Ирина Макаревич. Малый Кисельный
Мы жили на третьем этаже дома №5 в Малом Кисельном переулке. Это была бывшая квартира одной из ветвей купцов Морозовых. Глава семьи уже умер, но была жива Марья Андреевна, его жена, очень красивая, тонкая и аристократичная женщина, львица: тонкое лицо, нос с горбинкой, роскошные седые волосы, тогда это называлось «маркиза», все руки в кольцах, жена купца! Ее дочь Маруся была уже советской, ходила на лыжах, что для Марьи Андреевны было признаком хамья. Дома были прекрасные - один дом Оболенского, в котором жили поначалу, чего стоит. Наш, Морозовский дом - некрасивый, но очень мощный. Вход был со двора, сейчас он застроен, а в доме - областная прокуратура. Лестница была очень хорошая, с красивыми перилами. На первом этаже, занимая весь кусок дома, жили в двух квартирах очень состоятельные люди. У нас было два двора - жившие в длинном коридоре спускались в другой, темный двор, напоминавший петербургский колодец. Двор наш был квадратный, у одних окна выходили в колодец, другой был наш, во дворе был спуск в подвал, где жила Галька Голованова. В каждом доме был черный ход, через который по лестнице можно было спуститься в соседний двор.
Во дворе мы собирались с девчонками, устраивали какие-то праздники, много времени проводили в нашем Малом Кисельном, машин тогда было мало. Если тек ручеек, мы старались его подвести к канализации. Девчонки даже подметали улицу перед праздниками, хотя у нас были прекрасные дворники-татары. Ходили они в больших белых фартуках и жетонах на левой стороне груди, жили в подвалах, но в неплохих комнатках. Во дворе все время играли в прятки, классики, прыгалки. Вечно стайками бегали на бульвар - Галька, Люська, Нинка и я. Особенно я дружила с рыженькой Нинкой Рябовой - у нее были совершенно простые родители, приехавшая из деревни Марья Петровна, и статный, серьезный Георгий Иванович. С горки на Трубной площади мы всегда катались на санках. Было два выезда к трамваям, идущим вниз и вверх, и мама все время беспокоилась. Во дворе заливали каток, какие-то коньки прикручивались на валенки, но у меня валенок не было, мама их терпеть не могла. Все время за меня беспокоилась, где упала, что разорвала, не разбила ли колено. Во время войны поставили сараи, отделив наш двор от двора Оболенского - у каждой квартиры был сарай, где по углам у каждого лежали дрова, отопление было печное, голландкой. Мы с мамой ездили на дровяные склады, получали дрова, нанимали рубить, сами грузили и привозили в сарай. Для растопки нужны были мелкие лучинки, и я на улице сама их рубила, мама не запрещала.
Все отчетливо помню, что было в коммунальной квартире, причем с самого детства - не с трех лет, конечно, но с шести - точно. Входишь: Шолохова, Макаревич, Бекины, Золотовицкие, потом аппендикс, чуть поворачиваешь, видишь окно, в нише висит телефон, за ним - огромный коридор - Петрова, Рябовы, Воропаева, Ляля, Морозовы - всего пятнадцать комнат, у каждой над дверью висит корыто на гвозде. Наш коридор был широкий - мы жили в первой половине квартиры. В коридоре стояла у каждого своя хламида-манада, у нас - два роскошных сундука, с которыми мама приехала с Украины. Все ребята на них сидели, а иногда в сундуках прятались. В коммунальной квартире было полно детей. Мы вечно устраивали соревнования и играли в лото, даже катались по коридору на велосипеде. В конце коридора была огромная, дореволюционная раковина морозовского умывальника, а над ним - замечательный медный кран. Два туалета и вход на кухню, две ступеньки вниз. Кухня очень небольшая, страшная раковина, и у каждого свой стол, на нем керосинка, у каждого своя. А уже после войны нам провели газ и поставили плиты, у каждого - своя конфорка, поди поставь на чужую!
Льву Ивановичу Онищику дали лучшую комнату в бывшей квартире Морозовых - светлую, большую, с огромными окнами, выходившими в Кисельный тупик. На окнах висели очень красивые большие занавеси с медальонами, все было освещено. И всегда у нас собирались вечеринки - мама без них не могла жить. Наша комната была своеобразным клубом - мама всех привлекала, человек радостный, веселый, не знавший никакого уныния. Наш огромный стол, стоявший в пролете между огромными окнами, придвигался к дивану, вокруг ставились стулья. Возле дивана расставлялся стол, на вечеринку приглашались наивная и бесхозяйственная Маруся, Мария Владимировна Морозова, ее дядя, Евгений Илларионович, адмирал, совершенно древний. Приходил он в форме, с потрясающими погонами, кортиком и баками из 19 века. Он обожал танцевать под пластинку с мамой - падэспань и полонез. Мама в квартире научила всех готовить прекрасное украинское жаркое, пироги - они кроме щей и котлет ничего не умели. Мама никакой националисткой не была, но говорила: «Эти кацапы такие грязные, и готовить совершенно не умеют!».
