пузырь министра (2/2)
М.Ф. Но последние годы Андропов вам не помогал?
Ю.Л. Он уже не вмешивался в дела театра. Когда я с ним разговаривал, он произвел на меня впечатление человека умного. Он сразу мне сказал: «Давайте решим небольшую проблему, всех проблем все равно не решишь». Я говорю: «Конечно, конечно, самую маленькую. Вот если бы вы помогли, чтоб пошел спектакль «Павшие и живые»! Это же о погибших на войне, в их память. А тут подняли такое…»
А за всей этой историей с «Павшими и живыми» просто крылось, что мы выбрали не тот состав поэтов. Так они и в этом некомпетентны: они Кульчицкого приняли за еврея и просили заменить Светловым, а на самом деле Светлов - еврей. Среди выбранных нами поэтов были Коган, Багрицкий, Кульчицкий, Пастернак, который, тоже, видимо, вызывал большой гнев… В свое время к нам однажды пришел Микоян, который был тогда президентом. Он смотрел «Десять дней». Лицо у него было каменное, отвлеченное… Он спросил: «Как живется, какие у вас сложности?»Я ему и говорю:
«Вот, закрыли «Павшие и живые». - «А почему?» - «Да состав не тот». И рассказал ему этот случай с Кульчицким. Микоян мне сказал: «А вы спросите их, разве решения XX и XXII съездов отменены?» - «Я, конечно, могу спросить, но не лучше ли вам, как президенту, спросить их об этих решениях?»
Вот тут он первый раз посмотрел на меня оценивающим, внимательным взглядом. До того - это была маска. И я понял, что с ними нужно разговаривать откровенно и прямо, но для этого, конечно, нужно набраться храбрости. Но я был в отчаянном положении. Театр только начал свое существование, закрыли спектакль, билеты на который уже были проданы на месяц вперед… Теперь эту практику уже прекратили, теперь нам заранее подписывают афиши, и мы сами ничего не можем объявить. Даже премьеру не можем объявить, нарушена старейшая театральная традиция! Мы заранее подписываем на месяц репертуар, и, значит, я не могу запланировать даже премьеру, пока они не посмотрят и не утвердят ее.
Сейчас на всех московских афишах стоит: «Спектакль будет объявлен особо». Это значит, что они придут и будут решать, пускать спектакль или не пускать. И если раньше их приходило человек пять-шесть, теперь их приходит сто пятьдесят-двести. Это как саранча.
М.Ф. В какой момент они приходят на репетицию? Как все это происходит?
Ю.Л. На приемку спектакля, на какой-нибудь просмотр, когда мы сдаем спектакль. Официально это называется «сдача Управлению».
М.Ф. Как закрыли спектакль о жизни Федора Кузькина?
Ю.Л. Это долгая история. Его закрывали три раза. Первый раз закрывала Фурцева. На закрытом прогоне спектакля было несколько замминистра, мы с автором, потом пробрался Вознесенский, но уже художника и даже завлита тёатра не пустили. Театр оцепили, все двери закрыли, в общем проявили себя вполне… Фурцева на этом прогоне просто взбесилась, она кричала: «Ведь это же иностранцу и ездить никуда не надо! Только посмотреть такой спектакль, и ему все ясно становится! Это что же такое вы придумали!?» Все обсуждение - это была комедийная, фантастическая сцена, которую трудно описать. Выступали молодые люди, подсюсюкивали: «Что же это такое! Позвольте высказаться! Не могу молчать, Екатерина Алексеевна!» А она им: «Говори, говори, дорогой, смело выскажи им все прямо в лицо! »
Автор, выслушав все эти тирады, встал. Видимо, после выступления одного из молодых подхалимов у него не выдержали нервы. Он человек солидный, говорить умеет, обращается к Фурцевой: «Екатерина Алексеевна, вы что же, не видите, кого вы воспитали?!» Один из молодых что-то пытался сказать, а автор ему говорит: «А вы, моло- дой человек, сядьте. Как вам не стыдно? Такой молодой и уже такой жалкий карьерист! Но неужели вам, министру России, не страшно, кого вы растите?»
