Ощущается как минус две тысячи двадцать два
Все последнее время думаю, что бы сказала об этом бабка. Вообще-то она бы убила, узнав, что я ее мысленно так называю. Старейший юнгианский аналитик, мой первый учитель в профессии. Я много лет прибегала к ней с квадратными от ужаса глазами. А что, а как, а вот тут оказалось, а тут у нас кошмар, а там вообще, что же делать, все умрут...
Она выслушивала и отвечала спокойно:
- Ну что ж. И такое случается.
- Правда? - меня немедленно отпускало. - Серьезно, случается?
- Ну да, - кивала бабка. - Вот, случилось же.
Бабка умерла пять лет назад, тоже в феврале. Ей было за девяносто. И я всё думаю: что бы она сейчас сказала? «Случилось же» - значит, и такое случается, да?
Очевидно, и такое случается. Случилось же. Но не отпускает. И я все думаю, на что же мне внутренне опереться. Как-то так получилось, что никакие предыдущие схемы сейчас не работают. Они все рассчитаны… на нормальность? На здравый смысл? На то, что в конце все будет хорошо, а если еще не хорошо - значит, это еще не конец?
Ладно. Это точно еще не конец. С этого и начнем.
* * *
Когда мне было еще совершенно надцать лет, мне в какой-то момент оказалось безвыходно плохо. Такое, «минус двадцать, ощущается как минус пятьдесят». Слегка поколебавшись, я отмела идею повеситься и пошла рыдать в университетский туалет. Заперлась в кабинке, прорыдала час, потом другой. Через два часы слезы иссякли и я достала книгу. Книгой был «Властелин колец». Так получилось, я его как раз дочитывала.
В книге Фродо упрямо пер на гору, хотя точно знал, что не сможет дойти, а если дойдет, то не сможет расстаться с кольцом. С ним шел Сэм, который точно не знал ничего. Им обоим было понятно, что идут они зря, что выхода нет и тьма, охватившая мир, его поглотит. Но все равно шли, потому что были упрямыми маленькими существами, в чьей жизни совершенно не было смысла по сравнению с великими мира сего. Они ничего не решали и ничего не могли изменить. Им было некуда уйти. Они просто шли вперед, шаг за шагом переставляя ноги. Кое-где ползком.
Они дошли. И Фродо столкнулся с тем, с чем и должен был столкнуться: с тем, что его миссия невыполнима. Кольцо Всевластья сбросить невозможно. Оно вынимает душу и заменяет ее собой. Фродо дошел, но на краю своей могилы кольцо его переиграло - потому что абсолютное зло всегда выигрывает, ведь ему терять нечего… да?
(Зареванная я, сидя на расстеленном свитере на полу университетского туалета, почти болела за это чертово кольцо: мир настолько рушился в тартарары, что смутно хотелось, чтобы уже обрушился, наконец).
И в этот момент там, на горе, случилось чудо. Чудо было безумным, зубастым и грязным. Оно было одержимо, как и кольцо, и его так же нельзя было остановить. Когда упрямый Фродо дошел до самого края, ему помогли - но помог не голый сумасшедший (который думал только о своем), не силы судьбы и даже не воля автора сюжета. Ему помогла сама схема жизни, которая всегда выигрывает в итоге, иначе мир давно перестал бы существовать. Фродо лишился кольца, пальца и покоя до конца своих дней, потому что абсолютное зло никого не минует бесследно. И жизнь в очередной раз победила, потому что жизнь побеждает всегда.
Я высморкалась в свитер. Моя собственная жизнь расстилалась вокруг и непрерывно билась током. Делай что можешь - и тебе помогут. Поможет сама схема жизни, потому что жизнь побеждает всегда.
Скомканный свитер убрался в рюкзак, я умылась под краном холодной водой и пошла потихоньку наружу. Без блеска, врать не буду. Но пошла.
* * *
Сейчас многие говорят: столько мы изучали уроки войн и катастроф, столько пытались осознать и не забыть, и где сейчас эти уроки? Явно прошли даром, если зло снова прорвалось в мир. Все, блин, начинается снова, весь беспредел двадцатого века.
В чем-то оно, и правда, похоже до жути. До мурашек, до черных кругов под глазами, до бессонных ночей и сведенных пальцев. До риторики, до выражений, до могил. Но.
