Миф, познание, наука в контексте оппозиции "свое - чужое"
Нижеследующий текст не притязает на изложение бесспорной истины - содержание оного составляют лично мои соображения о том, как и почему представление человека об окружающем его мире меняется в ходе истории. Мне они кажутся всего лишь правдоподобными, потому не исключаю уязвимости оных для критики. Публикую здесь по предложению блогера egovoru.
Начну с цитаты из текста Алексея Бурова https://snob.ru/profile/27355/blog/121174?fbclid=IwAR1Iu8-ARZb3zm2hZLUInVhEeJ-XglI4hN64RHxSaXiPQkIKzo7LiiT3JKY
Познание трудно, оно требует усилий жизни, жертв теми возможностями комфорта и социального успеха, которые одаренный человек мог бы получить в других сферах. Разум требует ответа на вопрос, “ради чего?” Ради любопытства относительно тайн мироздания, как это обычно пишется? Хорошо, положим, молодой человек, избирающий путь жизни, чувствует в себе такое любопытство как сильнейшую тягу, стоящую многих жертв, его вдохновляют великие достижения науки, ее интересные задачи. Но если этот молодой человек примет на веру, что то, что называется познанием природы, в конечном счете есть химия атомов мозга, подчиненная неким уравнениям и как-то ограничиваемая правилами естественного отбора-то на каком основании он может решить, что “познание природы” есть именно познание природы, а не какая-то заморочка атомов?
В комментарии на ФБ, где автор дал ссылку, я ему написал.
Алексей, есть против Вашего аргумента одно возражение. Оно хоть и глупое, но сумейте его опровергнуть. Наиболее отчетливо его высказал Лукич в МиЭ: человек материален, и мир вокруг него материален - подобное познается подобным. Иначе говоря, познание неотличимо от бытия - живя по законам природы, человек тем самым их и познает; истина, так сказать, в его голову сама собой входит.
Приведу два ответа.
А.Цвелик Аргумент Ленина по сути такой же, как аргумент эволюционных психологов: разум человека формируется окружающей средой. В таком случае этот разум и был бы локален и невозможно б было ожидать от него ничего, выходящего за эти узкие пределы, поставленные ему средой обитания. Хотя у нас сейчас полно философов, которые стоят именно на такой точке зрения, на мой взгляд, факты говорят о том, что познание человека простирается очень далеко.
А.Буров Тут у афтара много чего всесильноверного наворочено, Борис. Во-первых, "подобное познается подобным" - камни должны быть лучшими знатоками скал, потому как наиболее им подобны; лучше же всех скалу должна знать сама эта же скала, ибо в высшей степени себе подобна, много более, чем изучающий скалы геофизик. Тут один постулат краше другого: "живя по законам природы, человек тем самым их и познает; истина, так сказать, в его голову сама собой входит." Смело отсюда заключаем, что рыбы и морские звезды должны быть лучшими знатоками океана, а также и самих себя, истина вплывает в их головы из окружающей воды сама собой. Правда, можно и обеспокоиться: а не выплывает ли истина из голов морских звезд и рыб с тою же легкостью, что и вплывает туда? Вопчем, есть вопросы, но наука будущего несомненно нам раскроет на них ответы, надо быть только верными диалектическому методу и партийной дисциплине, оно и наладится.
При том, что с обоими я согласен, мне в них кое-чего «не хватает». Цвелик во внимание не принимает отличие научного познания от всякого иного. А в ответе Бурова «от противного» предполагается, что тягой и способностью к познанию мира человек от прочих тварей отличается в силу одной только наделенности разумом. Далее и попытаюсь показать, что условия этого недостаточно.
Автор МиЭ счел бы, наверное, злостной клеветой указание на то, что вышеприведенный тезис равнозначен признанию истины - в мифе! Хотя крыть ему было бы нечем. Ведь миф и есть безотчетная уверенность в том, что имеющийся у меня образ мира полностью тождествен оригиналу, так что последний в моей голове воспроизводится - точно по Ленину - один к одному. А коль так, то в познании как особом, отличном от просто-жизненных функций действии носитель мифа вовсе не нуждается - потому как истина о мире ему и так уже дана!
