1905 : 1
Ехала играть человека, замученного постоянным горем, такую пашущую лошадь, которая вечно терпит и головы не поднимает уже. Вложила в персонажа всё про бабью долю, бесконечное терпение, примирение, отчаяние и апатию. Планов не строила, хотела на игре почувствовать, где заболит острее всего, и идти туда. Об этом напишу ещё, а пока вот истории о персонаже, которые я написала до игры, если кому интересно.
Меня все часто спрашивают, умею ли я читать. А что тут ответишь… Приходская школа у нас, конечно, была. Мама даже говорила, чтобы я обязательно ходила туда, потому что ум пробивает счастью дорогу. Но умничать не получалось особо. Я ведь старшая в семье, у отца с матерью после меня семь лет детей не было, а потом Машенька родилась. Вот Маша у нас умница, только ведь она вторая дочка… Пока она росла, я за ней смотрела, матери помогала. Когда мать слегла, я уже в школу не ходила почти. Какая тут школа, работать-то должен кто-то, отец-то, конечно, отец, да ведь не всё он может. Должен и варить кто-то, и дом, и хозяйство, сами знаете, сколько в деревне дел. Слава Господу, поправилась мама, только потом ведь всё ещё хуже стало, жили-то мы бедно, пришлось в город подаваться. Так что читать я успела чутка выучиться, а писать совсем худо. А теперь у меня уже и глаза попортились, после фабрики текстильной. Но Машенька мне вслух читает, что надо, и пишет, только чего мне писать-то особо, да и кому. Разве что Гришеньке бы писала, только об этом дальше разговор будет.
Замуж я долго не выходила, мне уже 23 было, а всё никак. Как тут выйдешь, когда рабочие руки нужны до зарезу. Вот уехала бы я к мужу, а что же мои-то, в нищите нашей злой так и остались бы. Только в деревне сколько не работай, плохое житьё, особо теперь. Мать мне говорит - в город тебе, Варя, надо, сейчас все в город едут, и деньги домой шлют. У них в городе работы много, а ты трудиться привычная, так и себе поможешь, и нам. Это она верно сказала, парни чуть ли не со всей деревни уже в города подались, там, говорят, работать любого берут, только приезжай. Так я и говорю: поеду. А мать - и Машку возьми, пусть тебе подмогнёт там, а и ты за ней посмотришь. Отец нас, вроде, не хотел отпускать, только голод не тетка, понимает и сам, что ехать надо. Ну и поехали, что.
Как мы добирались, неинтересно рассказывать. Дошли до Петербурга. Я в городе в первые дни думала - помру со страху! Такое всё! Чужое, всё в камне, дома длинные, люди богатые, одеты так, что часами бы смотрела, как они гуляют вдоль реки по каменной дороге. Стали мы работу искать, а на завод, оказалось, правда, почти любого берут. Меня на ткацкую фабрику взяли. И жить дают где, только ох уж какое это житье! Но хоть какая крыша. С деньгами-то оказалось, не разбежишься особо. Посылать в первое время совсем уж было нечего, а работать много. Ну да что поделаешь, я тогда моложе была, всё, думала, выдюжу, что мне, не привыкать.
Тогда я в том общежитии Гришку-то и встретила. Он красивый был, мой Гришка, сильный, а глаза ласковые. Он мне сразу понравился, а видать, и я ему, потому что помогал он нам много на первых порах, мне и Машеньке. Помогал, помогал, ну и позвал меня замуж через три месяца. Чего, говорит, по одному мучиться, вместе и лошади веселей пашут. Не знаю, почему там он это про лошадей так решил, но согласилась.
Свадьбу не играли никакую, только написала в деревню, мол, так и так, ждите внуков.
