Поездка в Новороссию. Часть 7
.
Продолжение воспоминаний о службе в ВС ДНР летом-осенью 2014 года. Другие записи - по ссылке.
Стреляет 2С9 "Нона-С" (1 саб, орудие №1). Видно, что во избежание контузии Балу закрывает раками уши (1-й канал, 02.09.2014)
Караулы
После перемирия командование артдивизиона попыталось подменить боевую работу и боевую подготовку караульной службой - получилось из рук вон плохо. На «зелёнке» вообще-то было своё караульное подразделение (рота вряд ли, но взвод точно), и обеспечить круглосуточную охрану внешнего периметра базы, на мой взгляд, не составляло большого труда - три наряда по два человека в критически важных точках, где посторонние могли проникнуть в расположение (четвёртая легко перегораживалась подручными средствами), в две смены по четыре часа, сутки через сутки. С разводящими требовалось около 30 человек, и если бы их не хватило, набрать недостающих не было серьёзной проблемой. Лично со мной на эту тему не откровенничали, но, понаблюдав за контингентом в учебке, на блокпостах, в «караулках», я пришёл к убеждению, что в ополчение шли не только воевать, но и просто переждать смутное время с какими-то социальными гарантиями - питанием, одеждой, ночлегом.
Привлечение артиллеристов к караульной службе началось где-то во второй половине сентября. Когда народу в батареях было много (по штату), постов на территории нарисовали столько, что мимо них при всём желании не прошмыгнула бы даже мышь. Какое-то время на одном этаже казармы (шахтоуправления) было четыре (!) поста: у штаба, у коридора командного состава, в актовом зале и у входа с улицы, который запирался на ключ, и где по-прежнему дежурили местные гражданские вахтёры. Пост был у главного входа в казарму (со двора); в разрыве окружавших территорию строений у проходившей мимо, через сквер, дорожки от остановки общественного транспорта в жилой микрорайон (в том разрыве можно было легко соорудить что-то вроде баррикады и забыть об этой «критической» точке); у боксов, где стояли «Ноны», и куда выходила тропинка, шедшая издалека через большую заросшую травой поляну, за которой, говорят, была дача Януковича; у маленькой боковой двери в бокс, где базировались «грады», откуда просматривались и ворота, через которые они въезжали-выезжали; наконец, собственно в зелёнке, открытой с трёх из четырёх её сторон, где стояло не менее десятка орудий, самоходных и буксируемых.
Дежурили как по двое, так и по-одному. Где-то было много и одного (у запасного входа, запертого на ключ), где-то было мало и двоих (в необъятной зелёнке). Начинали в шесть вечера, заканчивали ровно через сутки, менялись каждые четыре часа. Были «собачьи дежурства» (по аналогии с «собачьими вахтами» на флоте) - с двух до шести ночи, когда безумно хотелось спать. Организация караульной службы не выдерживала никакой критики. Зачастую разводящие забывали вовремя прислать смену - простоять на посту час, два, а то и четыре сверх нормы было в порядке вещей. Полная кутерьма была с паролями - их то забывали сказать, то не согласовывали с соседними подразделениями, из-за чего нас с Ас'адом, шедших однажды в зелёнку мимо лагеря бронегруппы, положил мордой в землю их патруль - ребята были хорошо натренированы и знали толк в этом деле (потом они извинились, и у нас наладились приятельские отношения). Позднее придумали ещё одно развлечение - сдавать оружие в оружейку. Без автомата, который раньше всегда был при мне, я чувствовал себя раздетым догола. Учёт был налажен скверно. Один раз моё оружие, которое я законопослушно сдал после смены, выдали неизвестно кому и нашли только сутки спустя, достав меня расспросами с пристрастием, куда я дел свой АК.