Муж Маруси, Ваня Юдин, был из Кировской области, из Котельнича, деревенский парень, волосы как пшеница, розовое лицо, голубые глаза. Маруся была очень демократичной, хотя ничего не умела - на столе у нее стояла вакса для чистки обуви, а кастрюли никогда не мылись. Маруся не обращала на быт внимания, ну, тряпка грязная, ну и что! Ваня пришел, все начистил, перетряс постели, потом у них родился сын Вовка, тоже голубоглазый губастый блондин. Как и Маруся, Ваня закончил химический факультет, Маруся после войны защитила кандидатскую и докторскую, но они разошлись, Ваня не выдержал. Маруся была очень флегматичной, с распахнутыми глазами: «Маруся, у вас все сбежало, подгорело!». «Да? Ну надо же!». Ее все любили, она никогда ни с кем не конфликтовала, и у нее всегда все получалось. Еще была ее сестра Ниночка - невзрачная косоглазая застенчивая девушка, у нее было двое детей, и после смерти Марьи Андреевны они заняли ее комнату. Вовка уже умер - а Марусе за 90, и до сих пор на лыжах ходит.
Еще ходили Кирсановы - Игорь Николаевич, типичный инженер с тонким лицом, работник проектного института при заводе, в шесть утра на цыпочках выносивший горшок. Его жена Татьяна Владимировна, неприятная особа на десять лет старше, работала в каком-то министерстве секретаршей, мужа держала в кулаке, пикнуть не мог! Но как только Игорь Николаевич за дверь, к ней тут же приходили мужички. У них родился сын Вадик, чуть моложе меня. Мы очень дружили. Татьяна Владимировна за ним особо не следила, и он часто оставался голодным. Я Вадика подкармливала - тетя Нюся присылала нам во время войны из Казахстана какой-то жир и мед. Нюся присылала посылку и для дяди Володи в лагерь - курдюк, бараний жир с чесноком. Готовить я умела с детства, и орала по коридору «Вадь, приходи!». В кузнецовских блюдцах я носила ему вареники, макая их в мед. А как приходила посылка, я каждому распределяла по чесноку: «Вадька, ешь, а то зубы все повыпадут!». Вадик был очень способный к технике, и стал специалистом по автотранспорту, защитил диссертацию. Несколько лет назад мы собрались ехать к нему за город, и тут он скоропостижно умер. Борис говорил мне, что Вадик меня все время вспоминал, как ангела-хранителя, я ему была как старшая сестра.
Анна Прокофьевна Петрова была деревенская баба, ядреная блондинка, с гладко зачесанными волосами, как их кормящими грудью рисовала Серебрякова. Муж ее, Сергей Петрович, тихий скромный мужичонка, ходил под этой бабой, работал печатником в типографии. Два сына - один, Толька, немного меня старше, забитый матерью красивый блондинчик, слабого здоровья. Толька пошел учиться в бывшую рядом школу НКВД, а второй сын, Володька Петров, огромный увалень, оказался способным технарем и защитил кандидатскую, стал научным работником. Женился на Тамаре, родил сына, получил свою комнату и с родителями только здоровался. Толька всегда мне помогал, учил кататься на коньках, показал все азы катка, а потом в награду подарил свои коньки с ботинками из мягкой кожи. Они мне налезали на очень толстый носок. Тогда коньки были большое дело! Часто я пропускала уроки, и вместо учебников клала в портфель коньки. Каток у нас был очень фешенебельный, на Петровке, 26 - там каталась масса модных девушек, в модных брючках и меховых кофточках и даже шляпах. Они сидели в буфете с молодыми людьми - тогда, конечно, не выпивали, пили чай с пирожными. У меня на это денег не было, но скоро появились знакомые, с которыми я стала кататься парами. Мы делали широченные шаги - один шаг, и летишь в один угол катка, другой - в другой. И мне было очень интересно, смотрят на меня или нет.
Александра Михайловна Шолохова была обычной женщиной, работавшей на швейной фабрике, законченная алкоголичка, все время запивала. Очень чистенькая, полноватая, небольшого роста, с красным носом, она великолепно, как до революции, шила, мама часто заказывала ей блузки, мне она сшила брюки из австрийской тончайшей серой шерсти, в которых я, выйдя замуж, уехала в Коктебель. Потом сшила мне черную юбку из французского крепа, и я ее заносила до дыр. Но, получая деньги, она все пропивала. У Шолоховой окна выходили на задний двор тупика. Комната ее напоминала узкий пенал, где стояли под бесчисленным количеством покрывал две кровати, ее и обожавшего ее сына Левы. Некрасивый русский блондин, он учился в МГУ на мехмате, а когда мать умерла, куда-то уехал, но жизнь у него не сложилась - не то неудачно женился, не то тоже запил.
Главой семьи Бекиных был Федор Костантинович, очень интересный высокий худощавый старик-геолог. Может, он и не был таким стариком, но нам казался из-за роскошной седой шевелюры. У него была милая дочь, мать Тани Бобр, никогда не вынимавшая папиросы изо рта, и сын Женя от разных браков. Жены давно умерли, а интеллигентный Женя закончил милицейскую школу, и дорос до начальника Петровки, 38. Вдруг он женился на Шурке, инструкторе парашютной школы ОСОАВИАХИМ - тогда очень модно было заниматься авиаспортом. Это было мордастое, беспредельное хамье. Танькину мать, Женькину сестру, она выгнала, и родила сначала Борьку, потом Сашку - но ни один из них по интеллекту рядом не стоял с отцом. Первыми они купили телевизор - экран был с открытку, но это было что-то потрясающее! Чтобы наладить отношения, она всех приглашала на просмотр, молодежь в первую очередь. И мы с Нинкой толпились возле ее двери. Мама моя очень противилась этому общению - Шура учила нас маршировать в коридоре под советские песни. Борька да сих пор вспоминает, как меня выбрали королевой района, и все мальчишки были влюблены, сидели-поджидали. Когда я вышла замуж, все были безумно расстроены, потому что кто-то из них намеревался на мне жениться.