Ох, горе моё, горе! Родился у меня сыночек, назвали Федотом. Федот Григорьич, значит. А батя уж мой так радовался, даже письмо на радостях написал, не сам, конечно, но, видать, упросил кого. Пишет, я всё от своей сына ждал, не дождался, так уж хоть вы мне, девки, внуков понарожайте. Уговаривали они сыночка моего в деревню прислать, чтоб там с ними рос, только я не хотела, себе оставила. Маша и Таня мне помогали, когда в другие смены работали, оставляла, где могла, когда работала, сама не спала совсем, и уже решилась совсем мальчика моего отцу с матерью отправить, как заболел Феденька. В городе ведь и врачи есть, стали мы с Гришей крутиться волчком, искать, как быть, а Федя всё болеет, болеет, плачет. Для врачей деньги нужны, но даже деньги Гриша достал, я тогда не знала где, а потом узнала, что занял. Кто ему только дал, не знаю, ни у кого ведь у самих нету…
Федя почти год болел. Измучились мы все, и я, и Гриша. А уж как Федотушка наш мучился! До четырёх лет не дожил мой мальчик. Больше мне Господь детей не дал.
Очень умный ребёнок был мой сынок. Всё понимал, знал, бедный, и что умрет, ничего не могла его обмануть. Я его целую ночь носила, целую ночь, а он только стонет, уже и плакать не может.
- Сынок, - говорю, - Федя, что у тебя болит? Скажи маме, твоя болезнь пусть на твою несчастную маму перейдет, а ты у меня выздоровеешь и будешь играть, как раньше.
- Ох, мама, - говорит мне мой бедный сынок, - всё у меня, мама, болит, не могу больше терпеть. А больше всего у меня здесь болит, - и показывает на головку. - А когда умру, - говорит, - будет ли у меня всё и там болеть?
А у меня слёзы так и льются. На моих глазах дитя умирает.
- Нет, сынок, - говорю, - тогда у тебя ничего не будет болеть.
- Тогда, - говорит он мне, - можно, я поскорее умру, чтобы не больно было больше?
Ох, Господи Боже!
А он меня опять спрашивает:
- А когда я умру и пойду туда, мама, ты со мной пойдешь?
- Конечно, сынок, - говорю. - Я везде буду с тобой, не бойся. Нигде тебя не оставлю.
- Не оставляй, мама, - говорит, - Ты и там меня носи. Люблю, когда ты меня носишь.
Ох, Боже, если бы могла я как-то с ним поменяться. Если бы могла вместо него в могилу лечь. Тогда нам обоим бы легче было.
Намучился мой бедный сыночек, как будто его Бог наказал за что-то. Как будто за чьи-то грехи тяжёлые платил. И когда в ту ночь Бог его душу принял, Господи прости, мне как будто и легче стало. Смилостивился Бог на его и мои мучения, так я сказала. И больше я его как будто и не жалела. Только бы не мучился так, как было, пусть бы и умер. И смерть лучше, чем такая жизнь. Жизнь может и хуже смерти быть.
По роману «Петријин венац» Драгослава Михайловича
Ох, беда, доля наша. Гришенька мой тогда молчаливый стал, мрачный. Никогда мрачным не был, раньше всегда смеяться пробовал, песни пел, говорил, что Господь не оставит честных, а бедность не порок. А теперь, когда Федю схоронили, почернел весь, на меня не смотрит. Тяжело ему было смотреть-то на меня.
Тогда меня и с фабрики текстильной уволили. Я ведь с Феденькой-то не спала совсем, намучилась, да и слёзы мне все глаза выели, а там смотреть нужно внимательно… Я даже не помню, что я сделала не так, только вот уснула я всего на секундочку, а потом уже вопли, ты такая, ты сякая, ты нам ценное оборудование попортишь, штраф будешь платить… Штрафа не взяли, только с фабрики выгнали.
Сказала я Грише, он тогда меня обнял в первый раз с тех пор, как сыночка нашего Бог забрал. Тяжело будет, говорит. И всё, ни словечка не прибавил, а раньше бы сказал обязательно, что выправится кривая, вывезет. Поломало его, Гришеньку моего, но я всё тогда думала, сдюжит, только пусть время чуть-чуть пройдёт, сильный же он был, мой соколик.
Все нам тогда помогали, и Маша, и Васька, муж её. Не сказала - сестра моя тоже замуж вышла за рабочего, а он как раз тогда бригадиром стал, ну и денег стало побольше маленько. Тяжело, правда, было, мы в тот месяц даже голодать начали, не могли за столовую платить. Меня тогда ещё на другой завод не взяли, а вдвоём не шибко-то проживёшь на то, на что и один еле-еле концы с концами сведёт.