Миф, ритуал и т.д. отличаются от философии и науки тем, что мир мифа и ритуала есть такой мир, в котором нет непонятного, нет проблем. А когда появляются проблемы и непонятное - появляются философия и наука. Значит, философия и наука, как это ни странно, есть способ внесения в мир непонятного. До философии мир понятен, потому что в мифе работают совершенно другие структуры сознания, на основе которых в мире воображаются существующими такие предметы, которые одновременно и указывают на его осмысленность (отсюда PSYLIB® - М. К. Мамардашвили. НЕОБХОДИМОСТЬ СЕБЯ. ВВЕДЕНИЕ В ФИЛОСОФИЮ).
Кое-что в процитированном стоит уточнить. Неверно было бы воображаются существующими понимать так, что предметы, которые одновременно и указывают на его (мира) осмысленность, архаический человек - будь он хоть главой племени, а то и жрецом - вымышляет по своему произволу. Если и вымышляет, то «под диктатом» своего впечатления; говоря по-простому, таковые предметы ему кажутся - то есть, кажут себя. Наяд, дриад, русалок и прочую мифическую живность архаический человек не придумывает, а воочию видит. Да и человек современный, заблудившись в лесу и отчаявшись оттуда выбраться, может с перепугу увидеть лешего. Разница та, что для его далекого предка подобные происшествия были не чрезвычайными, а вполне рутинными - вся повседневная жизнь архаического человека его зрение настраивала так, чтобы человекообразные существа выделять как фигуры на фоне подвластных им стихий. А еще более тому способствовала специфика человеческого бытия, состоящая в выделенности его самого из природной стихии и, как следствие, в отчуждении от оной. Миф-то и ему и нужен был как средство обратно к ней природниться. Поскольку же его собственное бытие специфично замещением природного инстинкта смыслом, от окружающего его мира он взыскует тоже осмысленности - коей первейшим признаком ему и является человекоподобие населяющих его духов!
Клоню к тому, что образуется миф, во-первых, спонтанно и, во-вторых, по существу анонимно: пусть даже первым его оглашает глава племени или жрец - если оно и так, то оглашает с позиции не автора, а медиума общеплеменных интуиций и чаяний.
И еще раз замечу: жизненно важен миф человеку тем, что ему он дает уверенность в природненности его к миру, а вовсе не информацией об устройстве оного. Более того, необходимость во втором как раз исключается первым - в отношении к родному познание избыточно. В миф человек посвящается, выдержав инициацию. Из того, однако, не следует, что прежде этого испытания мир ему непонятен и чужд. Нет, благодаря хотя бы свойственному дитю настрою на подражание взрослым в миф - пусть пока еще не вербализованный - он вовлекается наравне с ними. Так что человек сызмальства «попадает» в мир, уже ему насквозь понятный.
Вышеназванную функцию миф выполняет безотказно, покуда ментальность заполняет целиком. Сохранению такого расклада, способствует, наверное, территориальная обособленность племени. Коль так, то верно, видимо, и обратное: с нарушением этого условия тотальность мифа оказывается под угрозой. Стоит только носителю «своего» мифа поселиться там, где не всякий ближний ему близок, как в его ментальность тихой сапой внедряются «чужие», и со временем все они, включая «аборигена», меж собой вступают в нешуточную конкуренцию. А уж при таком раскладе не уцелеть ни родности мира, ни, тем паче, насквозь-понятности! Пусть даже человек остается в убеждении, что прежний, сызмальства усвоенный миф «самый правильный». Но уж из-за того, что ему приходится с другими его сопоставлять и сравнивать, каждый из них - включая опять же «свой» - лишается прежнего статуса: мнившийся тождественным миру-каков-он-на-самом-деле-есть, теперь он воспринимается как одна из всего-лишь-моделей оного. Стало быть, между ней и самим миром зияет зазор!
Время, названное осевым, видимо, и есть та эпоха в истории человечества, когда зазор этот стал скандально заметным - оно, стало быть, время, как говорит Мамардашвили, внесения в мир непонятного. Не произойди оно, неоткуда было бы взяться тяги к познанию. Ведь всякого рода тяга возникает вследствие какого-то различия. Специфика же той, которая захватила человека, состоит в том, что обусловившее ее различие - между образом (моделью) мира и оригиналом - было не «чисто объективным», а «поселенным» в самой его ментальности. А ведь только ей причастна оппозиция свое - чужое. И коль мир «переместился» на вторую ее составляющую, то напрашивается мысль, что познание-то и стало работать как следующий после мифа способ природнения. Разнятся они, однако, радикально. Если миф к миру природняет анонимно и, так сказать, автоматически, а потому индивид в него «впадает» как в состояние, то познание тому служит как процесс, зачинаемый его (индивида) личной волей. Указать на это различие мне понадобилось затем, чтобы подвести к ранее высказанному тезису: одной только наделенностью разумом тяга к познанию человеку не гарантирована - носитель мифа, еще не растерявшего своей тотальности, на свой лад тоже разумный; стало быть, не изначально человеку она данная, но обретенная им в захватившем его историко-культурном приключении.
