Московские пассажи. ч.2 Петровский пассаж
Продолжение. Начало ЗДЕСЬ (ч.1) и ЗДЕСЬ (ч.1а)
Фото нач.1980-х гг.
Владение, на котором в настоящее время находится Петровский пассаж - самый известный пассаж Москвы - с середины 1870-х годов принадлежало И. Г. Фирсанову. Его дочь Вера Фирсанова (Гонецкая) построила здесь "Петровский пассаж" (1903- 1906 гг., арх. С.М.Калугин), в котором разместились многие магазины как с дорогими товарами "поставщиков двора Его Императорского Величества", так и с доступными изделиями "Сергиевского дома трудолюбия". В начале 1920-х годов у входа в пассаж на стене в рамках "революционного плана монументальной пропаганды" было установлено рельефное изображение "Рабочий", выполненное скульптором М.Г.Манизером. Тогда же бывшие торговые помещения пассажа были приспособлены для постоянной промышленной выставки ВСНХ. Здесь также был организован кинотеатр. В начале 1930-х годов находился трест Дирижаблестрой, где одним из консультантов был работавший в СССР итальянский конструктор Умберто Нобиле. Потом в торговых помещениях "Петровского пассажа" открыли филиал ЦУМа.
На третьем этаже долгое время размещались коммунальные квартиры. В них, в частности, переселяли москвичей, потерявших жильё в годы войны от налётов вражеской авиации.
Фото 1928 г. Петровка. Перед Пассажем.
Предлагаю вашему вниманию статью из журнала "Огонёк" 1928 г.:
"Пассаж на большой улице шумит до вечера. Там под стеклянным колпаком движется множество женщин. И останавливаясь и вглянувшись в толпу, вы увидите среди них медленно бредущих от витрины к витрине, из пролета в пролет, очень медленно двигающихся, будто ждущих чего-то, будто пришедших сюда поглядеть, развлечься, встретить знакомых, таких же, как все, женщин в котиковом манто, в каракулевом саке, в беличьей шубке, в пальто коверкот, шевиот, бостон.
У каждого свое счастье. У курсистки-медички, шмыгающей снегами в анатомический театр - свое, у дикарки с перьями на голове и кольцом в носу - свое. Некий офицер-эмигрант, забравшись в недра владений какого-то дикого племени подарил царице десять пустых банок из-под мясных консервов, и потому в честь его были устроены самые пышные празднества. У царицы было высокое счастье овладеть блестящими жестянками, любоваться ими, взвывая от радости.
И если все жизненные устремления женщины в каракулевом саке, или в котиковом манто, или не в саке и не в манто, а в пальто коверкот, шевиот, все ее помыслы, порывы устремляются к чулкам со стрелкой, к душераздирающей красной сумочке, к духам „Убиган" и так далее - все по той же линии, только выше, дороже, недоступней, - то ведь самым высоким счастьем царицы дикарей представляется выеденная жестянка. Суть одна.
Их лица разрисованы ничуть не больше, чем все другие женские лица, которые разрисовываются. Их тонко овевают французские духи. У них целуют руку знакомые, о них "заботятся мужья, их любят родные. Они воспитывают детей, читают романы, ходят к знакомым танцевать фокстрот. Они - „люди своего круга", какого-то крыла, каких-то прослоек тронутой разложением интеллигенции.
Весь смысл жизни для них в дорогом наряде. Им нужно иметь всегда модные боты и модную шляпу, хорошие духи, настоящий заграничный кармин, заграничные чулки, модную шаль, модные туфли, красную сумку, складную серебряную пудреницу фирмы Коти, им нужно посещать институт красоты, блеклые ресницы превращать в жгуче-черные, массировать лицо, делать маникюр, завиваться у парикмахера... им нужно, нужно, нужно...
Фото 1928 г. Перед витриной Пассажа.
Тут физиономия мужика справа - восхитительна!
Они - матери, жены, сестры, и больше того: они -женщины, получившие права и обязанности в общественности, в строительстве, они - гражданки нашей страны.
Но муж получает „только" 300 рублей, но отец кормит семью, и красавице-дочери может с тоской купить две шляпки в год, с усилием - фетровые боты, с горем коверкотовое пальто. А красавица-дочь хочет котик, темный, как ночь тропиков, французский котик, зеленое шелковое платье.
Она прочитала сто переводных романов, до безумия влюблена в Монику Лербье, и вообще она давно „полевела" в своих взглядах па „половой вопрос", как давно „полевели" все знакомые ей женщины, встречающиеся на фокстротах, на всяческих „клоках", вечеринках и просто попойках, где кружится, плачет и хохочет быт нэпманского крыла служилых людей, быт людей, остановившихся в промежутке старого, отмирающего, и нового, нарождающегося.