Это в конце месяца как раз было. Я в церковь пошла, Гриша-то мой и в церковь перестал ходишь, говорит, сил нет, ну я свечку там поставила за Федюшу, возвращаюсь, а у общежития нашего жандармы. За Гришей пришли! Хозяин общежития вызвал, потому что Гриша угол не оплатил. Как же так, говорю? За тебя, говорит, уплачено, а за него нет, я ему сказал, чтоб убирался, а он не хотел. Что-то ещё говорил про то, что не на такого напали, а я к Гришке бегу. Оказалось, он те деньги, что занимал, сейчас вот отдал, потому что дольше нельзя тянуть было, я говорю, а упросил бы? И сама кидаюсь упрашивать. Только эти жандармы мне говорят - сейчас как раз война началась, глупая ты баба, так что Отечеству нашему солдаты нужны. Вот твой муж и будет тебя и детишек там защищать на фронте. Ох как я наплакалась тогда! Только увели моего Гришу. Я Машку потом сто раз просила мне газеты читать, в которых про войну говорилось, только про Гришеньку там не писали.
Ох, горюшко моё. Человеку в жизни каждому страдание отмерено, только всем разной мерой. Вот Машенька счастливая, и муж у неё, и дети, и умная она, может, как человек заживёт когда-то. А может, хоть детей умненьких вырастит. Правда, она их в деревню отослала, мамане, та сбережёт лучше, а и где здесь с ними. Вижу и я, что Васька пьёт и бьёт её, только бабе уж такая доля - терпеть, а уж что терпеть, то или это… лучше мужа, чем, как я, не знаю даже, вдовая я или нет. Тяжко мне. У бабы две отрады есть - слёзы лить и песни петь, вот я Настюшу, сестру Васькину, теперь песням нашей деревни учу. Она в Петербурге родилась, нравится ей, видать.
Было у нас ещё горя, хлебнули вдосталь. Гришенька мой уже почти полгода воюет, один раз письмо от него пришло, он ведь у меня грамотный был. Пишет, что жив, что мучается и он там, а письмо короткое, всего три строчки. Теперь жду, может, ещё придёт. Сама ему послала одно, только не знаю, кто уж там это письмо отнесёт туда, они ж так далеко воюют, ребята наши.
На завод меня взяли на оружейный почти сразу. Там Стёпка работал, брат моего Гришеньки, он и меня, и Таньку туда притащил. А Стёпка парень головастый, его на заводе уважали. Молодой он очень, 19 ему едва исполнилось, а умный, и книжки какие-то читал, и звал, кто его послушать хочет. Только я не ходила, мне в то время без Гриши моего больно тошно было.
А вот теперь третий день, как и Стёпку забрали. Говорят, отправят его на каторгу, только не знаю я, что он мог сделать, Господи прости, не воровал же, да и убить никого не мог, такой он хороший же парень. Приходили опять жандармы, только того, который Гришку моего на смерть уводил, не было, другие приходили. Всё общежитие вверх дном перевернули, а потом ещё спрашивали про Стёпку чего-то у других рабочих. Я тогда на смене была, мне потом остальные рассказали.
Так что теперь остались мы совсем сироты. Жду только, когда Господь и меня к себе заберёт, но торопить его нельзя, это я знаю. Не сам себе человек дал жизнь, не должен и забирать, ни у себя, ни у кого другого. Есть добрые люди вокруг, помогаем друг другу, чем можем, горя не утолишь, но только если доброту позабыть, совсем волком сделаешься, где тогда хоть трошку сил брать, чтобы дальше идти.
Меня здесь уже старой считают, а может, и правда я старая. Волосы седые появились, глаза плохо видят. А раньше ведь я красивая была. Когда моя молодость пролететь успела?
