Этот город
«Когда мне предложили воткнуть голову в загустевающий уже бетон, стало грустно. Я было сделала раскачку, взяла разгон, чтобы уж наверняка, с шеей и по плечи, не сгибая ног (девочки гибки, а иногда и растянуты). И тогда меня остановили. Грустные головы им не нужны. В загустевающем уже бетоне. Как будто от этого изменится настроение задницы...»
Приходила весна. Пару дней медлила, аккуратно расстёгивая пальто. Когда же последняя пуговица скользнула из петли, оказалось, что под пальто ничего и не было. Кроме солнца, цветения и сухого удушия на людных проспектах. Мы, периферийные, жадно вдыхали этот столичный воздух. Казалось непонятным, как местная молодежь не замечала густого вкуса - вкуса возможностей, свободы и решимости преодолевать. Босоножки фасонные, модные, купленные в бутике "Ждановичи", обуваешь и... нравятся. Идешь в полвеса, бережно ступая по переулочному асфальту. Знаешь... если развалятся - шансов на новые нет. Мать далеко. Там же, но ещё дальше - отец. И вот топаешь, постукивая, не стесняешься, не боишься, а только любишь - то мимолётно, то глубоко. Любишь. Сначала Одну, а потом Двоих. Приезжаешь к Ним и чувствуешь себя счастливой. В этой квартире, каждый угол которой зарисован в памяти. И в сухости этой появляется влага. Накапливается, натягивает стенки клеток. И тогда становится полно и светло. Становится возможно расширяться, чтобы потом лопнуть и растечься по улицам этого города. Войти в каждый дом, постучав еле слышно. Хлынуть, чтобы остаться. Быть, чтобы не перестать…
После лето. Она бежит по уличным ступеням вниз, чтобы преодолеть 100 метров, разделяющих её с тогда ещё непьяным, русым мальчиком. Он ждёт ёе у станции метро Якуба Коласа, с пакетом абрикосов в руках. Крымских, настоящих. Пейджер не умолкает. И надо быстрее. И она спешит к нему, улыбается, стучит сердцем, читает буквы на пейджере, а под ноги не смотрит. Босоножки фасонные, модные, купленные в бутике "Ждановичи", совсем не бережет. Спотыкается и падает вниз - с ускорением, но пытаясь контролировать центр тяжести... Рвёт босоножки, стёсывает о щебневые камни кожу с локтей и ладоней, с бедра. Но боли не чувствует - что-то тупое и ноющее стягивает суставы... Поднимается и топает дальше, едва отряхнув одежду. А потом он бежит к ней навстречу, встревоженный и загорелый, и не знает, целовать её или спрашивать. Целовать её или везти в больницу. И только тогда она замечает, как быстро течет кровь. Кап-кап-кап, кап... Четырьмя часами позже, забинтованная до жалкого, она тянет к нему не сгибающиеся руки. Но понемногу начинает сгибать их, потом не замечает, как перегибает, жадно впиваясь в его спину. И тогда бинты слетают, свежие раны - открываются. Он пытается бить очередную тревогу, а она смотрит своими призакрытыми в его круглые и просит его слёзно - замолчать, да и вымазывает в венозный красный. Потому что не важно.
"Ты уходишь, а на улице вечер"... Случается позже. Редко, потом регулярно, а после - становится обычным. И вдруг - он не уходит. Потому что она не позволяет ему приходить. Писать на пейджер. Быть осторожным. Она меняет дом. И тогда же меняется лето на осень, и холод связывает руки. Но это ничего. Ведь этот город - волшебный. В нём каждый день прорисовывается что-то новое, новое, новое. Не делается хуже, и лучше не делается, а только ленивее и расслабленней. Сколько смертей случилось из-за людей, впадших в состояние покоя? Столько же, сколько было принято взвешенных решений. В итоге так или иначе приведших к смерти.
Пришла новая весна. Она не раздевалась вовсе. Кто-то очень настойчивый сдирал с неё по куску тряпья в сутки. Много плакал, неспокойно дышал. Деревья скупо зеленели, обволакивались грязью трамваи. В 29-ом по традиции пили пиво, и там же отливали остаточный продукт. Она ехала, не кривляясь, как остальные пассажиры, а с интересом разглядывая гнилые лица гопников. И это им очень не нравилось. Им было не понятно, и они спрашивали - своим языком, сквозь желтые дёсны гримас. У таких людей всегда есть короткий ответ на длительное молчание. И они ответили, когда та сошла на остановке. Было много слов и мата, потом они её толкали. Один повалил на землю и смеясь по-обезьяньи, истерично, пробовал раздеть, и тем самым напугать. Она не боялась наготы - а только не любила насилие... Мир не без добрых людей. Остановленный «чуваком» из своей же банды, он без перерыва на осмысление переключился на своего. И тогда она открыла, что человек может стремительно быстро бегать, если в этом очень заинтересован… Утром прояснилось, улица зашелестела, распрямились вазоны, выстроенные на подоконниках. И впервые, так же ясно, как это утро, ей не захотелось идти в эту улицу, к этим людям. Так миновало несколько дней. В музыке и литературе. Она лежала и любила. Её и Его. Которые ближе космоса и целого города родней. Она точно знала, как никакой другой… номер их телефона. Тогда знала наизусть. Потом стала знать «на память». Но этот момент далеко. И вопреки правилам расстановки текстовых акцентов, мы об этом не будем.