И он произнес прекрасную речь, преподал им такой урок… Они, наверное, минут десять слушали все это, у них просто был шок. Потом Фурцева закричала, стукнула ручкой: «Подумаешь, тоже мне шестидесятник нашелся!» Весь театр слушал обсуждение по радио. Вдруг в зал заглянул маленький артист - комик Джабраилов. Он в пьесе ангелом летал и сыпал с небес манну небесную бедному Кузькину, чтоб ему легче жилось. И она закричала: «А вот вы, вы, ну-ка выходите. И вам не стыдно летать таким рваным!?» А он, маленький такой, говорит ей: «И не стыдно. И очень даже не стыдно». Это был цирк! Помните, как висел над Москвой лозунг: «60 лет Советского цирка»? Потом, правда, кто-то сообразил, и лозунг сняли. У них же комплекс неполноценности. Они все принимают на свой счет.
Все это происходило как раз в то время, когда они решили вторгнуться в Чехословакию, и когда у Александра Трифоновича Твардовского были большие неприятности - заменили часть его редакции «Нового мира». А у Федора Кузькина все несчастья были, как известно, на Фролов день, то есть 18 августа. И вот спектакль у нас был так сделан, что Кузькин, которого играл Золотухин, одевался в свой костюм и листал «Новый мир». Потом он этот журнал ставил на березу и березу втыкал в пол. Там было много берез, а на березах весь мир - избушки, антенны, луковки церковные… И начиналось с того, что многие ставили на березы «Новый мир». Фурцева закричала: «Что это такое, вы «Новый мир» на березы повесили?! Ишь, знамя какое вывесили! Думаете, далеко с ним уйдете?!» А я как-то не сообразил и брякнул: «А вы думаете, вы со своим «Октябрем» далеко уйдете?!» Я-то имел в виду журнал, а она взбесилась, видно решила, что я про тот Октябрь говорю. Она вскричала: «Ах так!», надела свое каракулевое манто и убежала, как она сказала, писать письмо Генеральному секретарю о моей зловредной деятельности.
Впрочем, они заранее все уже решили. Накануне Фурцева в каком-то частном доме говорила: «Завтра поеду к этому Любимову закрывать спектакль. Я ему покажу, как ставить!» Так что, понимаете, это все была игра. Только они играют в одни ворота, да еще вратаря убирают.
Точно так же все было предрешено с этой пьесой и в другой раз, уже при министре культуры Демичеве. Обсуждение происходило сразу после спектакля, прямо в помещении театра. Сама пьеса про Кузькина кончилась, но другая продолжалась еще три часа, только уже с другими, специально привезенными героями. Вместо того, чтобы заниматься сельским хозяйством, они стали руководить искусством. Помните, была такая «легендарная» бригадир полеводческой бригады Заглада. Она учила покойного Яншина ставить спектакли. Он ей ответил: «Благодарю вас, но я очень люблю салат. Почему он такой дорогой на рынке? Вы бы лучше этим занялись, а спектакль я уж соображу, как поставить». Очень обиделся на это Хрущев и даже хотел наказать Яншина.
Вот и тут, выступали какие-то замминистра, знатные колхозники, герои соцтруда, замредактора газеты по фамилии Царев. Они с гневом говорили всякую чушь, а Царев договорился до замечательной фразы: «Даже если все и было так, как они представили, то мы будем считать, что этого не было!» Вот какие перлы! Такая была битва, которой давно не видели в Москве, прямо стенка на стенку.
Солоухин очень хорошо сказал: «Это мне напоминает, как если бы на обсуждение ‘Ревизора» привезли всех городничих. Они тут же бы закрыли все это дело». Но ничего, министр, он такой вдумчивый, сперва сделал вид, что пропускает спектакль, а потом уехал из театра в Министерство и тут же дал распоряжение прикрыть. Для видимости нам с автором месяца два морочили голову, потребовали сделать 90 поправок. Мы все выполнили, а они все равно спектакль закрыли. Все было заранее решено.
К счастью, это обсуждение кто-то записал и передал в Le Monde, где все это было опубликовано. Хорошо, что там указали, от кого они получили запись, а то бы это мне пришили и такое дали!
М.Ф. А что случилось с постановкой «Бориса Годунова»? Почему его закрыли?