У Антонины Ивановны Райской, вдовы прокурора и в прошлом видной московской красавицы, было две комнаты - в одной она жила с сыном Женей, а во второй жил ее старший сын, инженер Николай Анциферов. Но его надолго послали учиться за границу, и Антонина Ивановна сдала эту комнату Ляле. С Антониной Ивановной Ляля очень подружилась, та много ей рассказывала о прошлой московской жизни, губернаторских балах, показывала свои фотографии в роскошных туалетах, и шляпы, которые сохранились в лубяных коробках, стоящих одна на другой. Мама с ней поддерживала отношения, но нельзя сказать, что они сидели друг у друга - Антонина Ивановна к нам никогда не ходила, держалась особняком от всех соседей. К ней ходили «бывшие». Выходя из своей комнаты, она не шла по коридору, а проплывала в длинном хитоне, спина, посадка головы, все у нее было, как положено, пусть и без корсета. У нее были больные ноги, и она сменила прежние туфли на парусиновые тапочки синего цвета на резиновой подошве - молодые девушки носили белые и красили их зубным порошком. Дети все замечали, и говорили, что «у Антонины Ивановны тапочки сбоку на косточках прорвались!». А я сообщала Нинке или Вадьке, «Антонина Ивановна идет в рваных тапочках!». На кухне она никогда никаких супов не варила, с сыном Женей они всегда пили крепкий чай или ароматный кофе. Ведь она всю жизнь жила с прислугой, а тут попала в такую ситуацию - ее мужа, прокурора, кажется, посадили. Сын Коля был очень интересный, высоченный, чем-то напоминал Маяковского, прекрасный специалист, инженер, очень горделивый. У его жены Маруськи была дочка Наташка. Коля куда-то уехал, и у нее случился роман с милиционером, от которого родился сын Котька. Ей надо было работать, и мы с Нинкой нанимались к ней к ней няньками, деньги зарабатывали, возились с Котькой. Сын Женя, породистый, капризный, надменный ребенок, обладатель шикарного немецкого конструктора и железной дороги, которыми он очень годился, вырос - высокий, прямая мамина походка, надменный взгляд, и точно также дефилировал по коридору. Антонина Ивановна очень следила за ним, а он вдруг решил жениться. Невеста ей очень не понравилась, для нее это была какая-то простушка, работавшая техником. Потом жена не выдержала и куда-то исчезла. Антонина Ивановна очень много курила, зажигая одну папиросу о другую, и в войну умерла от рака легких. Ее сыновья Женя Райский и Коля Анциферов разъехались.
У семьи Золотовицких был свой коридорчик с кухонькой и туалетом, и две комнаты, огромная и небольшая - в большой жил Зяма, в маленькой - его брат Лева. Оба были полные, но Лева неинтересный внешне, а Зяма красавец. Оба женились - Лева на Рае, страшной как смертный грех бабе с длинным носом, а Зяма - на красавице Полине Борисовне, которую на самом деле звали Перель Бенционовна. Очень неглупая, милейшая женщина, мама с ней очень подружилась, она с мамой - тем более. Живя за Зямой, она не работала, очень красиво одевалась, и у них родился сын Гарик, у Левы тоже родилось двое детей. Зяма приходил к нам конфиденциально звонить по телефону, который стоял у нас в комнате, папа получил как научный работник - общий драндулет висел в коридоре возле окна, недалеко от нас. «Вера Петровна, к вам можно?», «Конечно, Зиновий Маркович!». Он садился на персидский диван: «Алле, Мытищи? Партия готова? Босоножки? Танкетки или нет?». Полина всегда ходила в шикарных японских халатах или крепдешиновых хитонах. Она мне отдавала вещи, я была бедная. Однажды подарила мне белые босоножки с кожаными бантами, очень красивые - у нас была одинакова нога. Я их надевала на выход. Еще давала надевать, в консерваторию или ресторан крепдешиновую бледно-розовую блузку с рукавами как у летучей мыши и бантом. Потом ее мне подарила, и ее носила моя мама. У них тоже была большая комната - сплошные серванты с фарфором и хрусталем.
В войну голодали, мама поступила работать простым курьером в «Нефтегазосъемку» возле Павелецкого вокзала, потом ее перевели на лучшую должность. Ходила она в здоровых мужских ботинках, каком-то ватнике и пальто на рыбьем меху, у нее вообще не было зимнего пальто. Мои шапка и пальто были сделаны из маминого норкового палантина, огромного, как банное полотенце. Мама сшила мне валенки из стеганого одеяла, как тогда ходили. Дома мама одевалась в капоты с украинскими мальвами, которые шила себе сама. В комнате у нас стояло корыто, мама в капоте стирала белье. И я девочкой нанималась стирать к соседке Маруське, деньги давала маме, и мы шли на рынок, покупали картошку и кружку молока. Наш был Центральный рынок с огромным зданием, множеством проходов. Мы ходили, меняли вещи на кило картошки, кружку молока. Картошка была изумительная, вся чистая, в жизни никогда не было ничего темного. Я умела вышивать и вязать, от маминых платьев оставались кусочки крепдешина, самого лучшего шелка, по краям я делала крючком кружево, и эти платочки мы продавали на рынке. Один платочек был на голубом ярком фоне в горошек, вокруг белое кружево, его сразу торговка купила. Никакой уличной торговли не было, только возле рынков - как сейчас бабки стоят, торговали только в войну. Сколько лет прошло после войны, а житуха та же - те же нищие и голодные стоят, что-то продают.