В караульной службе мне нравилось одно - почти каждый раз, заступив на дежурство с малознакомым или совсем чужим человеком, после него становились не то чтобы друзьями, но по крайней мере приятелями. Так было с Бесом из Авдеевки, интересовавшимся военной техникой и аж подпрыгнувшим, когда я сказал ему, что принимал участие в проектировании и испытаниях «Зубра»; так было с авдеевским же Ас'адом - мы с ним являлись представителями редчайшего в дивизионе подвида «человек читающий», и тем для разговоров у нас было предостаточно; так было с Сахалином из другой батареи, не имевшим с островом ничего общего, кроме проживавших там родственников. Даже с людьми из ближайшего окружения (из 1 саб), но не питавшими ко мне особых симпатий или хорошо скрывавшими это, после 12 проведённых вместе часов теплели отношения (таял лёд отчуждения). Во всём остальном караулы были божеским наказанием: во-первых, было жалко тратить время на разговоры вместо того, чтобы гнать укров из Донбасса; во-вторых, четырёхчасовые перерывы между дежурствами решительно не давали возможности выспаться; в-третьих, зачастую приходилось пропускать приём пищи; наконец, от стояния возле штаба у всех на виду поначалу болезненно покалывало самолюбие.
Из рассказов в зелёнке (на наиболее располагающем к общению посту) запомнился контактный бой, в котором участвовал Асад - он видел укров, укры видели его, и они стреляли друг в друга. Говорил, что пули калибра 5,45 мм не свистят, как поётся в песне, а скорее шелестят; как накрыли несколько солдат противника из автоматического гранатомёта АГС-17; как в Авдеевке украинский танк уничтожил прямым попаданием автобус с российскими казаками-добровольцами, выйдя на них по перехваченному неосторожному звонку по сотовому телефону; как пытались потом найти этот танк, чтобы отомстить, но безуспешно. Не забудется самоубийство в батарее 2А65, когда коллеги приехали с позиции, «припарковали» орудия и пошли в казарму, а потом, очевидно не досчитавшись бойца, водитель тягача вернулся, забрался в кузов и вылез оттуда с окровавленными руками - по пути в расположение парень пустил себе пулю в голову из автомата. Один за другим приезжали командиры, судили, рядили как быть, как доложить, потом грузовик отогнали поближе к казарме и вызвали милицию. При мне вероятную причину суицида никто не озвучивал, а я не спрашивал - грех любопытствовать в подобной ситуации. Вспоминаются длившиеся ночь напролёт часами интенсивные перестрелки из всех стволов - от пулемётов до тяжёлых орудий и РСЗО. И это в самый разгар перемирия.
Пока было тепло, службу несли более-менее исправно - на свежем воздухе, с обходами территории. Там было много чего интересного: 152-мм буксируемые гаубицы 2А65 («Мста-Б»), буксируемая «Нона» («Нона-К», 2Б16) в единственном экземпляре, «Гвоздики» (2С1), фортификационные сооружения (блиндажи) - один полностью готовый («в три наката»), другой недостроенный, в виде огромного котлована, грунт из которого аккуратно вынула какая-то гигантская инженерная машина. Когда похолодало, стали куда менее рьяно относиться к своим обязанностям, проводя всё больше времени в большой палатке с буржуйкой, которую топили дровами, напиленными и наколотыми из веток деревьев и снарядных ящиков. Относиться к караульной службе всерьёз на этом нелепом посту было глупо - он был расположен так, что с него просматривались подходы к артиллерийской части «зелёнки» со стороны нашего расположения, лагеря бронегруппы и танкистов, то есть, по сути, мы контролировали своих, со стороны же, откуда по ночам доносилась канонада, они были открыты настежь. Говорили, что там есть посты, но, пройдя с Асадом метров пятьсот, мы так и не услышали «Стой, кто идёт?!», а обнаружили только спящего бойца, а чуть позже ещё одного, беспечно слонявшегося по лесу.
Караульная служба явились, наверное, главной причиной моего преждевременного отъезда из Донбасса. Я ехал туда воевать, а не охранять задницы штабного начальства и делать вид, что охраняю «зелёнку». Мне до сих пор непонятны причины, по которым «Ноны» задвинули в резерв. Миномётчики выезжали на позицию регулярно, а «Нона» есть не что иное, как отличная самоходная 120-мм гаубица-миномёт с дальностью стрельбы большей, нежели у возимого 2Б11 (8,8 против 7,1 км), и снарядом, соизмеримым по могуществу с осколочно-фугасными боеприпасами более крупного (152-мм) калибра из боекомплекта САУ 2С3 «Акация». Слышал краем уха о бытовавшем в штабе дивизиона мнении о недостаточной военно-экономической эффективности «Нон», но это, мягко говоря, не соответствовало действительности - основная огневая позиция находилась недалеко от расположения, и расход горючего был невелик, а ущерб от бездействия двух батарей 2С9 и вызванного им исхода личного состава - огромен.