Уроки катастрофы учат не те, кто может развязать следующую войну, а те, кому придется с ней справляться. Происходящее сегодня уже прямо сейчас не выглядит так, как в тридцать восьмом году. Да, мир пока мало похож на совершенство, полное логики и здравого смысла (и, боюсь, при нашей жизни похож не будет), но и на мир середины двадцатого века он уже тоже не похож. Люди в мире сочли беду общей гораздо раньше, чем она лично коснулась каждого. Собственно, наоборот: в тот момент, когда возникла беда, она сразу же каждого и коснулась. Этого не было в прошлом веке. Не было массовой готовности спасать и укрывать, не было огромного информационного поля, не было ощущения «ничья хата ни хрена не с краю». Европа выглядит и ведет себя иначе. Это и есть выученные уроки катастрофы. К сожалению, выученные небыстро и не все, и много кого из условно хороших сегодня можно много в чем обвинить. Но коллективные процессы вообще небыстрые. Точнее, они-то довольно быстрые, просто не в рамках одной человеческой жизни.
Можно считать, что нам не повезло: мы живем слишком близко к двадцатому веку. Но, с другой стороны, некоторые вон жили прямо в нем. А кто не в нем, тот ближе к Ивану Грозному вообще.
* * *
Кстати, вот еще чему меня научили мои юнгиане: выходов никогда не два. В любой ситуации, когда кажется, что будет либо это, либо то (любое «это» и какое угодно «то»), оба этих варианта в чем-то ущербны, нереалистичны и неполноценны. Из любой ситуации есть сколько угодно выходов. Если тебе кажется, что их только два - дождись дополнительной информации из подсознания. И прими в расчет, что ты пока много чего не видишь.
Более того. Если человеку снится, что он находится в замкнутом пространстве и мечется в ужасе от отсутствии выхода - это означает, что подсознание уже в курсе, что выход есть. Просто мысль его не нащупала пока, и сон является подсказкой, что именно это ей и нужно будет сделать. Как так? А очень просто: там, где выхода нет по дизайну, не возникнет самой концепции. Мысленная табличка «выхода нет» подразумевает очевидный факт его наличия. Он может быть заколочен, находиться в другом месте или временно не работать. Собственно, ясен пень, что он временно не работает, учитывая, для чего мы здесь собрались. Но сам факт того, что мы здесь собрались, означает, что выход есть.
* * *
Раз такое случилось - значит, такое случается. Раз такое случается - значит, такое проходит. Как же бабка невовремя умерла. Хотя… Она-то своего достаточно хватанула, за девяносто с хреном лет. Теперь наш черед.
Между прочим, моя знаменитая бабка пошла учить юнгианскую аналитику в шестьдесят два года. Раньше как-то было не до того. Сначала она росла во Флоренции, играла в теннис и ездила верхом, потом воевала в Войне за Независимость Израиля и хоронила первого жениха, потом была женой посла в Восточной Европе и встречалась с премьер-министрами, параллельно растила детей, устраивала дипломатические приемы, лечилась от раковой опухоли, работала на станции скорой психологической помощи, учила языки… В шестьдесят два года вышла на пенсию и пошла учить юнгианскую аналитику. Через тридцать лет умерла ведущим специалистом в этой области. Когда отмечали ее девяностолетний юбилей, искали для чтения гостевой лекции кого-нибудь, кто не был бы ее учеником. Нашли, в итоге. Но с трудом.
Когда я была беременна во второй раз, у меня была экстремально тяжелая беременность. Девять месяцев кряду мне было так плохо, как я не представляла, что человеку может быть плохо вообще. Единственная мысль, которая меня капельку, самую чуточку утешала - это мысль перед сном, что я могу не проснуться утром.
В этом состоянии я работала. Онлайн, из дома не выходила. Голова у меня еще шевелилась, а остальное не шевелилось все равно. Работала я честно. Но настолько из последних сил, что в какой-то момент спросила, в некотором даже удивлении от себя самой: зачем я это делаю? Меня практически нет, почему я не могу просто отключиться и не быть?
И Женька Шуйская, которая пасла меня как реаниматор с дефибриллятором, сама в тот момент с тяжело больной мамой, мне сказала:
- Ты это делаешь ради того, чтобы было, куда вернуться.