Первые два класса я училась на Трубной улице, в 229-й, в переулке, перпендикулярном цирку. В Рождественском монастыре была наша 240-я школа, в кельях жили люди, среди них главная хулиганка Сара Шульман, выше меня на голову. Выхватывала у нас портфели, на них спускалась с ледовой горки, и жутко смеялась. У самой у нее портфеля не было, носила тетрадки перевязанные веревкой. В школе я любила физический и зоологический кабинеты, где у нас жили всякие хорьки. Потом я по физике стала плохо успевать. Отличницы были Светка Фалькович из добропорядочной еврейской семьи, она стала доктором филологических наук, и Тамарка Ивашкина из совершенно простецкой семьи с Лубянки, но они дружили и сидели за одной партой. Я дружила с красавцем отличником Олегом Молдавским, Эльзой Резниковой. В школе часто устраивали вечера и я обязательно участвовала в школьных спектаклях. На Рождественском бульваре в огромном доме была моя музыкальная школа. Вначале я училась на арфе - на фортепиано не было мест. В доме было два пианино, Лев Иванович подарил маме немецкое «Зеллер», а Ляля купила «Кальмер». На следующий год меня перевели на фортепиано. Я ленилась, но «Лунную сонату» и вальсы Шопена играла. Школу я так и не закончила, и мама пригласила домашнего педагога. У меня обнаружился голос, и я вечно выступала, или читала украинские стихи, или пела украинские песни, «Ревет и стонет Днипр широкий» или русский романс «То было раннею весной». Потом я даже пела по радио. Разбитной я не была, скорей, довольно застенчивой, стеснительной. После уже выработался мой энергичный характер, мне было несложно куда-то пойти. Из школы я ушла после восьмого класса, не заладилось с учителями, ушла в школу в Марьиной роще. Потом мама лежала с инфарктом, постоянно ходила врач Диммерштейн, выхаживала, лекарств тогда не было. И мне пришлось идти в вечерний техникум, чтобы работать.
Лев Иванович Онищик нашел мне хороший техникум, редакционно-издательский. Однажды он приехал рано, и повел меня в Старопанский переулок, напротив ГУМа. Мы пришли к директору техникума, он представился. Это не был блат, я сдавала экзамены и поступила. И он же устроил меня работать корректором в «Речиздат» в Хрустальном переулке, где сейчас Гостиный двор. В продолжении здания Гостиного двора, в старинном доме и было издательство. По другую сторону коридора был «Мориздат». Я выправляла ошибки в специализированных научных книжках. Работали там очень интеллигентные люди, художники, редакторы, корректорами руководила Тамара, строгая молодая женщина, везде находившая ошибки. Симпатичным был наш художник Володя Кондратьев.
Одновременно я работала манекенщицей. Меня завербовали на Кузнецком мосту, где я все время бывала на выставках, очень любила живопись. Кто-то приметил, и пригласили. Маме я ничего не сказала, она ведь хотела, чтобы я занималась музыкой - а здесь и общество совсем не то! Тогда было небольшое количество претенденток, примерно одинаковый рост и размеры, но одна не выдалась лицом или грацией, на нее шьют и ее мучают портнихи. А на такую, как я, уже надевают - меня выбрали ходить по подиуму. Там же была красивая, высокая татарка Тамара Шаракудинова, Рубен Николаевич Симонов ею очень увлекался. Когда я вышла замуж, вдруг приходит конверт с приглашением на показ, и Юрий Александрович разозлился: «Чтоб моя жена была манекенщицей! Ни в коем случае, Ирочка! С кем ты там общаешься?». И все - но я особо и не переживала.
После техникума я поступила в Полиграфический институт на Садовом кольце. К этому времени я уже стала литредактором в издательстве «Речиздат», а потом пошла в журнал «Вопросы литературы». В институте я много занималась спортом, полюбила греблю, но скрывала, что плохо плаваю; все время играла в волейбол - я высокая, и у меня была отличная подача. И, конечно, продолжались коньки, на которых я ходила как по земле! У Зямы и Левы Золотовицких была сестра Фира, а у нее сын Вилька, они жили над магазином «Грузия» на улице Горького. И его школьными друзьями были жившие на Сретенке Миша Богомильский, отец его, Рафаил Давыдович, был известным профессором-отоларингологом, и Владик Копп из знаменитой династии гинекологов. Вместе они пошли во второй медицинский институт, и стали выдающимися врачами - Мишка до сих пор крупный врач-отоларинголог. Миша с золотой медалью закончил школу, великолепно катался на коньках и стал моим первым поклонником. Но я была воспитана строго, никаких взаимоотношений с мужчинами. Всех приглашала в гости, мама пекла пироги, расставлялся огромный стол. Мишка великолепно танцевал модные танцы, чарльстон и твист, у него была небольшая для мужчины тонкая рука. Миша потом выгодно женился на еврейке.
Я перебралась с Петровки на ЦДСА, каток заливался не на пруду, а рядом. Вдоль Цветного бульвара стояли шикарные дореволюционные дома, кроме цирка, были кинотеатр и ресторан на углу Самотеки и Садового, куда мы заходили за пирожками с чаем после катка. В больших магазинах можно было взять тройную порцию вишневой или сливовой газировки из конусов. Мороженое продавалось повсюду и стоило три копейки. Другие кинотеатры были «Уран» на Сретенке и «Форум» на Садовом. Там был свой мир с горбатыми переулками и кучей знакомых. Часто мы ходили на вечера в разные вузы, в Суриковский, прорывались на танцы в ЦДРИ, на новогодние елки. Мама отпускала, что удивительно. Появился новый знакомый, Лева, научивший меня кататься на лыжах, на коньках мы тоже выделывали феноменальные выкрутасы. Мы ходили на Мясницкую в Дом инженера и техника, в анфиладу шикарных залов, куда втихаря приглашали джазы. В техникуме джаз возглавлял Володька Гликин, хромой восточный человек. Там мы уже танцевали вместе с Женькой Евтушенко, который много за мной ухаживал. Он учился на оформительском, а я на редакционном, но он ушел, послал этот техникум на фиг, из Литинститута его тоже потом вышибли.