ЮЛ. Думаю, что я неудачно выбрал время, как раз когда один вождь умер, а другой вступил на его место. Но ведь я начал работать над пьесой давно и ничего такого не имел в виду! Однако они все время искали, как они выражаются, аллюзий, намеков, подтекстов. Это особенно обидно в отношении «Годунова», потому что у этой пьесы трагическая судьба. Опера «Борис Годунов» идет по всему миру, а пьеса, как правило, пройдет пять раз, и от скуки ее снимают. А у нас, как говорили знатоки, спектакль получился, многие видели его на репетиции. Кстати, за то, что я позволял себе открытые репетиции, я получал выговоры - ведь это тоже сейчас запрещено, хотя даже при Сталине было можно. Это скопище бездельников, которые «занимаются» искусством, все время выискивает какие-то новые инструкции, пункты, дополнения к ним… Шолохов когда-то написал, когда был трезвым и в своем уме: «Вы скоро будете командовать, как мне с женой спать!» Бездельники эти как клопы размножаются, им просто нечего делать.
М.Ф. Значит, «Борис Годунов» появился не вовремя, или, наоборот, слишком вовремя?
ЮЛ. Слишком вовремя! Они начали гадать, кто у меня - Борис, кто - самозванец, и додумались до того, что самозванец - это Андропов. Совсем сдурели. Я им говорю: «Как у вас голова работает? Самозванец ведь привел с собою войска!»
М.Ф. Где происходили эти обсуждения? Куда вас вызывали?
ЮЛ. Меня вызывали в разные инстанции. Последнее обсуждение было у заведующего отделом ЦК. Я написал Андропову письмо, и дальше все было таинственно. Сперва он хотел меня принять, это было твердо установлено. Дважды мне подтвердили, что он меня примет. Потом, видимо, он заболел, он все время болел и очень серьезно. Помощ- ник сказал мне, что товарищи разберутся, и товарищи крепко разбирались со мной часов пять, в результате чего сказали, что все работы нам закрывают. После спросили: «Какой же вы видите выход из создавшегося положения?» Я говорю: «Выход вижу один - отставку». Наступила тишина. Я спрашиваю: «Почему вы так взволновались - не ваша ведь отставка, а моя?» - «Нет, вы обязаны работать», - закричали они хором, - «должны!»
М.Ф. Обсуждалось ваше членство в партии?
Ю.Л. Нет. Просто меня один раз выгоняли из партии - за спектакль о жизни Кузькина. Тогда на меня в райкоме кричали: «Мы не хотим дышать с вами одним воздухом». Я отвечаю: «Выйдите тогда, если вам не дышится, а я не собираюсь». - «Чей он хлеб ест?!» - кричала дама килограмм на 120, заведующая кондитерской фабрикой. А она в театре ничего не видела.
Что же требовать от дамы, если даже Жюрайтис пишет мерзкие доносы в «Правду», и «Правда» печатает: «Руки прочь от нашей святыни, ‘Пиковой дамы’!» При этом «Правда» назвала «Пиковую даму» поэмой! А ведь «Правда» имеет целый справочный отдел, который обязан не допускать таких ляпсусов! Ни стыда, ни совести! Этого Жюрайтиса просто попросили выкрасть партитуру, а потом о Шнитке, о человеке с мировым именем, говорили: «Посмотрите, что натворил этот композиторишко!» Ну разве можно так обращаться с мастером! Был уже заготовлен «гнев трудящихся», сотни писем: «Руки прочь от ‘Пиковой дамы’!» Но, видимо, тут они поняли, что переборщили. Это уж так пахло ждановщиной, сталинщиной, что они кампанию прикрыли. Потом даже негласно извинились. Оскорбили на всю страну, а извинились тихо в подворотне!
М.Ф. С «Годуновым» после того, как была закрыта постановка, все было покончено?