Паршивая овца
В целом, я храню в своём сердце самые тёплые воспоминания о донецких ополченцах. Исключением, подтверждающим правило, стал Сват, сыгравший роковую роль в моей военной карьере (я не слышал ни одного доброго слова о нём и от бойцов его батареи). Были молодые люди (пацаны), которые, несмотря на мой возраст и статус российского добровольца, приехавшего с целью помочь им одолеть врага, позволяли себе повышать на меня голос и наезжать по пустякам - все они давно мною прощены. Ещё одно, куда более уродливое, исключение из правила, которому нет прощения, звали Ярославом Васильевым (позывной Вара).
«В семье не без урода» и «паршивая овца в стаде» - наиболее подходящие словосочетания, характеризующие Вару. Лет двадцати, маленького роста, худой, крепкий (играл в футбол во втором составе известного донецкого клуба), с громким визгливым голосом, напоминавший Промокашку из «Место встречи изменить нельзя» - он был неприятен сам по себе, независимо от наших взаимоотношений. Какое-то время я жил с ним в одной комнате и просто пользовался берушами, когда он начинал говорить текст, перенасыщенный матом. Наша взаимная неприязнь началась после того, как он бестактно встрял в мой разговор с моим же наводчиком, которого я по-отечески предостерегал от излишне резких (по-юношески резких) суждений, высказанных в адрес замполита артдивизиона на только что закончившемся построении. Предпринятая мною попытка шутливо замять недоразумение вылилась в словесную перепалку.
Позже, в расположении, щенок прочитал мне мораль по поводу того, что я проигнорировал погрузочно-разгрузочные работы с целью улучшения быта штаба - весь личный состав спал на полу, и таскать на третий этаж тяжёлые металлические кровати со своей гипертонией я точно не нанимался (снаряды, при этом, грузил и разгружал исправно). Вара стал лаять на меня по любому поводу. Верхом хамской разнузданности стало предложение мотать обратно в Россию). Однажды, чтобы отогнать засранца от моей постели, к которой он подошёл, чтобы забрать маты (персонального приказа вернуть их в спортзал я не получал), пришлось даже взять автомат и передёрнуть затвор. Мало-помалу Вара начинал мешать мне жить.
В результате, во избежание возможного кровопролития (нервы у меня далеко не железные, а оружие всегда было под рукой и всегда заряжено), в присутствии Балу было заключено инициированное мною хрупкое перемирие, суть которого заключалась в том, что мы пообещали относиться друг к другу как к пустому месту - не разговаривать и не замечать. К слову, драк между ополченцами я не видел ни разу - ругань подчас стояла страшная, но до мордобоя не доходило никогда (видимо действовали какие-то неписаные правила поведения). Однажды рассерженный боец вышел из кубрика, где был в гостях, вернулся с автоматом и выстрелил в пол рядом с обидчиком, но при этом - никакого рукоприкладства!
Позднее выяснилась причина борзости Вары (она проявлялась не только в отношении меня) - тесные родственные связи с макеевским криминалитетом. В батарее его не любили (за глаза называли не иначе как обезьяной), но не рисковали портить с ним отношения во избежание возможных проблем. На позиции, даже когда начинали стрелять свои (догадаться было несложно), стремглав мчался в укрытие - только ветки трещали (о самовольном покидании машины в ходе боевой работы уже говорилось выше). Обидно было тратить нервы на подобное ничтожество, а сейчас - отнимать время у себя и у читателей на все эти малозначительные второстепенные детали. Делаю это исключительно для полноты картины.
Война и мир
В целях настоящей главы (как пишут в нормативных актах) под словом «мир» понимается «общество» − по аналогии с одноимённым романом Льва Толстого. К сожалению, моё общение с гражданскими было сильно ограничено - отсюда и относительная краткость данной части повествования. Перед отъездом в Донбасс меня мучил вопрос: «Если даже я испытываю щемяшее чувство обиды за державу, которая, присоединив Крым, не смогла предотвратить гражданскую войну на Украине и защитить русских людей на её территории, какие чувства должны испытывать эти люди под градом украинских снарядов?». Спросив подвозившего меня до Св'ердловска жителя Краснодона и его супругу, не в обиде ли они на Россию и Путина, к своему удивлению, услышал в ответ: «Нет. Мы же понимаем, что Россия не может открыто вмешаться и ввести войска» (в том смысле, что в этом случае нас просто задушили бы санкциями).