Во дворе мы собирались с девчонками, устраивали какие-то праздники, много времени проводили в нашем Малом Кисельном, машин тогда было мало. Если тек ручеек, мы старались его подвести к канализации. Девчонки даже подметали улицу перед праздниками, хотя у нас были прекрасные дворники-татары. Ходили они в больших белых фартуках и жетонах на левой стороне груди, жили в подвалах, но в неплохих комнатках. Во дворе все время играли в прятки, классики, прыгалки. Вечно стайками бегали на бульвар - Галька, Люська, Нинка и я. Особенно я дружила с рыженькой Нинкой Рябовой - у нее были совершенно простые родители, приехавшая из деревни Марья Петровна, и статный, серьезный Георгий Иванович. С горки на Трубной площади мы всегда катались на санках. Было два выезда к трамваям, идущим вниз и вверх, и мама все время беспокоилась. Во дворе заливали каток, какие-то коньки прикручивались на валенки, но у меня валенок не было, мама их терпеть не могла. Все время за меня беспокоилась, где упала, что разорвала, не разбила ли колено. Во время войны поставили сараи, отделив наш двор от двора Оболенского - у каждой квартиры был сарай, где по углам у каждого лежали дрова, отопление было печное, голландкой. Мы с мамой ездили на дровяные склады, получали дрова, нанимали рубить, сами грузили и привозили в сарай. Для растопки нужны были мелкие лучинки, и я на улице сама их рубила, мама не запрещала.
Все отчетливо помню, что было в коммунальной квартире, причем с самого детства - не с трех лет, конечно, но с шести - точно. Входишь: Шолохова, Макаревич, Бекины, Золотовицкие, потом аппендикс, чуть поворачиваешь, видишь окно, в нише висит телефон, за ним - огромный коридор - Петрова, Рябовы, Воропаева, Ляля, Морозовы - всего пятнадцать комнат, у каждой над дверью висит корыто на гвозде. Наш коридор был широкий - мы жили в первой половине квартиры. В коридоре стояла у каждого своя хламида-манада, у нас - два роскошных сундука, с которыми мама приехала с Украины. Все ребята на них сидели, а иногда в сундуках прятались. В коммунальной квартире было полно детей. Мы вечно устраивали соревнования и играли в лото, даже катались по коридору на велосипеде. В конце коридора была огромная, дореволюционная раковина морозовского умывальника, а над ним - замечательный медный кран. Два туалета и вход на кухню, две ступеньки вниз. Кухня очень небольшая, страшная раковина, и у каждого свой стол, на нем керосинка, у каждого своя. А уже после войны нам провели газ и поставили плиты, у каждого - своя конфорка, поди поставь на чужую!
Льву Ивановичу Онищику дали лучшую комнату в бывшей квартире Морозовых - светлую, большую, с огромными окнами, выходившими в Кисельный тупик. На окнах висели очень красивые большие занавеси с медальонами, все было освещено. И всегда у нас собирались вечеринки - мама без них не могла жить. Наша комната была своеобразным клубом - мама всех привлекала, человек радостный, веселый, не знавший никакого уныния. Наш огромный стол, стоявший в пролете между огромными окнами, придвигался к дивану, вокруг ставились стулья. Возле дивана расставлялся стол, на вечеринку приглашались наивная и бесхозяйственная Маруся, Мария Владимировна Морозова, ее дядя, Евгений Илларионович, адмирал, совершенно древний. Приходил он в форме, с потрясающими погонами, кортиком и баками из 19 века. Он обожал танцевать под пластинку с мамой - падэспань и полонез. Мама в квартире научила всех готовить прекрасное украинское жаркое, пироги - они кроме щей и котлет ничего не умели. Мама никакой националисткой не была, но говорила: «Эти кацапы такие грязные, и готовить совершенно не умеют!».
Муж Маруси, Ваня Юдин, был из Кировской области, из Котельнича, деревенский парень, волосы как пшеница, розовое лицо, голубые глаза. Маруся была очень демократичной, хотя ничего не умела - на столе у нее стояла вакса для чистки обуви, а кастрюли никогда не мылись. Маруся не обращала на быт внимания, ну, тряпка грязная, ну и что! Ваня пришел, все начистил, перетряс постели, потом у них родился сын Вовка, тоже голубоглазый губастый блондин. Как и Маруся, Ваня закончил химический факультет, Маруся после войны защитила кандидатскую и докторскую, но они разошлись, Ваня не выдержал. Маруся была очень флегматичной, с распахнутыми глазами: «Маруся, у вас все сбежало, подгорело!». «Да? Ну надо же!». Ее все любили, она никогда ни с кем не конфликтовала, и у нее всегда все получалось. Еще была ее сестра Ниночка - невзрачная косоглазая застенчивая девушка, у нее было двое детей, и после смерти Марьи Андреевны они заняли ее комнату. Вовка уже умер - а Марусе за 90, и до сих пор на лыжах ходит.