Фото 1928 г. Это пассаж, но не Петровский... Не могу опознать...
И на каком-нибудь „клоке", на каком-нибудь „чарльстоне", или чорт знает на чем когда дочь хозяев играет что-то модное, вдруг заговорят о какой-то всем здесь знакомой женщине - жене всем знакомого мужа, матери пятилетнего ребенка. И „господин" В модном костюме „маренго", с манерами „воспитанного" человека, заметит небрежно и громко, так, чтобы слышали все - и хозяйка, и молодая дочь, и девочка-подросток, обезумевшая от „томных" танцев:
- Она? Эта... Она стоит только пятнадцать рублей.
Вы думаете, „почтенная мать семейства", хозяйка дома глянет строго на гостя? Вы думаете, дочь ее покраснеет и девочка-подросток отвернется? Нет. Просто рассмеются все. Просто кто-то ответит деловито:
- Дешево все-таки она ценит себя!
„Господин" в костюме „маренго" уже давно внес большую долю своего труда в дело воспитания женщин, ему известных. Он давно доказал своей жене и всем знакомым ее: и этой девочке-подростку, и сестре своей, и многим другим, что головокружительное изящество женщины, ее внешняя красота, ее „тон", ее губы, ее платье, ее маникюр, ее чулки, это - поэзия, выше которой уже нет ничего, это - ритм жизни.
Он ездил когда-то за границу и помнит гризеток, продавщиц цветов Рима, миловидных кельнерш Берлина, остроумных девушек парижских магазинов; он знает, что сотрудницы берлинских банков, контор, трестов, отправляясь на службу, прячут в сумочки вещи, предохраняющие от беременности и сифилиса... И ему все это очень понравилось. Об этой позорной и страшной эксплоатации девушек-тружениц в буржуазных странах он расскажет, как о пределе эмансипации женщины. Он - убожески тупой, откровенно - грязный - проституцию возводит в культ „новых" отношений людей, освобожденных от „предрассудков".
В антракте концерта в Колонном зале я слушал разговор двух женщин. Они сидели в партере на дорогих местах и грустили вслух о том, как невыносимо теперь жить, как все дорого.
Одна из них - молодая женщина, с нежным, красивым лицом - после длинных жалоб проглотила шоколадную конфетку с ромом и совсем обычно сказала: - Поневоле пойдешь... Другая расхохоталась.
Пойти продаваться на улицу, очевидно, для этой нарядной женщины не страшно, не низко.
И женщины типа „куколок", женщины, которые доводят до скамьи подсудимых своих близких, женщины, превратившиеся в общественный мусор, на своих „вечерах" в своем „обществе» торгуют собой, выходят в пассаж, в кафе.
Они медленно бредут от витрины к витрине, они идут из пролета в пролет с лицами благопристойными, строгими, гордыми. И вдруг кто-то из них, проходя мимо вас, шепчет тихо, ласково:
- Я живу недалеко.
Никто этого не заметит… Она будет вынимать зеркальце из светлой сумочки, она невзначай пройдет рядом с вами:
- Тридцать рублей.
Тридцать рублей - две коробки пудры Коти, тридцать рублей - три пары настоящих заграничных чулок, тридцать рублей - фетровые боты, тридцать рублей - модная шляпа... Сейчас же можно купить»
Кто "она? Мать?... Мать - и вечером будет целовать своего ребенка. Кто она - друг, жена, любимая дочь? Нет, только не нужда выгнала ее на улицу. Ее руки выхолены, заграничная косметика, положенная на ее лицо, стоит двух обедов вузовки, одежды ее стоят дороже, чем все взятое домашнее обзаведение средней рабочей семьи.
Как-то на улице меня остановил знакомый писатель. Он возбужденно почти кричал мне:
- Что это такое? Что это за женщины? Ко мне сейчас подошла женщина в котиковой шубе и прошептала:
- Я живу недалеко.
Он не понял сразу, что означало такое обращение. Женщина решила, что он иностранец, и тогда на французском языке, очень изящно и тонко, дала понять о себе.
Я рассказал как мог, что это такой вид проституции, что женщины, которым многое „нужно", от „моды" до „моды", от „нужды" до новой „нужды", между прочим, продают себя.
- Но это же самый страшный вид проституции! - ужаснулся мой собеседник.
Да. Это - самый страшный вид проституции. Как наркозом отравляет и разлагает он все окружающее, ибо эти женщины уже обзавелись своей „идеологией", которая не только оправдывает, но приветствует продажу тела, как нечто естественное, н даже необходимое „в наш практический век".
Да, это - самый страшный вид проституции".
Ник.Погодин.
Не буду комментировать... Хотя так и чешется...