Вспоминаю, как лошадь в мельнице ходит, так наш русский человек живёт. Тяжко ему, висят на нём камни тяжёлые, а он их тащит и тащит, давят его сильные люди, а он ползёт, потому что работать должен. Выплачу я все глаза от горя моего бесконечного, а горя в жизни на всех хватит, только так уж Бог эту жизнь устроил, терпел он, будем и мы терпеть, а может, когда-нибудь дети детей наших без мук заживут, будет у них и кусок хлеба, может, и может, спина у них не такая горбатая будет, как у нас, кто от работы не разгибался… Может, наступит светлее время…
Меня все часто спрашивают, умею ли я читать. А что тут ответишь… Приходская школа у нас, конечно, была. Мама даже говорила, чтобы я обязательно ходила туда, потому что ум пробивает счастью дорогу. Но умничать не получалось особо. Я ведь старшая в семье, у отца с матерью после меня семь лет детей не было, а потом Машенька родилась. Вот Маша у нас умница, только ведь она вторая дочка… Пока она росла, я за ней смотрела, матери помогала. Когда мать слегла, я уже в школу не ходила почти. Какая тут школа, работать-то должен кто-то, отец-то, конечно, отец, да ведь не всё он может. Должен и варить кто-то, и дом, и хозяйство, сами знаете, сколько в деревне дел. Слава Господу, поправилась мама, только потом ведь всё ещё хуже стало, жили-то мы бедно, пришлось в город подаваться. Так что читать я успела чутка выучиться, а писать совсем худо. А теперь у меня уже и глаза попортились, после фабрики текстильной. Но Машенька мне вслух читает, что надо, и пишет, только чего мне писать-то особо, да и кому. Разве что Гришеньке бы писала, только об этом дальше разговор будет.
Замуж я долго не выходила, мне уже 23 было, а всё никак. Как тут выйдешь, когда рабочие руки нужны до зарезу. Вот уехала бы я к мужу, а что же мои-то, в нищите нашей злой так и остались бы. Только в деревне сколько не работай, плохое житьё, особо теперь. Мать мне говорит - в город тебе, Варя, надо, сейчас все в город едут, и деньги домой шлют. У них в городе работы много, а ты трудиться привычная, так и себе поможешь, и нам. Это она верно сказала, парни чуть ли не со всей деревни уже в города подались, там, говорят, работать любого берут, только приезжай. Так я и говорю: поеду. А мать - и Машку возьми, пусть тебе подмогнёт там, а и ты за ней посмотришь. Отец нас, вроде, не хотел отпускать, только голод не тетка, понимает и сам, что ехать надо. Ну и поехали, что.
Как мы добирались, неинтересно рассказывать. Дошли до Петербурга. Я в городе в первые дни думала - помру со страху! Такое всё! Чужое, всё в камне, дома длинные, люди богатые, одеты так, что часами бы смотрела, как они гуляют вдоль реки по каменной дороге. Стали мы работу искать, а на завод, оказалось, правда, почти любого берут. Меня на ткацкую фабрику взяли. И жить дают где, только ох уж какое это житье! Но хоть какая крыша. С деньгами-то оказалось, не разбежишься особо. Посылать в первое время совсем уж было нечего, а работать много. Ну да что поделаешь, я тогда моложе была, всё, думала, выдюжу, что мне, не привыкать.
Тогда я в том общежитии Гришку-то и встретила. Он красивый был, мой Гришка, сильный, а глаза ласковые. Он мне сразу понравился, а видать, и я ему, потому что помогал он нам много на первых порах, мне и Машеньке. Помогал, помогал, ну и позвал меня замуж через три месяца. Чего, говорит, по одному мучиться, вместе и лошади веселей пашут. Не знаю, почему там он это про лошадей так решил, но согласилась.
Свадьбу не играли никакую, только написала в деревню, мол, так и так, ждите внуков.
Ох, горе моё, горе! Родился у меня сыночек, назвали Федотом. Федот Григорьич, значит. А батя уж мой так радовался, даже письмо на радостях написал, не сам, конечно, но, видать, упросил кого. Пишет, я всё от своей сына ждал, не дождался, так уж хоть вы мне, девки, внуков понарожайте. Уговаривали они сыночка моего в деревню прислать, чтоб там с ними рос, только я не хотела, себе оставила. Маша и Таня мне помогали, когда в другие смены работали, оставляла, где могла, когда работала, сама не спала совсем, и уже решилась совсем мальчика моего отцу с матерью отправить, как заболел Феденька. В городе ведь и врачи есть, стали мы с Гришей крутиться волчком, искать, как быть, а Федя всё болеет, болеет, плачет. Для врачей деньги нужны, но даже деньги Гриша достал, я тогда не знала где, а потом узнала, что занял. Кто ему только дал, не знаю, ни у кого ведь у самих нету…
Федя почти год болел. Измучились мы все, и я, и Гриша. А уж как Федотушка наш мучился! До четырёх лет не дожил мой мальчик. Больше мне Господь детей не дал.
