа, окруженный этими людьми, как они садятся в машину. И мне стало ужасно горько, что я с ним не попрощалась.
Обыск шел весь день. Почему-то мне кажется, что уже вечером, когда я сидела за уроками, ко мне подошел один из них. И негромко, с укором, спросил меня, звонила ли я бабушке. Я сказала, что нет, сжала губы и стала ненавидеть. Он что-то еще говорил, кажется, что мол я пионерка, а пионеры не врут. Что-то точно говорил. А я ненавидела.
Потом надолго наступила пустота.
Я не помню той весны и того лета. Совсем.
Судя по папиному письму из лагеря, передач в Лефортово было две.
Я точно помню, что с одной передачей - видимо, еще до суда - я ехала в метро, а потом в троллейбусе от Красных ворот, а потом еще шла пешком. Кто ее собирал, что в ней было - не помню. Помню, что надо было заполнять какой-то сложный бланк, а в нем указывать в граммах вес продуктов, которые передавались. Помню комнату, в которой все это надо было делать, и маленькое окошко, куда надо было все передать.
Кажется, потом было свидание. То, которое после суда. Суд был в сентябре.
Мама сошла с ума, наверное, сразу, от самого папиного ареста. Я чуяла это и не доверяла ей.
На свидании мама была странно суха и не отвечала папе, как будто они поругались. Я это заметила. С папой я старалась говорить бодро, чтобы он увидел, что я все понимаю. Но он все старался добиться маминого внимания. А она на него совсем не смотрела. Папа сказал, что ему нужно на этап собрать передачу. И отдал маме список - положил на стол, присутствовавший надзиратель его прочел и отдал маме. А мама сунула в карман.
А может быть, дело было иначе… Может быть, первую передачу я тоже относила после свидания. Но собрана она была, наверное, моей крестной Анитой Иосифовной - мамой того самого Юлика - не по папиной записке, а по ее собственному уже полученному опыту собирания передач. Кажется мне, что матушка (как мы ее называли) пыталась добиться от замкнутой и закрытой наглухо мамы, просил ли папа что-то конкретно.
Но как бы то ни было…
Не помню, почему я стала искать ту папину записку. Может быть, мамино молчание меня задело - я же видела список! Может быть, было сказано что-нибудь про этап. Или про суд. Маме я не верила уже совершенно.
И я стала искать. И нашла. Тот самый сложенный листок. В котором были названы вещи, необходимые на этапе. Много всего. Очень много. И я совершенно не знала, где все это взять.
И откуда-то я знала, что вот этот день, когда я все нашла - он последний. Что я ничего не успею. И папе не помогу. Я была в отчаянии. И дико злилась на маму. Мамы дома не было. Аниты - тоже.
Нам помогали. Кроме бабушки и Аниты, помогали соседи по подъезду, с которыми родители общались. Но я всегда была стеснительна и скована, обратиться к взрослому мне было очень трудно.
Не знаю, почему я пошла именно к этим соседям - может, других не было дома. Но я пошла. И рассказала все дяде Володе*. С третьего этажа. И записку показала. И, видимо, сказала, что сегодня - последний день.
Дядя Володя сказал мне, что нужно собрать, что получится. Я рассердилась, но пошла. Помню, что я что-то искала дома и не находила - какие-то папины вещи. Одежду, кажется, надо было найти. Наверное, нижнее белье. Еще были какие-то требования к посуде - и наша никак не подходила. Помню свое раздражение. Но все же я многое собрала.
Наверное, дядя Володя тоже что-то собирал. Что-то он точно мне добавил. Миску стальную вроде…
А потом мы сели в машину. И дядя Володя отвез меня к Лефортово. Мы приехали уже в темноте. Кажется, мы успели в последний момент - комната для передач закрывалась. И окошко уже было закрыто. Но дядя Володя постучал. И что-то сказал открывшему окошко человеку. А может, и я что-то сказала. И тот взял у меня передачу. Почему-то мне кажется, что он даже вышел к нам, в эту комнату. И взял передачу у меня из рук.
Из письма из зоны от 21 декабря 1985 года: «Обе Сонькины передачи в Лефортово были хороши и очень кстати - мне было тепло на этапе и я был сыт».
Мама сходила с ума все сильнее, но в больницу ее положили только в марте 1986 года. Она пролежала там два месяца и я возила ей через полгорода термос с чаем и какие-то вкусности… Но это, как говорят, уже другая история.
______________________________________________________________
* Нашим соседом, которого мы звали дядей Володей, был ученый, философ Владимир Вениаминович Бибихин (Царствие ему Небесное!).
______________________________________________________________
У Катерины в ЖЖ лежат ее воспоминания об этом времени