Еще ходили Кирсановы - Игорь Николаевич, типичный инженер с тонким лицом, работник проектного института при заводе, в шесть утра на цыпочках выносивший горшок. Его жена Татьяна Владимировна, неприятная особа на десять лет старше, работала в каком-то министерстве секретаршей, мужа держала в кулаке, пикнуть не мог! Но как только Игорь Николаевич за дверь, к ней тут же приходили мужички. У них родился сын Вадик, чуть моложе меня. Мы очень дружили. Татьяна Владимировна за ним особо не следила, и он часто оставался голодным. Я Вадика подкармливала - тетя Нюся присылала нам во время войны из Казахстана какой-то жир и мед. Нюся присылала посылку и для дяди Володи в лагерь - курдюк, бараний жир с чесноком. Готовить я умела с детства, и орала по коридору «Вадь, приходи!». В кузнецовских блюдцах я носила ему вареники, макая их в мед. А как приходила посылка, я каждому распределяла по чесноку: «Вадька, ешь, а то зубы все повыпадут!». Вадик был очень способный к технике, и стал специалистом по автотранспорту, защитил диссертацию. Несколько лет назад мы собрались ехать к нему за город, и тут он скоропостижно умер. Борис говорил мне, что Вадик меня все время вспоминал, как ангела-хранителя, я ему была как старшая сестра.
Анна Прокофьевна Петрова была деревенская баба, ядреная блондинка, с гладко зачесанными волосами, как их кормящими грудью рисовала Серебрякова. Муж ее, Сергей Петрович, тихий скромный мужичонка, ходил под этой бабой, работал печатником в типографии. Два сына - один, Толька, немного меня старше, забитый матерью красивый блондинчик, слабого здоровья. Толька пошел учиться в бывшую рядом школу НКВД, а второй сын, Володька Петров, огромный увалень, оказался способным технарем и защитил кандидатскую, стал научным работником. Женился на Тамаре, родил сына, получил свою комнату и с родителями только здоровался. Толька всегда мне помогал, учил кататься на коньках, показал все азы катка, а потом в награду подарил свои коньки с ботинками из мягкой кожи. Они мне налезали на очень толстый носок. Тогда коньки были большое дело! Часто я пропускала уроки, и вместо учебников клала в портфель коньки. Каток у нас был очень фешенебельный, на Петровке, 26 - там каталась масса модных девушек, в модных брючках и меховых кофточках и даже шляпах. Они сидели в буфете с молодыми людьми - тогда, конечно, не выпивали, пили чай с пирожными. У меня на это денег не было, но скоро появились знакомые, с которыми я стала кататься парами. Мы делали широченные шаги - один шаг, и летишь в один угол катка, другой - в другой. И мне было очень интересно, смотрят на меня или нет.
Александра Михайловна Шолохова была обычной женщиной, работавшей на швейной фабрике, законченная алкоголичка, все время запивала. Очень чистенькая, полноватая, небольшого роста, с красным носом, она великолепно, как до революции, шила, мама часто заказывала ей блузки, мне она сшила брюки из австрийской тончайшей серой шерсти, в которых я, выйдя замуж, уехала в Коктебель. Потом сшила мне черную юбку из французского крепа, и я ее заносила до дыр. Но, получая деньги, она все пропивала. У Шолоховой окна выходили на задний двор тупика. Комната ее напоминала узкий пенал, где стояли под бесчисленным количеством покрывал две кровати, ее и обожавшего ее сына Левы. Некрасивый русский блондин, он учился в МГУ на мехмате, а когда мать умерла, куда-то уехал, но жизнь у него не сложилась - не то неудачно женился, не то тоже запил.
Главой семьи Бекиных был Федор Костантинович, очень интересный высокий худощавый старик-геолог. Может, он и не был таким стариком, но нам казался из-за роскошной седой шевелюры. У него была милая дочь, мать Тани Бобр, никогда не вынимавшая папиросы изо рта, и сын Женя от разных браков. Жены давно умерли, а интеллигентный Женя закончил милицейскую школу, и дорос до начальника Петровки, 38. Вдруг он женился на Шурке, инструкторе парашютной школы ОСОАВИАХИМ - тогда очень модно было заниматься авиаспортом. Это было мордастое, беспредельное хамье. Танькину мать, Женькину сестру, она выгнала, и родила сначала Борьку, потом Сашку - но ни один из них по интеллекту рядом не стоял с отцом. Первыми они купили телевизор - экран был с открытку, но это было что-то потрясающее! Чтобы наладить отношения, она всех приглашала на просмотр, молодежь в первую очередь. И мы с Нинкой толпились возле ее двери. Мама моя очень противилась этому общению - Шура учила нас маршировать в коридоре под советские песни. Борька да сих пор вспоминает, как меня выбрали королевой района, и все мальчишки были влюблены, сидели-поджидали. Когда я вышла замуж, все были безумно расстроены, потому что кто-то из них намеревался на мне жениться.