Способом внесения в мир непонятного служит, по Мамардашвили, философия. Но отчего бы и не религия? Хотя и не всякая, а та, что значится как религия спасения. Неспроста она, замечает В.Бибихин http://bibikhin.ru/filosofiya_i_religiya , возникает, в отличие от прочих, после философии - стало быть, уже «на фоне» осознания человеком отчужденности его от мира. Познанию мира - если считать, что оно таки служит природнению к нему - религия спасения в определенном отношении противоположна. Потому как зарождается в кругу тех, кто с вышеозначенной чужестью смирился и, более того, ее принял как удел, ему подобающий. Ведь только при таком настрое возникает надежда: коль миру я чужой, то, может, свой чему-то (а то и Кому-то!) вне мира; а коль так, то и познавать должно не мир, а то во мне самом, что меня роднит с инстанцией надмирной!
Коль оно так, то с чего вдруг на исходе Средневековья познавательный интерес человека повернулся опять в сторону тварного мира? Самое ходовое объяснение оперирует словом гуманизм: дескать, европейский человек того времени ценность усмотрел в земном своем бытии, вследствие чего озаботился о его комфортности и ради возрастания оной на службу себе поставил природу - отсюда и взялся к ней интерес. Судя по историческим последствиям оного, так вроде бы и есть. Хотя объяснение это за собой тянет другой вопрос: а с чего вдруг земное бытие для него стало ценным? Оставляя его в стороне, замечу, что версия эта никак не подходит к тем, кто познанию проложил новые пути - у них-то интерес был бескорыстным! Вот только к чему интерес? Трудно поверить, что никакой не было преемственности с интенцией, господствующей прежде: природниться к Творцу. Вернее будет считать, что настоящим «адресатом» познавательного интереса был не тварный мир, но опять же Творец. А суть перемены в том, что от природнения экзистенциального ответвилось интеллектуальное. Пусть человеческий разум в сравнении с божественным ничтожен - но коль ему (как написано в ТАНАХе) подобен, то способен по устройству творения «прочесть» замысел о нем Творца. Чем не природнение?!
На версию эту меня навели размышления физиков Алексеев. Тут они их излагали не единожды, и я не буду содержание оных пересказывать. Чего там нет, так это соображений в контексте оппозиции свое - чужое. У меня же таковых набралось три. Важными их считаю потому, что ими очерчиваю (как мне кажется) специфику научного знания.
1. Зачинается оно и развивается на основе отчуждения, так сказать, в обратную стороны: не человека от мира, а мира от человека. Разница существенная: прежним человек застигнут был врасплох - характерное же для Нового Времени он сам инициирует. Макс Вебер его обозначил как расколдовывание мира. https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A0%D0%B0%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%B4%D0%BE%D0%B2%D1%8B%D0%B2%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D0%B5_%D0%BC%D0%B8%D1%80%D0%B Применительно же к вышеназванной оппозиции более подходящим названием мне кажется объективация. Начало ей положил Декарт: res extensa - материальный мир он объявил полностью инородным, стало быть, чуждым res cogitans - познающему разуму. Из того он заключает, что второму не следует в первом искать чего-либо себе свойственного, будь то ум, воля или целеполагание - нет, всякое его поведение детерминировано исключительно взаимодействием оставляющих его частиц; а поскольку законы, по каким оно происходит, res cogitans найти в принципе способен, постольку поведение res extensa также и предсказуемо. Отсюда у Декарта итоговый тезис: все причастное res extensa есть не что иное как механизм. В этом, собственно, и состоит объективация. Она-то и составляет фундамент научного знания. Не следует, однако, это понимать так, что в Декартов тезис всякий деятель науки верует. Для него это не содержание веры, а начальное условие научного исследования: каким бы предмет оного деятелю науки ни мыслился «в глубине души», а чтобы получить научное о нем знание, положено его объективировать.