* * *
Тут я хотела было написать, мол, если теперь нам будет, куда вернуться - мы вернемся. А потом поняла, что мы никуда и не уходили. Нам некуда уйти. Мы просто здесь.
Она выслушивала и отвечала спокойно:
- Ну что ж. И такое случается.
- Правда? - меня немедленно отпускало. - Серьезно, случается?
- Ну да, - кивала бабка. - Вот, случилось же.
Бабка умерла пять лет назад, тоже в феврале. Ей было за девяносто. И я всё думаю: что бы она сейчас сказала? «Случилось же» - значит, и такое случается, да?
Очевидно, и такое случается. Случилось же. Но не отпускает. И я все думаю, на что же мне внутренне опереться. Как-то так получилось, что никакие предыдущие схемы сейчас не работают. Они все рассчитаны… на нормальность? На здравый смысл? На то, что в конце все будет хорошо, а если еще не хорошо - значит, это еще не конец?
Ладно. Это точно еще не конец. С этого и начнем.
* * *
Когда мне было еще совершенно надцать лет, мне в какой-то момент оказалось безвыходно плохо. Такое, «минус двадцать, ощущается как минус пятьдесят». Слегка поколебавшись, я отмела идею повеситься и пошла рыдать в университетский туалет. Заперлась в кабинке, прорыдала час, потом другой. Через два часы слезы иссякли и я достала книгу. Книгой был «Властелин колец». Так получилось, я его как раз дочитывала.
В книге Фродо упрямо пер на гору, хотя точно знал, что не сможет дойти, а если дойдет, то не сможет расстаться с кольцом. С ним шел Сэм, который точно не знал ничего. Им обоим было понятно, что идут они зря, что выхода нет и тьма, охватившая мир, его поглотит. Но все равно шли, потому что были упрямыми маленькими существами, в чьей жизни совершенно не было смысла по сравнению с великими мира сего. Они ничего не решали и ничего не могли изменить. Им было некуда уйти. Они просто шли вперед, шаг за шагом переставляя ноги. Кое-где ползком.
Они дошли. И Фродо столкнулся с тем, с чем и должен был столкнуться: с тем, что его миссия невыполнима. Кольцо Всевластья сбросить невозможно. Оно вынимает душу и заменяет ее собой. Фродо дошел, но на краю своей могилы кольцо его переиграло - потому что абсолютное зло всегда выигрывает, ведь ему терять нечего… да?
(Зареванная я, сидя на расстеленном свитере на полу университетского туалета, почти болела за это чертово кольцо: мир настолько рушился в тартарары, что смутно хотелось, чтобы уже обрушился, наконец).
И в этот момент там, на горе, случилось чудо. Чудо было безумным, зубастым и грязным. Оно было одержимо, как и кольцо, и его так же нельзя было остановить. Когда упрямый Фродо дошел до самого края, ему помогли - но помог не голый сумасшедший (который думал только о своем), не силы судьбы и даже не воля автора сюжета. Ему помогла сама схема жизни, которая всегда выигрывает в итоге, иначе мир давно перестал бы существовать. Фродо лишился кольца, пальца и покоя до конца своих дней, потому что абсолютное зло никого не минует бесследно. И жизнь в очередной раз победила, потому что жизнь побеждает всегда.
Я высморкалась в свитер. Моя собственная жизнь расстилалась вокруг и непрерывно билась током. Делай что можешь - и тебе помогут. Поможет сама схема жизни, потому что жизнь побеждает всегда.
Скомканный свитер убрался в рюкзак, я умылась под краном холодной водой и пошла потихоньку наружу. Без блеска, врать не буду. Но пошла.
* * *
Сейчас многие говорят: столько мы изучали уроки войн и катастроф, столько пытались осознать и не забыть, и где сейчас эти уроки? Явно прошли даром, если зло снова прорвалось в мир. Все, блин, начинается снова, весь беспредел двадцатого века.
В чем-то оно, и правда, похоже до жути. До мурашек, до черных кругов под глазами, до бессонных ночей и сведенных пальцев. До риторики, до выражений, до могил. Но.