У Антонины Ивановны Райской, вдовы прокурора и в прошлом видной московской красавицы, было две комнаты - в одной она жила с сыном Женей, а во второй жил ее старший сын, инженер Николай Анциферов. Но его надолго послали учиться за границу, и Антонина Ивановна сдала эту комнату Ляле. С Антониной Ивановной Ляля очень подружилась, та много ей рассказывала о прошлой московской жизни, губернаторских балах, показывала свои фотографии в роскошных туалетах, и шляпы, которые сохранились в лубяных коробках, стоящих одна на другой. Мама с ней поддерживала отношения, но нельзя сказать, что они сидели друг у друга - Антонина Ивановна к нам никогда не ходила, держалась особняком от всех соседей. К ней ходили «бывшие». Выходя из своей комнаты, она не шла по коридору, а проплывала в длинном хитоне, спина, посадка головы, все у нее было, как положено, пусть и без корсета. У нее были больные ноги, и она сменила прежние туфли на парусиновые тапочки синего цвета на резиновой подошве - молодые девушки носили белые и красили их зубным порошком. Дети все замечали, и говорили, что «у Антонины Ивановны тапочки сбоку на косточках прорвались!». А я сообщала Нинке или Вадьке, «Антонина Ивановна идет в рваных тапочках!». На кухне она никогда никаких супов не варила, с сыном Женей они всегда пили крепкий чай или ароматный кофе. Ведь она всю жизнь жила с прислугой, а тут попала в такую ситуацию - ее мужа, прокурора, кажется, посадили. Сын Коля был очень интересный, высоченный, чем-то напоминал Маяковского, прекрасный специалист, инженер, очень горделивый. У его жены Маруськи была дочка Наташка. Коля куда-то уехал, и у нее случился роман с милиционером, от которого родился сын Котька. Ей надо было работать, и мы с Нинкой нанимались к ней к ней няньками, деньги зарабатывали, возились с Котькой. Сын Женя, породистый, капризный, надменный ребенок, обладатель шикарного немецкого конструктора и железной дороги, которыми он очень годился, вырос - высокий, прямая мамина походка, надменный взгляд, и точно также дефилировал по коридору. Антонина Ивановна очень следила за ним, а он вдруг решил жениться. Невеста ей очень не понравилась, для нее это была какая-то простушка, работавшая техником. Потом жена не выдержала и куда-то исчезла. Антонина Ивановна очень много курила, зажигая одну папиросу о другую, и в войну умерла от рака легких. Ее сыновья Женя Райский и Коля Анциферов разъехались.
У семьи Золотовицких был свой коридорчик с кухонькой и туалетом, и две комнаты, огромная и небольшая - в большой жил Зяма, в маленькой - его брат Лева. Оба были полные, но Лева неинтересный внешне, а Зяма красавец. Оба женились - Лева на Рае, страшной как смертный грех бабе с длинным носом, а Зяма - на красавице Полине Борисовне, которую на самом деле звали Перель Бенционовна. Очень неглупая, милейшая женщина, мама с ней очень подружилась, она с мамой - тем более. Живя за Зямой, она не работала, очень красиво одевалась, и у них родился сын Гарик, у Левы тоже родилось двое детей. Зяма приходил к нам конфиденциально звонить по телефону, который стоял у нас в комнате, папа получил как научный работник - общий драндулет висел в коридоре возле окна, недалеко от нас. «Вера Петровна, к вам можно?», «Конечно, Зиновий Маркович!». Он садился на персидский диван: «Алле, Мытищи? Партия готова? Босоножки? Танкетки или нет?». Полина всегда ходила в шикарных японских халатах или крепдешиновых хитонах. Она мне отдавала вещи, я была бедная. Однажды подарила мне белые босоножки с кожаными бантами, очень красивые - у нас была одинакова нога. Я их надевала на выход. Еще давала надевать, в консерваторию или ресторан крепдешиновую бледно-розовую блузку с рукавами как у летучей мыши и бантом. Потом ее мне подарила, и ее носила моя мама. У них тоже была большая комната - сплошные серванты с фарфором и хрусталем.
В войну голодали, мама поступила работать простым курьером в «Нефтегазосъемку» возле Павелецкого вокзала, потом ее перевели на лучшую должность. Ходила она в здоровых мужских ботинках, каком-то ватнике и пальто на рыбьем меху, у нее вообще не было зимнего пальто. Мои шапка и пальто были сделаны из маминого норкового палантина, огромного, как банное полотенце. Мама сшила мне валенки из стеганого одеяла, как тогда ходили. Дома мама одевалась в капоты с украинскими мальвами, которые шила себе сама. В комнате у нас стояло корыто, мама в капоте стирала белье. И я девочкой нанималась стирать к соседке Маруське, деньги давала маме, и мы шли на рынок, покупали картошку и кружку молока. Наш был Центральный рынок с огромным зданием, множеством проходов. Мы ходили, меняли вещи на кило картошки, кружку молока. Картошка была изумительная, вся чистая, в жизни никогда не было ничего темного. Я умела вышивать и вязать, от маминых платьев оставались кусочки крепдешина, самого лучшего шелка, по краям я делала крючком кружево, и эти платочки мы продавали на рынке. Один платочек был на голубом ярком фоне в горошек, вокруг белое кружево, его сразу торговка купила. Никакой уличной торговли не было, только возле рынков - как сейчас бабки стоят, торговали только в войну. Сколько лет прошло после войны, а житуха та же - те же нищие и голодные стоят, что-то продают.