Фото 1950-х гг. Слева Петровский пассаж.
Фото нач.1970-х гг.
Фото нач.1980-х гг.
Владение, на котором в настоящее время находится Петровский пассаж - самый известный пассаж Москвы - с середины 1870-х годов принадлежало И. Г. Фирсанову. Его дочь Вера Фирсанова (Гонецкая) построила здесь "Петровский пассаж" (1903- 1906 гг., арх. С.М.Калугин), в котором разместились многие магазины как с дорогими товарами "поставщиков двора Его Императорского Величества", так и с доступными изделиями "Сергиевского дома трудолюбия". В начале 1920-х годов у входа в пассаж на стене в рамках "революционного плана монументальной пропаганды" было установлено рельефное изображение "Рабочий", выполненное скульптором М.Г.Манизером. Тогда же бывшие торговые помещения пассажа были приспособлены для постоянной промышленной выставки ВСНХ. Здесь также был организован кинотеатр. В начале 1930-х годов находился трест Дирижаблестрой, где одним из консультантов был работавший в СССР итальянский конструктор Умберто Нобиле. Потом в торговых помещениях "Петровского пассажа" открыли филиал ЦУМа.
На третьем этаже долгое время размещались коммунальные квартиры. В них, в частности, переселяли москвичей, потерявших жильё в годы войны от налётов вражеской авиации.
Фото 1928 г. Петровка. Перед Пассажем.
Предлагаю вашему вниманию статью из журнала "Огонёк" 1928 г.:
"Пассаж на большой улице шумит до вечера. Там под стеклянным колпаком движется множество женщин. И останавливаясь и вглянувшись в толпу, вы увидите среди них медленно бредущих от витрины к витрине, из пролета в пролет, очень медленно двигающихся, будто ждущих чего-то, будто пришедших сюда поглядеть, развлечься, встретить знакомых, таких же, как все, женщин в котиковом манто, в каракулевом саке, в беличьей шубке, в пальто коверкот, шевиот, бостон.
У каждого свое счастье. У курсистки-медички, шмыгающей снегами в анатомический театр - свое, у дикарки с перьями на голове и кольцом в носу - свое. Некий офицер-эмигрант, забравшись в недра владений какого-то дикого племени подарил царице десять пустых банок из-под мясных консервов, и потому в честь его были устроены самые пышные празднества. У царицы было высокое счастье овладеть блестящими жестянками, любоваться ими, взвывая от радости.
И если все жизненные устремления женщины в каракулевом саке, или в котиковом манто, или не в саке и не в манто, а в пальто коверкот, шевиот, все ее помыслы, порывы устремляются к чулкам со стрелкой, к душераздирающей красной сумочке, к духам „Убиган" и так далее - все по той же линии, только выше, дороже, недоступней, - то ведь самым высоким счастьем царицы дикарей представляется выеденная жестянка. Суть одна.
Их лица разрисованы ничуть не больше, чем все другие женские лица, которые разрисовываются. Их тонко овевают французские духи. У них целуют руку знакомые, о них "заботятся мужья, их любят родные. Они воспитывают детей, читают романы, ходят к знакомым танцевать фокстрот. Они - „люди своего круга", какого-то крыла, каких-то прослоек тронутой разложением интеллигенции.
Весь смысл жизни для них в дорогом наряде. Им нужно иметь всегда модные боты и модную шляпу, хорошие духи, настоящий заграничный кармин, заграничные чулки, модную шаль, модные туфли, красную сумку, складную серебряную пудреницу фирмы Коти, им нужно посещать институт красоты, блеклые ресницы превращать в жгуче-черные, массировать лицо, делать маникюр, завиваться у парикмахера... им нужно, нужно, нужно...
Фото 1928 г. Перед витриной Пассажа.
Тут физиономия мужика справа - восхитительна!
Они - матери, жены, сестры, и больше того: они -женщины, получившие права и обязанности в общественности, в строительстве, они - гражданки нашей страны.
Но муж получает „только" 300 рублей, но отец кормит семью, и красавице-дочери может с тоской купить две шляпки в год, с усилием - фетровые боты, с горем коверкотовое пальто. А красавица-дочь хочет котик, темный, как ночь тропиков, французский котик, зеленое шелковое платье.
Она прочитала сто переводных романов, до безумия влюблена в Монику Лербье, и вообще она давно „полевела" в своих взглядах па „половой вопрос", как давно „полевели" все знакомые ей женщины, встречающиеся на фокстротах, на всяческих „клоках", вечеринках и просто попойках, где кружится, плачет и хохочет быт нэпманского крыла служилых людей, быт людей, остановившихся в промежутке старого, отмирающего, и нового, нарождающегося.
Фото 1928 г. Это пассаж, но не Петровский... Не могу опознать...