2. Коль познание мира сочтено равнозначным уяснению замысла о нем Создателя, то оно тем самым приравнивается к воспроизведению оного. Стало быть, способ для того пригоден один-единственный - как Творец избрал наилучший, так и познающему разуму следует исключить какую-либо ему альтернативу. Из подобных, смею думать, соображений следует понятие метода - краеугольного камня новоевропейской науки. Объем понятия одноименного, бытующего до и вне науки, гораздо шире - такой же, как у впервые названного словом μέθοδος: означает оно всего-навсего путь. Метод же научный - это путь не всякий, а только такой, что подлежит однозначному описанию «в формате» инструкции. Знание до и вненаучное не алогоритмизуемо, потому его обрести удается не иначе как в личном общении ученика с учителем. Специфика же научного метода как раз в том, что возможность получить добытое им знание никак не зависит от условий передачи оного - достаточно лишь неукоснительно следовать описывающей его (метод) инструкции. Научное знание поэтому перед прочими заметно выигрывает в защищенности от «порчи» и в способности сколь угодно широко распространяться. Однако в силу того же преимущества оно «защищено» и от субъектности того, кто на него работает - тем самым отчуждено от его личности. Особенности последней - при условии строгого соблюдения инструкции - могут сказаться на стиле, направлении научного исследования, но никак не на результате оного. Творческой личности на этом поприще ведомы, конечно, и вдохновение, и энтузиазм, и полет мысли, но - лишь в колее, проложенной ее великими предшественниками. А уж для рутинного хода научной работы достаточно только исполнительности и аккуратности.
3. Отчуждение от мира природы проявляется и в недоверии носителя познающего разума к своим чувственным впечатлениям - «поставляющие» их органы рецепции ему ведь даны тоже от природы. Нет уж, коль к Творцу он природняется разумом, то лишь на него и должно ему полагаться. Этим новоевропейская наука радикально отличается от прежних, особенно от античной. Бытовавшее в последней слово ϑεωρία недаром означало «всего лишь» созерцание. Не следует, конечно, его понимать как бестолковое глазение - нет, это умо-зрение: глазами, но в союзе с умом. Соответственно тому природа вещей мыслится не экс- или абстрактом из вещей природы, но неотъемлемой от вида самих этих вещей.
И вот, замечает Аристотель…в произведении “фюсис” нам явлен не только плод или продукт, явлено “искусство” самой “фюсис”: спелый, зрелый, рослый, цветущий, умный вид того, что, по определению своей “фюсис”, спеет, зреет, растет, цветет, живет, мыслит… Бытие или “природа” каждого существа явствуют и непосредственно видны в нем, когда это существо находится…в полноте своих сил, когда оно полностью выразилось. «А потому, - делает вывод Аристотель... “фюсис” есть форма и вид...Аристотель не только видит “фюсис” существующей в форме, в “эйдосе”, но ...сам “эйдос”...он истолковывает как “фюсис” (А.В.Ахутин Понятие “Природа” в античности и в Новое время. М.: “Наука”, 1988. С.154). Эйдос же, по Аристотелю, да и по Платону, есть идея видная - такой вид вещи, каким ее природа сполна себя изрекает. В усматривании оного и состоит ϑεωρία. Новоевропейская же наука значение этого слова повернула в сторону как раз противоположную. ”Теоретик звездного неба - замечает по этому поводу Г.Блуменберг, - впервые получает знание только тогда, когда, не глядя больше на небо, удаляется в свой зашторенный кабинет и развивает теорию; значение этого слова вряд ли можно возводить теперь к созерцанию, ибо оно означает связь методически обоснованных утверждений” (в той же книге, с. 60). Работает же такая теория не на усмотрение самого естества, а на переиначивание оного таким образом, чтобы его устроение стало для ума прозрачным. Ведь если мироустрояющий Ум естественному состоянию мира трансцендентен, то умное в устройстве естества искать следует посредством тоже своего рода трансцендирования - приведения оного в состояние ему чужое. Научная работа неспроста называется ис-следованием. Она и есть познание естества по следам, каковые вследствие искусственного его выведения из состояния естественного оно оставляет на чем-то ином, нежели она само.
Если и вправду наука «завелась» от интенции интеллектуально природниться к Создателю, то нынче вполне без нее обходится. Быть может, потому, что посредством работающей на ее основе техники сама «адресата» природнения производит: намерение распознать мироустроительный замысел на деле обернулось выстраиванием мира помимо природного, и с каждым новым изобретением человеку он все родней и родней. При том, что ходы ума, его изобретающего, ему все чужей и чужей.
Самое вроде бы место для резюме. Но что-то оно у меня не вытанцовывается! Может, придумаю позже. А коль не удастся, то написать его вместо меня заранее приглашаю всех прочитавших этот текст.