на каком языке пишутся стихи
Начну с цитаты из статьи М.Эпштейна http://magazines.russ.ru/zvezda/2000/4/epsht.html
Поэтическая речь вообще звучит как иностранная, и люди, неискушенные в поэзии, воспринимают ее даже на родном языке как набор знакомо звучащих, но бессмысленных словосочетаний. Еще Аристотель в “Поэтике” отмечал, что поэзии подобает речь, “уклоняющаяся от обыденной - та, которая пользуется и необычными словами”. < .> Виктор Шкловский, ссылаясь на Аристотеля, добавляет, что поэтический язык не только кажется странным и чудесным , но и фактически “является часто чужим: сумерийский у ассирийцев, латынь у средневековой Европы, арабизмы у персов, древнеболгарский как основа русского литературного ...”. < .> Не такую ли роль играл и еврейский язык в русской поэзии 1910-1930- х годов? Может быть, у Пастернака и Мандельштама это двуязычие или “иноязычие”, вообще свойственное поэзии, следует воспринимать в более прямом смысле, как разговор на двух национальных языках? Один из них, русский, составляет как бы план выражения, или внешнюю форму поэтической речи, а другой - библейский - форму внутреннюю, “тайный иврит”, который и приходится расшифровывать в этих чрезвычайно зашифрованных, на слух подчас неестественно или сверхъестественно звучащих стихах.
В этом фрагменте более всего мне по душе та мысль, что поэтическим текстом родной язык искусственно (в обоих смыслах) отчуждается. Ради чего? Ответ у меня такой: ради природнения к нему же! Суть этого парадокса и разрешение оного излагаю здесь: http://sunround.com/club/zeitlin.htm В той статье, однако, не ответил я на другой вопрос: из-за чего родной язык в поэтическом тексте «выглядит» отчужденным - точнее сказать, очуднённым? А из-за того, отвечаю теперь, что он там в состоянии, так сказать, расплавленном: размытыми оказываются как грамматико-синтаксические функции слов, так и границы оных. Суть этого феномена та, что язык поэзия застает не ставшим, но становящимся. Тем самым разыгрывает возможность оного стать иным, нежели тот, который мы знаем как родной. А коль оно так, то самим своим общением с языком поэт «ставит под вопрос» не что иное, как его этническую идентичность. То есть, «заряжен» интенцией (пусть безотчетной) язык хоть русских, хоть евреев …хоть чей угодно превратить в язык всехний.
Поэтическая речь вообще звучит как иностранная, и люди, неискушенные в поэзии, воспринимают ее даже на родном языке как набор знакомо звучащих, но бессмысленных словосочетаний. Еще Аристотель в “Поэтике” отмечал, что поэзии подобает речь, “уклоняющаяся от обыденной - та, которая пользуется и необычными словами”. < .> Виктор Шкловский, ссылаясь на Аристотеля, добавляет, что поэтический язык не только кажется странным и чудесным , но и фактически “является часто чужим: сумерийский у ассирийцев, латынь у средневековой Европы, арабизмы у персов, древнеболгарский как основа русского литературного ...”. < .> Не такую ли роль играл и еврейский язык в русской поэзии 1910-1930- х годов? Может быть, у Пастернака и Мандельштама это двуязычие или “иноязычие”, вообще свойственное поэзии, следует воспринимать в более прямом смысле, как разговор на двух национальных языках? Один из них, русский, составляет как бы план выражения, или внешнюю форму поэтической речи, а другой - библейский - форму внутреннюю, “тайный иврит”, который и приходится расшифровывать в этих чрезвычайно зашифрованных, на слух подчас неестественно или сверхъестественно звучащих стихах.
В этом фрагменте более всего мне по душе та мысль, что поэтическим текстом родной язык искусственно (в обоих смыслах) отчуждается. Ради чего? Ответ у меня такой: ради природнения к нему же! Суть этого парадокса и разрешение оного излагаю здесь: http://sunround.com/club/zeitlin.htm В той статье, однако, не ответил я на другой вопрос: из-за чего родной язык в поэтическом тексте «выглядит» отчужденным - точнее сказать, очуднённым? А из-за того, отвечаю теперь, что он там в состоянии, так сказать, расплавленном: размытыми оказываются как грамматико-синтаксические функции слов, так и границы оных. Суть этого феномена та, что язык поэзия застает не ставшим, но становящимся. Тем самым разыгрывает возможность оного стать иным, нежели тот, который мы знаем как родной. А коль оно так, то самим своим общением с языком поэт «ставит под вопрос» не что иное, как его этническую идентичность. То есть, «заряжен» интенцией (пусть безотчетной) язык хоть русских, хоть евреев …хоть чей угодно превратить в язык всехний.