И на каком-нибудь „клоке", на каком-нибудь „чарльстоне", или чорт знает на чем когда дочь хозяев играет что-то модное, вдруг заговорят о какой-то всем здесь знакомой женщине - жене всем знакомого мужа, матери пятилетнего ребенка. И „господин" В модном костюме „маренго", с манерами „воспитанного" человека, заметит небрежно и громко, так, чтобы слышали все - и хозяйка, и молодая дочь, и девочка-подросток, обезумевшая от „томных" танцев:
- Она? Эта... Она стоит только пятнадцать рублей.
Вы думаете, „почтенная мать семейства", хозяйка дома глянет строго на гостя? Вы думаете, дочь ее покраснеет и девочка-подросток отвернется? Нет. Просто рассмеются все. Просто кто-то ответит деловито:
- Дешево все-таки она ценит себя!
„Господин" в костюме „маренго" уже давно внес большую долю своего труда в дело воспитания женщин, ему известных. Он давно доказал своей жене и всем знакомым ее: и этой девочке-подростку, и сестре своей, и многим другим, что головокружительное изящество женщины, ее внешняя красота, ее „тон", ее губы, ее платье, ее маникюр, ее чулки, это - поэзия, выше которой уже нет ничего, это - ритм жизни.
Он ездил когда-то за границу и помнит гризеток, продавщиц цветов Рима, миловидных кельнерш Берлина, остроумных девушек парижских магазинов; он знает, что сотрудницы берлинских банков, контор, трестов, отправляясь на службу, прячут в сумочки вещи, предохраняющие от беременности и сифилиса... И ему все это очень понравилось. Об этой позорной и страшной эксплоатации девушек-тружениц в буржуазных странах он расскажет, как о пределе эмансипации женщины. Он - убожески тупой, откровенно - грязный - проституцию возводит в культ „новых" отношений людей, освобожденных от „предрассудков".
В антракте концерта в Колонном зале я слушал разговор двух женщин. Они сидели в партере на дорогих местах и грустили вслух о том, как невыносимо теперь жить, как все дорого.
Одна из них - молодая женщина, с нежным, красивым лицом - после длинных жалоб проглотила шоколадную конфетку с ромом и совсем обычно сказала: - Поневоле пойдешь... Другая расхохоталась.
Пойти продаваться на улицу, очевидно, для этой нарядной женщины не страшно, не низко.
И женщины типа „куколок", женщины, которые доводят до скамьи подсудимых своих близких, женщины, превратившиеся в общественный мусор, на своих „вечерах" в своем „обществе» торгуют собой, выходят в пассаж, в кафе.
Они медленно бредут от витрины к витрине, они идут из пролета в пролет с лицами благопристойными, строгими, гордыми. И вдруг кто-то из них, проходя мимо вас, шепчет тихо, ласково:
- Я живу недалеко.
Никто этого не заметит… Она будет вынимать зеркальце из светлой сумочки, она невзначай пройдет рядом с вами:
- Тридцать рублей.
Тридцать рублей - две коробки пудры Коти, тридцать рублей - три пары настоящих заграничных чулок, тридцать рублей - фетровые боты, тридцать рублей - модная шляпа... Сейчас же можно купить»
Кто "она? Мать?... Мать - и вечером будет целовать своего ребенка. Кто она - друг, жена, любимая дочь? Нет, только не нужда выгнала ее на улицу. Ее руки выхолены, заграничная косметика, положенная на ее лицо, стоит двух обедов вузовки, одежды ее стоят дороже, чем все взятое домашнее обзаведение средней рабочей семьи.
Как-то на улице меня остановил знакомый писатель. Он возбужденно почти кричал мне:
- Что это такое? Что это за женщины? Ко мне сейчас подошла женщина в котиковой шубе и прошептала:
- Я живу недалеко.
Он не понял сразу, что означало такое обращение. Женщина решила, что он иностранец, и тогда на французском языке, очень изящно и тонко, дала понять о себе.
Я рассказал как мог, что это такой вид проституции, что женщины, которым многое „нужно", от „моды" до „моды", от „нужды" до новой „нужды", между прочим, продают себя.
- Но это же самый страшный вид проституции! - ужаснулся мой собеседник.
Да. Это - самый страшный вид проституции. Как наркозом отравляет и разлагает он все окружающее, ибо эти женщины уже обзавелись своей „идеологией", которая не только оправдывает, но приветствует продажу тела, как нечто естественное, н даже необходимое „в наш практический век".
Да, это - самый страшный вид проституции".
Ник.Погодин.
Не буду комментировать... Хотя так и чешется...
Фото 1950-х гг. Слева Петровский пассаж.
Фото нач.1970-х гг.