Нечто подобное я слышал ранее в учебке и позднее в ходе откровенных разговоров в караулах на зелёнке. Как уже говорилось ранее, ругал Путина один Мадьяр - за то, что тот якобы таскает каштаны из огня чужими руками, то есть руками ополченцев Донбасса. Даже с учётом того, что плоды российской поддержки непризнанных республик я увидел в Новороссии своими собственными глазами и немного успокоился, я продолжаю придерживаться мнения, что вводить войска и ставить их кордоном на пути приближавшихся к границам ДНР и ЛНР частей ВСУ и нацгвардии было надо. Россия и без того потеряла немало (и продолжает терять) своих добровольцев, не говоря о жителях Донбасса и остальной Украины, в случае же ввода войск в миротворческих целях для сдерживания ограниченно боеспособного украинского контингента (что является далеко не самым дерзким вариантом нашего военного вмешательства) потери эти были бы несоизмеримо ниже. Отношение большинства моих собеседников к позиции России в донбасском конфликте стало для меня настоящим откровением.
Справедливости ради, стоит отметить, что мне не довелось общаться с людьми, жившими на линии соприкосновения, чьи дома были разрушены, а родственники и соседи убиты или покалечены украинской артиллерией. Напротив, как это ни странно, неоднократно проезжая по Донецку и Макеевке (в колонне бронетехники или просто на троллейбусе) я вообще не наблюдал никаких разрушений. Следы боёв, и боёв страшных, я видел лишь однажды, уже возвращаясь на родину по южному маршруту в селении, оставшемся в памяти под названием Екатериновка. Там были и сгоревшие БТРы и БМП, и танк с сорванной башней, и целые улицы разрушенных частных домов, едва ли подлежащих восстановлению.
Отношение к войне и ополчению у жителей собственно Донецка, где я провёл б'ольшую часть своей поездки в Новороссию, в первом случае было стоическим, во втором - благожелательным, что отнюдь не являлось самоочевидным. Лишения военного времени, такие как нехватка продовольствия, денег, периодическое отключение водоснабжения, электричества, наконец - угроза жизни, которую в любой момент мог оборвать шальной либо прицельно выпущенный снаряд или «Точка-У» (попадание последней в военный завод в черте города видел Мадьяр), запросто могли вызвать ропот и недовольство «пророссийскими террористами», захватившими власть и обрекшими народ на страдания. Однако, этого не произошло, и проявления настроений сдать город и покончить с войной лично мне неизвестны. Разумеется, какую-то роль тут сыграли и опасения репрессий со стороны хунты, разгула укронацизма, неприятие действующей киевской власти, но во главе угла, безо всякого сомнения, всё же стоял патриотизм.
Благожелательное отношение местных проявилось во время стояния в карауле у прохода в расположение, мимо которого, по дорожке под буйно плодоносившими каштанами, ходили гражданские - от остановки домой или на работу и обратно. Говорили, что было дано указание хождение по дорожке перекрыть, то есть заставлять людей делать немалый крюк вокруг электроподстанции. Лично я такой команды не получал, и в мою смену мы этого не практиковали. Иногда проверяли паспорта, иногда нет (у тех, кто совсем уж не походил на украинского диверсанта). Чаще всего проходившие приветливо здоровались с нами; случалось, что заговаривали (запомнился вопрос от мужчины призывного возраста: «Когда же наконец погоним противника от Донецка?» - очень хотелось спросить, не хочет ли он поучаствовать в этом «погоним»); случалось, что угощали фруктами. Но больше всего запомнился увесистый пакет с продуктами, который вручила мне пожилая интеллигентная женщина, шедшая с семьёй из супермаркета. Пакет был полон деликатесами − копчёной колбасой, конфетами, печеньем, и ломался я недолго. В батарее в тот день был праздник.