Очень умный ребёнок был мой сынок. Всё понимал, знал, бедный, и что умрет, ничего не могла его обмануть. Я его целую ночь носила, целую ночь, а он только стонет, уже и плакать не может.
- Сынок, - говорю, - Федя, что у тебя болит? Скажи маме, твоя болезнь пусть на твою несчастную маму перейдет, а ты у меня выздоровеешь и будешь играть, как раньше.
- Ох, мама, - говорит мне мой бедный сынок, - всё у меня, мама, болит, не могу больше терпеть. А больше всего у меня здесь болит, - и показывает на головку. - А когда умру, - говорит, - будет ли у меня всё и там болеть?
А у меня слёзы так и льются. На моих глазах дитя умирает.
- Нет, сынок, - говорю, - тогда у тебя ничего не будет болеть.
- Тогда, - говорит он мне, - можно, я поскорее умру, чтобы не больно было больше?
Ох, Господи Боже!
А он меня опять спрашивает:
- А когда я умру и пойду туда, мама, ты со мной пойдешь?
- Конечно, сынок, - говорю. - Я везде буду с тобой, не бойся. Нигде тебя не оставлю.
- Не оставляй, мама, - говорит, - Ты и там меня носи. Люблю, когда ты меня носишь.
Ох, Боже, если бы могла я как-то с ним поменяться. Если бы могла вместо него в могилу лечь. Тогда нам обоим бы легче было.
Намучился мой бедный сыночек, как будто его Бог наказал за что-то. Как будто за чьи-то грехи тяжёлые платил. И когда в ту ночь Бог его душу принял, Господи прости, мне как будто и легче стало. Смилостивился Бог на его и мои мучения, так я сказала. И больше я его как будто и не жалела. Только бы не мучился так, как было, пусть бы и умер. И смерть лучше, чем такая жизнь. Жизнь может и хуже смерти быть.
По роману «Петријин венац» Драгослава Михайловича
Ох, беда, доля наша. Гришенька мой тогда молчаливый стал, мрачный. Никогда мрачным не был, раньше всегда смеяться пробовал, песни пел, говорил, что Господь не оставит честных, а бедность не порок. А теперь, когда Федю схоронили, почернел весь, на меня не смотрит. Тяжело ему было смотреть-то на меня.
Тогда меня и с фабрики текстильной уволили. Я ведь с Феденькой-то не спала совсем, намучилась, да и слёзы мне все глаза выели, а там смотреть нужно внимательно… Я даже не помню, что я сделала не так, только вот уснула я всего на секундочку, а потом уже вопли, ты такая, ты сякая, ты нам ценное оборудование попортишь, штраф будешь платить… Штрафа не взяли, только с фабрики выгнали.
Сказала я Грише, он тогда меня обнял в первый раз с тех пор, как сыночка нашего Бог забрал. Тяжело будет, говорит. И всё, ни словечка не прибавил, а раньше бы сказал обязательно, что выправится кривая, вывезет. Поломало его, Гришеньку моего, но я всё тогда думала, сдюжит, только пусть время чуть-чуть пройдёт, сильный же он был, мой соколик.
Все нам тогда помогали, и Маша, и Васька, муж её. Не сказала - сестра моя тоже замуж вышла за рабочего, а он как раз тогда бригадиром стал, ну и денег стало побольше маленько. Тяжело, правда, было, мы в тот месяц даже голодать начали, не могли за столовую платить. Меня тогда ещё на другой завод не взяли, а вдвоём не шибко-то проживёшь на то, на что и один еле-еле концы с концами сведёт.