Ю.Л. Да, они закрыли, сказали «все». После этого я поехал в Милан и поставил там «Лулу» А.Берга, получив премию за лучший оперный спектакль года. Конечно, ни строчки у нас об этом не написали, как вообще никогда не писали о нашем театре ничего хорошего. А ведь как бы вы ни относились к нашему театру, никуда не денешься: он имеет мировое имя. Они же сами недавно посылали его в Финляндию и говорили, частным образом, как это замечательно, какие были потрясающие гастроли. Логики в их поведении по отношению к нашему театру и ко мне нет никакой. Просто 20 лет он подвергается совершенно наглой и неприкрытой дискриминации. Мне кажется, в этом есть большая доля личной мести. Личная месть, да еще, как по Гоголю, страшная. Действительно, она страшная, потому что я сижу в чужом городе, вместо того, чтобы работать в своем театре. А ведь за эти 20 лет в театр ходили миллионы людей! И Высоцкого по-прежнему не признают или начинают делать из чего что-то совершенно на него непохожее, как он пел в своей знаменитой песне «Монумент»: «Неужели такой я вам нужен после смерти?» Как в воду глядел!
М.Ф. Но чья месть, и почему?
Ю.Л. Демичева. Я давно столкнулся с этим министром, когда он был еще секретарем ЦК. И, как скорбно сказал когда-то Бабель, «мы встретились со Сталиным и, к моему несчастью, друг другу не понравились». Так и мы с Демичевым. Товарищ Демичев невзлюбил меня. Он мне при первой встрече говорил, что я в плохом окружении, что у меня плохие друзья. Демичев мне проповедовал теорию фильтров: они-де будут бесконечно ставить фильтры, чтоб очистить идущий в искусстве и литературе мутный поток. Я возражал ему: «Так вы получите дистиллированную воду, а ее можно только в аккумулятор залить. Это, конечно, не плохо, часто и ее не достанешь в аптеках, но искусству это вряд ли поможет». Демичев беседовал со мной пять часов, не выходя, и я удивлялся крепости мочевого пузыря министра, сам крепился изо всех сил… А потом к числу моих недоброжелателей присоединился еще Зимянин, так что в данной ситуации мне ждать от них нечего.
М.Ф. Обращались ли вы когда-нибудь к Черненко?
Ю.Л. С Черненко я имел переписку. Потом, наверно, издадут мою переписку с вождями. Я ведь и Брежневу несколько писем писал и всегда получал ответы. Мне запретили спектакль, и я написал письмо, где говорилось примерно так: «Все мои обращения к людям, которым Вы поручили руководить искусством, произвели на меня гнетущее впечатление. От встреч с ними на меня веяло китайщиной». Это было еще во времена Мао Цзэдуна. Заканчивал я письмо так: «Если Вы сочтете возможным, разрешите мне продолжать работу в созданном мной театре». Мы советовались друг с другом, были споры, что так нельзя, надо помягче, но все-таки я послал этот вариант Брежневу. Мир не без добрых людей, письмо к нему попало. Екатерина Алексеевна Фурцева очень допытывалась при каждой встрече: «А как вы передали письмо?» Я объясняю: «Очень просто, как все трудящиеся. Подошел к окошку в приемной. Открыли утречком, в девять часов. Дама открыла конвертик, посмотрела, нет ли там чего, и потом, пробежав письмо, говорит: «Господи, это что же они надумали, вас выгонять?» Очень она меня этим ободрила. Дала свои служебные телефоны и сказала: «Я обязательно сделаю, чтобы письмо сразу пошло дальше».
Конечно, не дама передала письмо, не надо быть наивным. Письмо попало, и мне позвонили. В первый раз я услышал поразительную фразу. Мне сказали, чтобы я работал спокойно, не нервничал, что письмо прочтено. Потом помощник говорит: «Дальше «под запись». Я ничего не понял, под какую запись. Оказывается, дальше мне были переданы буквально слова Брежнева. Я тогда это первый раз услышал и был обескуражен.
На следующее утро была коллегия в Министерстве культуры, и в перерыве все меня сторонились, зная, что я человек обреченный, что хотя я еще тут хожу, но меня уже нет. И вот, когда все курили, я сказал: «Вы знаете, я буду работать». - «Как так - будете работать?» И тут я им передал этот разговор «под запись». Я еще во время этого телефонного разговора спросил, могу ли я воспользоваться словами Брежнева, и мне ответили: «Для этого мы с вами и говорим». - «Ну хорошо, - говорю, - а то мне не поверят». - «Не беспокойтесь, поверят». И действительно, сперва они мне не поверили, но прекратили говорильню и разбежались. Но потом меня быстро оставили в покое. Смущенный райком, который меня выгонял и из партии, и с работы, сидел в полном составе, вперив взоры в бумажки, рисуя чертиков, а председательствующий говорил: «Вы знаете, мы тут обмозговали и решили, что вы можете продолжать работать в театре». И через каждые пять минут они меня спрашивали: «Мы правильно ведем заседание?» Я говорю: «Правильно, вы всегда все делаете правильно».