Первые два класса я училась на Трубной улице, в 229-й, в переулке, перпендикулярном цирку. В Рождественском монастыре была наша 240-я школа, в кельях жили люди, среди них главная хулиганка Сара Шульман, выше меня на голову. Выхватывала у нас портфели, на них спускалась с ледовой горки, и жутко смеялась. У самой у нее портфеля не было, носила тетрадки перевязанные веревкой. В школе я любила физический и зоологический кабинеты, где у нас жили всякие хорьки. Потом я по физике стала плохо успевать. Отличницы были Светка Фалькович из добропорядочной еврейской семьи, она стала доктором филологических наук, и Тамарка Ивашкина из совершенно простецкой семьи с Лубянки, но они дружили и сидели за одной партой. Я дружила с красавцем отличником Олегом Молдавским, Эльзой Резниковой. В школе часто устраивали вечера и я обязательно участвовала в школьных спектаклях. На Рождественском бульваре в огромном доме была моя музыкальная школа. Вначале я училась на арфе - на фортепиано не было мест. В доме было два пианино, Лев Иванович подарил маме немецкое «Зеллер», а Ляля купила «Кальмер». На следующий год меня перевели на фортепиано. Я ленилась, но «Лунную сонату» и вальсы Шопена играла. Школу я так и не закончила, и мама пригласила домашнего педагога. У меня обнаружился голос, и я вечно выступала, или читала украинские стихи, или пела украинские песни, «Ревет и стонет Днипр широкий» или русский романс «То было раннею весной». Потом я даже пела по радио. Разбитной я не была, скорей, довольно застенчивой, стеснительной. После уже выработался мой энергичный характер, мне было несложно куда-то пойти. Из школы я ушла после восьмого класса, не заладилось с учителями, ушла в школу в Марьиной роще. Потом мама лежала с инфарктом, постоянно ходила врач Диммерштейн, выхаживала, лекарств тогда не было. И мне пришлось идти в вечерний техникум, чтобы работать.
Лев Иванович Онищик нашел мне хороший техникум, редакционно-издательский. Однажды он приехал рано, и повел меня в Старопанский переулок, напротив ГУМа. Мы пришли к директору техникума, он представился. Это не был блат, я сдавала экзамены и поступила. И он же устроил меня работать корректором в «Речиздат» в Хрустальном переулке, где сейчас Гостиный двор. В продолжении здания Гостиного двора, в старинном доме и было издательство. По другую сторону коридора был «Мориздат». Я выправляла ошибки в специализированных научных книжках. Работали там очень интеллигентные люди, художники, редакторы, корректорами руководила Тамара, строгая молодая женщина, везде находившая ошибки. Симпатичным был наш художник Володя Кондратьев.
Одновременно я работала манекенщицей. Меня завербовали на Кузнецком мосту, где я все время бывала на выставках, очень любила живопись. Кто-то приметил, и пригласили. Маме я ничего не сказала, она ведь хотела, чтобы я занималась музыкой - а здесь и общество совсем не то! Тогда было небольшое количество претенденток, примерно одинаковый рост и размеры, но одна не выдалась лицом или грацией, на нее шьют и ее мучают портнихи. А на такую, как я, уже надевают - меня выбрали ходить по подиуму. Там же была красивая, высокая татарка Тамара Шаракудинова, Рубен Николаевич Симонов ею очень увлекался. Когда я вышла замуж, вдруг приходит конверт с приглашением на показ, и Юрий Александрович разозлился: «Чтоб моя жена была манекенщицей! Ни в коем случае, Ирочка! С кем ты там общаешься?». И все - но я особо и не переживала.
После техникума я поступила в Полиграфический институт на Садовом кольце. К этому времени я уже стала литредактором в издательстве «Речиздат», а потом пошла в журнал «Вопросы литературы». В институте я много занималась спортом, полюбила греблю, но скрывала, что плохо плаваю; все время играла в волейбол - я высокая, и у меня была отличная подача. И, конечно, продолжались коньки, на которых я ходила как по земле! У Зямы и Левы Золотовицких была сестра Фира, а у нее сын Вилька, они жили над магазином «Грузия» на улице Горького. И его школьными друзьями были жившие на Сретенке Миша Богомильский, отец его, Рафаил Давыдович, был известным профессором-отоларингологом, и Владик Копп из знаменитой династии гинекологов. Вместе они пошли во второй медицинский институт, и стали выдающимися врачами - Мишка до сих пор крупный врач-отоларинголог. Миша с золотой медалью закончил школу, великолепно катался на коньках и стал моим первым поклонником. Но я была воспитана строго, никаких взаимоотношений с мужчинами. Всех приглашала в гости, мама пекла пироги, расставлялся огромный стол. Мишка великолепно танцевал модные танцы, чарльстон и твист, у него была небольшая для мужчины тонкая рука. Миша потом выгодно женился на еврейке.
Я перебралась с Петровки на ЦДСА, каток заливался не на пруду, а рядом. Вдоль Цветного бульвара стояли шикарные дореволюционные дома, кроме цирка, были кинотеатр и ресторан на углу Самотеки и Садового, куда мы заходили за пирожками с чаем после катка. В больших магазинах можно было взять тройную порцию вишневой или сливовой газировки из конусов. Мороженое продавалось повсюду и стоило три копейки. Другие кинотеатры были «Уран» на Сретенке и «Форум» на Садовом. Там был свой мир с горбатыми переулками и кучей знакомых. Часто мы ходили на вечера в разные вузы, в Суриковский, прорывались на танцы в ЦДРИ, на новогодние елки. Мама отпускала, что удивительно. Появился новый знакомый, Лева, научивший меня кататься на лыжах, на коньках мы тоже выделывали феноменальные выкрутасы. Мы ходили на Мясницкую в Дом инженера и техника, в анфиладу шикарных залов, куда втихаря приглашали джазы. В техникуме джаз возглавлял Володька Гликин, хромой восточный человек. Там мы уже танцевали вместе с Женькой Евтушенко, который много за мной ухаживал. Он учился на оформительском, а я на редакционном, но он ушел, послал этот техникум на фиг, из Литинститута его тоже потом вышибли.