Уроки катастрофы учат не те, кто может развязать следующую войну, а те, кому придется с ней справляться. Происходящее сегодня уже прямо сейчас не выглядит так, как в тридцать восьмом году. Да, мир пока мало похож на совершенство, полное логики и здравого смысла (и, боюсь, при нашей жизни похож не будет), но и на мир середины двадцатого века он уже тоже не похож. Люди в мире сочли беду общей гораздо раньше, чем она лично коснулась каждого. Собственно, наоборот: в тот момент, когда возникла беда, она сразу же каждого и коснулась. Этого не было в прошлом веке. Не было массовой готовности спасать и укрывать, не было огромного информационного поля, не было ощущения «ничья хата ни хрена не с краю». Европа выглядит и ведет себя иначе. Это и есть выученные уроки катастрофы. К сожалению, выученные небыстро и не все, и много кого из условно хороших сегодня можно много в чем обвинить. Но коллективные процессы вообще небыстрые. Точнее, они-то довольно быстрые, просто не в рамках одной человеческой жизни.
Можно считать, что нам не повезло: мы живем слишком близко к двадцатому веку. Но, с другой стороны, некоторые вон жили прямо в нем. А кто не в нем, тот ближе к Ивану Грозному вообще.
* * *
Кстати, вот еще чему меня научили мои юнгиане: выходов никогда не два. В любой ситуации, когда кажется, что будет либо это, либо то (любое «это» и какое угодно «то»), оба этих варианта в чем-то ущербны, нереалистичны и неполноценны. Из любой ситуации есть сколько угодно выходов. Если тебе кажется, что их только два - дождись дополнительной информации из подсознания. И прими в расчет, что ты пока много чего не видишь.
Более того. Если человеку снится, что он находится в замкнутом пространстве и мечется в ужасе от отсутствии выхода - это означает, что подсознание уже в курсе, что выход есть. Просто мысль его не нащупала пока, и сон является подсказкой, что именно это ей и нужно будет сделать. Как так? А очень просто: там, где выхода нет по дизайну, не возникнет самой концепции. Мысленная табличка «выхода нет» подразумевает очевидный факт его наличия. Он может быть заколочен, находиться в другом месте или временно не работать. Собственно, ясен пень, что он временно не работает, учитывая, для чего мы здесь собрались. Но сам факт того, что мы здесь собрались, означает, что выход есть.
* * *
Раз такое случилось - значит, такое случается. Раз такое случается - значит, такое проходит. Как же бабка невовремя умерла. Хотя… Она-то своего достаточно хватанула, за девяносто с хреном лет. Теперь наш черед.
Между прочим, моя знаменитая бабка пошла учить юнгианскую аналитику в шестьдесят два года. Раньше как-то было не до того. Сначала она росла во Флоренции, играла в теннис и ездила верхом, потом воевала в Войне за Независимость Израиля и хоронила первого жениха, потом была женой посла в Восточной Европе и встречалась с премьер-министрами, параллельно растила детей, устраивала дипломатические приемы, лечилась от раковой опухоли, работала на станции скорой психологической помощи, учила языки… В шестьдесят два года вышла на пенсию и пошла учить юнгианскую аналитику. Через тридцать лет умерла ведущим специалистом в этой области. Когда отмечали ее девяностолетний юбилей, искали для чтения гостевой лекции кого-нибудь, кто не был бы ее учеником. Нашли, в итоге. Но с трудом.
Когда я была беременна во второй раз, у меня была экстремально тяжелая беременность. Девять месяцев кряду мне было так плохо, как я не представляла, что человеку может быть плохо вообще. Единственная мысль, которая меня капельку, самую чуточку утешала - это мысль перед сном, что я могу не проснуться утром.
В этом состоянии я работала. Онлайн, из дома не выходила. Голова у меня еще шевелилась, а остальное не шевелилось все равно. Работала я честно. Но настолько из последних сил, что в какой-то момент спросила, в некотором даже удивлении от себя самой: зачем я это делаю? Меня практически нет, почему я не могу просто отключиться и не быть?
И Женька Шуйская, которая пасла меня как реаниматор с дефибриллятором, сама в тот момент с тяжело больной мамой, мне сказала:
- Ты это делаешь ради того, чтобы было, куда вернуться.
* * *
Тут я хотела было написать, мол, если теперь нам будет, куда вернуться - мы вернемся. А потом поняла, что мы никуда и не уходили. Нам некуда уйти. Мы просто здесь.