М.Ф. Но ваше последнее письмо последнему вождю, написанное уже из Лондона, осталось без ответа?
Ю.Л. Нет, опять мир оказался не без добрых людей. Косвенный ответ был: пусть приезжает и спокойно работает. Между тем, ходили упорные слухи о том, что уже четырем людям предлагали мое место - место главного режиссера Театра на Таганке. Называли имена А.Эфроса, Н.Губенко, Захарова, Дунаева и говорили, что все они отказались. Артисты нашего театра добились приема у министра культуры и спросили его, неужели он не может послать кого-нибудь, чтобы поговорить с Юрием Петровичем. Министр им ответил: «Мы работаем с вами, а его тут нет. Из Лондона он, что ли, будет руководить театром?» Но все же заверял актеров, что никто меня не собирается снимать.
М.Ф. Почему они играли и играют с вами в эти игры? Почему они просто не разогнали театр?
Ю.Л. Ну, видимо, трудно так сразу закрыть театр, который имеет такую славу. Хотя, впрочем, ничего им не трудно. Но все-таки надо хоть видимость какую-то создавать, как на этих проклятых сталинских процессах. Надо же голову морочить нашим несчастным людям, которые совершенно не имеют никакой информации. Даже многие, ныне уже бывшие, члены Политбюро, когда они приходили ко мне, начинали разговор со слов: «Вот вы, оказывается, какой!» Я спрашиваю: «Это в каком смысле, вам что, изображали меня бандитом, шпаной какой-то?» - «Ну, мы видим, что вы разумный, спокойный человек, а нам говорили…» Все они высказывались примерно в этом духе. Но правда, теперь они не могут быть моими защитниками, они все уже не в Политбюро.
Я, когда ставил спектакль о Володе Высоцком, понял одну важную вещь: когда он ездил и в Париж, и по всему миру, у него начался внутренний разрыв. Он понимал, что он нужен там, дома, а дома его травили. Он об этом спел в «Охоте на волков».
М.Ф. Это ваша ситуация?
Ю.Л. Да. Все это очень прискорбно. Конечно, я должен сидеть у себя в Театре на Таганке и работать, но в такой обстановке, которую они создали, работать нельзя. Они говорят: «Терпел же двадцать лет, и ничего! А теперь, видите ли, ему в голову что-то взбрело, корчит из себя кого-то. Как работал, так пусть и работает!» Нет, так работать, в таких условиях я больше не буду! И они это должны понять. Все лучшее, что осталось в России, встревожено тем, почему же все так происходит, что они творят, когда же они задумаются? Ну хоть бы они историю вспомнили, вспомнили, сколько они уничтожили интеллигенции! Сталин уничтожил всех мужиков, которые кормили Россию и еще Европу! Почему они все время в прятки играют, неужели они думают, что вокруг них одни слепые котята? Как все это тяжело и глупо!
М.Ф. Каково ваше положение сегодня?
Ю.Л. Официально я здесь на лечении, мне это разрешено. Пока я на должности главного режиссера оставлен, но, может быть, сейчас, когда мы с вами говорим, я уже и снят. Во всяком случае, директор мне не звонит, звонят только актеры. Они не боятся, а директор боится даже позвонить и спросить хотя бы о здоровье.
М.Ф. В одном из интервью вы сказали, что без создания вам минимальных условий, пока не переменится культурная политика в Советском Союзе, работать на Таганке вы не сможете, домой не поедете.
Ю.Л. Да, это я и сейчас скажу… Это бесполезно. Я хочу работать в театре, но в таких условиях, которые они мне создали в последние годы, я не смогу работать.
М.Ф. Сейчас пришел к власти Черненко. Может ли теперь измениться культурная политика?
Ю.Л. Ну, поживем-увидим, кому суждено пожить. К счастью, это не они решают. Впрочем, конечно, они и этот вопрос могут решить.