Это в конце месяца как раз было. Я в церковь пошла, Гриша-то мой и в церковь перестал ходишь, говорит, сил нет, ну я свечку там поставила за Федюшу, возвращаюсь, а у общежития нашего жандармы. За Гришей пришли! Хозяин общежития вызвал, потому что Гриша угол не оплатил. Как же так, говорю? За тебя, говорит, уплачено, а за него нет, я ему сказал, чтоб убирался, а он не хотел. Что-то ещё говорил про то, что не на такого напали, а я к Гришке бегу. Оказалось, он те деньги, что занимал, сейчас вот отдал, потому что дольше нельзя тянуть было, я говорю, а упросил бы? И сама кидаюсь упрашивать. Только эти жандармы мне говорят - сейчас как раз война началась, глупая ты баба, так что Отечеству нашему солдаты нужны. Вот твой муж и будет тебя и детишек там защищать на фронте. Ох как я наплакалась тогда! Только увели моего Гришу. Я Машку потом сто раз просила мне газеты читать, в которых про войну говорилось, только про Гришеньку там не писали.
Ох, горюшко моё. Человеку в жизни каждому страдание отмерено, только всем разной мерой. Вот Машенька счастливая, и муж у неё, и дети, и умная она, может, как человек заживёт когда-то. А может, хоть детей умненьких вырастит. Правда, она их в деревню отослала, мамане, та сбережёт лучше, а и где здесь с ними. Вижу и я, что Васька пьёт и бьёт её, только бабе уж такая доля - терпеть, а уж что терпеть, то или это… лучше мужа, чем, как я, не знаю даже, вдовая я или нет. Тяжко мне. У бабы две отрады есть - слёзы лить и песни петь, вот я Настюшу, сестру Васькину, теперь песням нашей деревни учу. Она в Петербурге родилась, нравится ей, видать.
Было у нас ещё горя, хлебнули вдосталь. Гришенька мой уже почти полгода воюет, один раз письмо от него пришло, он ведь у меня грамотный был. Пишет, что жив, что мучается и он там, а письмо короткое, всего три строчки. Теперь жду, может, ещё придёт. Сама ему послала одно, только не знаю, кто уж там это письмо отнесёт туда, они ж так далеко воюют, ребята наши.
На завод меня взяли на оружейный почти сразу. Там Стёпка работал, брат моего Гришеньки, он и меня, и Таньку туда притащил. А Стёпка парень головастый, его на заводе уважали. Молодой он очень, 19 ему едва исполнилось, а умный, и книжки какие-то читал, и звал, кто его послушать хочет. Только я не ходила, мне в то время без Гриши моего больно тошно было.
А вот теперь третий день, как и Стёпку забрали. Говорят, отправят его на каторгу, только не знаю я, что он мог сделать, Господи прости, не воровал же, да и убить никого не мог, такой он хороший же парень. Приходили опять жандармы, только того, который Гришку моего на смерть уводил, не было, другие приходили. Всё общежитие вверх дном перевернули, а потом ещё спрашивали про Стёпку чего-то у других рабочих. Я тогда на смене была, мне потом остальные рассказали.
Так что теперь остались мы совсем сироты. Жду только, когда Господь и меня к себе заберёт, но торопить его нельзя, это я знаю. Не сам себе человек дал жизнь, не должен и забирать, ни у себя, ни у кого другого. Есть добрые люди вокруг, помогаем друг другу, чем можем, горя не утолишь, но только если доброту позабыть, совсем волком сделаешься, где тогда хоть трошку сил брать, чтобы дальше идти.
Меня здесь уже старой считают, а может, и правда я старая. Волосы седые появились, глаза плохо видят. А раньше ведь я красивая была. Когда моя молодость пролететь успела?
Вспоминаю, как лошадь в мельнице ходит, так наш русский человек живёт. Тяжко ему, висят на нём камни тяжёлые, а он их тащит и тащит, давят его сильные люди, а он ползёт, потому что работать должен. Выплачу я все глаза от горя моего бесконечного, а горя в жизни на всех хватит, только так уж Бог эту жизнь устроил, терпел он, будем и мы терпеть, а может, когда-нибудь дети детей наших без мук заживут, будет у них и кусок хлеба, может, и может, спина у них не такая горбатая будет, как у нас, кто от работы не разгибался… Может, наступит светлее время…