В воздухе всё сложнее было унюхать возможности. То ли они перестали пахнуть, то ли подпортилось обоняние. Кто-то изнутри подсказал, что они перестали летать в воздухе. Она снова поменяла дом, так как предыдущий не оставлял возможностей даже питаться. И в этом пряном сожительстве, новом, но предвиденно-неинтересном, простуды стали частыми, стрессы пообещали не прекращаться, ночи - быть бессонными. Пришлось сублимировать. Так она стала портить бумагу бесполезными рисунками. Влюбляться на пару недель. В призрачных, придуманных заболевшим сознанием людей. И дарить им свою мазню. Хотеть быть кем-то, вместо того, чтобы не откладывать быть собой.
Когда она оказалась неспособной открывать, был ноябрь. Седьмой или десятый дом. Не хватало одежды, чтобы согреться. Еды, чтобы не кашлять от каждого сквозняка. Очень болело в животе. Рядом, под затасканным одеялом, лежал кто-то до страшного послушный и спокойный. Отражением действительности, возникавшей в перерывах между теперь большими компаниями, сухостью во рту, университетскими лекциями и созерцанием мутных постсоветстских пейзажей. Затянувшихся, как пьяный половой акт. Если вообще можно вообразить себе тоску, то этот человек - был её абсолютом. От него пахло девственностью, попсой и речной рыбой. Если с первым он как-то боролся, то второе и третье были неискоренимы. До полудня он старался со спиннингами, под вечер вкушал МТV с колбасой и хлебом и плавно переползал под своё одеяло, многозначительно намекая на приглашение, но никогда не меняя позиций. Она пила, и приходила. Когда пила. И защищаясь от собственного морального поражения, некоторое время даже уверилась, что так и должно быть… Очень болело в животе. Он вызывал скорую и скоро её возвращали домой. На такси и тройчатке. В бесполезные ночи.
Февраль, решающий месяц каждого года её жизни, помог собрать вещички. Со скандалом, после трёх лет тишины и видимого благополучия. Три года случайных романов, саун и клубов с перебивками на книги, интернет-чаты, критические дни, поездки к Ней и к Нему, работу и мытьё унитаза. И только два дня понадобилось на то, чтобы ощутить его чужим. Удивиться и впасть в кому от этого удивления. Тогда же удалось взглянуть на город новыми глазами - с мирным равнодушием фотографируя лучшие его углы. Зрачками, мыльницей, в редких-но-ясных снах. Голове же было не достаточно такого взгляда только на город. Одно правило действует на весь спектр. Именно от того момента и стало ясно, что будет мало (не побоюсь этого слова) теперь всегда.
Чтобы любить город, достаточно позволить себе любить всерьёз, без стеснения и без стенаний, хотя бы одну его улицу. И чтобы любить человека…
Его и Её номер телефона она знает. Теперь на память. Ушедшие просят им вслед не смотреть, однако издалека, когда уверены, что их уже не видно, для чего-то оборачиваются сами. Они никогда не любили этот город: ни дома, ни улицы, ни людей. Глобально поэтому так радостно и так легко сумели от него отказаться. Их Двое, у Них есть своё княжество, зачем им какой-то ещё город, полный несвежих пирожков и невежественных людей, 29-ых троллейбусов, бездарных поэтов, полный детства, которое не переписать… Город, который ни на миг не был полным её так же, как для неё был полным Их. Если когда-то случится то, что обычно обязательно случается, она будет смотреть на Их мифические силуэты и в глазах будет постепенно мутнеть от предательски пребывшей влаги. Но Они пройдут стороной. Потому что она никогда не была им нужна. И запрещала себе это признавать. Когда Они предложили ей воткнуть голову в загустевающий уже бетон, стало грустно. Она было собралась, но они сказали ей «Стоп!». Как будто думали, что её возможно остановить. Разве возможно остановить человека, который любит?
…Годом до, он стоял, одетый в белое, на ступенях станции метро Немига, когда-то окровавленных извращенной недоделанностью белорусской политической системы. Она стояла наверху, не там, где условились, и короткими сквозными взглядами разглядывала его лицо. Он был похож на врача. И это отталкивало: «я ненавижу когда меня кто-то лечит»… Лето жгло кожу, в бешенном ударе катясь по центру неба. Хотелось пить и ещё хотелось быть счастливой. Где-то в тени не случившихся разговоров, свёрнутых пониманий, глупых разрывов. Она изображала никого не ждущую и загоралась - от солнца, сигаретного дыма, от неизбежности что-то менять. Но пришлось подождать. Не долго - до февраля. Он был похож на доктора и это отталкивало. Уже через месяц он стал доктором и это притягивало. Она загоралась просто будучи рядом. Ничего не пришлось менять, кроме себя самой. Привкус возможностей, свободы и решимости преодолевать не ждал весны, нервных ассоциаций, тройного вдоха. Он только проявился, когда ему позволили.
«Не знаю, любит ли меня этот город»… Нужна ли взаимность человеку, который любит?