Говоря о войне и мире (в названном выше смысле), нельзя не упомянуть о разрушительной раскольной тенденции в украинском обществе, затронувшей не только отношения между восставшим Донбассом и всей остальной Украиной в целом, но даже между близкими родственниками, живущими по разные стороны от линии разграничения враждующих сторон - тот факт, о котором я слышал ещё в России, но не мог представить массовости этого явления. В батарее же (в одной батарее) мне наперебой рассказывали, скажем, о брате из Запорожья, называющем в телефонном разговоре брата из Донецка сепаратистом и террористом, хотя последний даже не служил в ополчении, и так далее, и тому подобное. Приходится признать, что укро-американская пропаганда поработала на совесть и добилась-таки разъединения двух братских славянских народов на долгие годы.
Последний выезд
Начинался октябрь. День клонился к концу, навевая дремоту и сон. Ложиться спать в десять вечера (на гражданке дело немыслимое) тут вошло в привычку. Лёжа на матрасе посреди большой гулкой комнаты, в полумраке, ещё не переодевшись в «домашнее», лениво прокручивал в памяти заурядные события заурядного дня (если не считать того, что день этот был проведён в военной форме, с автоматом, заряженным боевыми патронами, в расположении готовой к бою воинской части на окраине оборонявшегося Донецка). Дремоту развеял слегка ошалевший Метис, распахнувший дверь и рявкнувший: «Боевая тревога!».
Быстро оделся (терморубашка, штаны от летней «горки», куртка от «осенней», берцы, неизменная кожаная бейсболка), закинул за спину автомат и выскочил на плац. Почему-то подумал, что поставят задачу и дадут пару минут, чтобы собраться (что делать по боевой тревоге, разумеется, никто не научил). Сумка с предметами первой необходимости, лекарствами и запасными магазинами, джемпер, перчатки, одеяло остались «дома», что оказалось большой ошибкой, однако главное - листки бумаги с записями стрельбы, карандаш и резинка − как всегда были при мне. Как можно было догадаться, времени на сборы не дали и не поставили задачу, вместо этого - сразу бегом (быстрым шагом) к машинам.
Помог Лысому вывести нашу «четвёрку» из бокса, бросил в люк палатку и кое-что из продуктового НЗ. Боекомплект у нас был полный (28 снарядов и зарядов), топлива под завязку, экипаж в полном составе и добром здравии - кроме Будана. Он сидел на броне и бормотал, что ехать не может и просил его расстрелять. Причина была банальна - очередное (на сей раз совершенно некстати), злоупотребление спиртным от вынужденного безделья, продолжавшееся, наверное, сутки кряду. Сказал Будану чтобы держался крепче, что на переходе проветрится и будет как стёклышко, а Балу - что наводчик не совсем в форме, и, если понадобится, наведу сам. С экипажами в батареях творилась кутерьма, и мой был одним-единственным штатным и более-менее боеготовым.
Постояли, прогрелись, прониклись серьёзностью момента. Ниссан по обыкновению веселил свою батарею, изображая Ульянова-Ленина − взобрав-шись на башню «Ноны» и картавя что-то как бы с броневика. После недолгих колебаний командования, озадачившегося вопросом, посылать ли все четыре машины или ограничиться двумя, наконец тронулись двумя группами по две САУ. Моя машина шла за штабным микроавтобусом, в котором ехал Балу. Вероятнее всего, автобус принадлежал миномётной батарее, вёл его кто-то из миномётчиков, и ехали мы на одну из их позиций. Для экипажа шедшей за нами «Ноны» это был первый выезд, так же как и для двух номеров моего расчёта − Лысого и Будана.
Лысый вёл машину уверенно, но иногда чудил - шёл в левом ряду или по встречке. Гражданского автотранспорта не было, и я не стал одёргивать его - сказал только, чтобы держал интервал. С интервалом на переходе всегда были проблемы - никто не знал точно каким он должен быть, задавали и 50 и 150 метров, но в итоге прижимались друг к другу метров на 20, а то и меньше. Вторая (замыкающая) «Нона», присутствие которой в строю я должен был контролировать, сильно отставала и, когда стало темнеть, начала теряться в сумерках. Сотовая связь отсутствовала, и сообщить об этом Балу я не мог. Волей-неволей пришлось изобретать новую тактику: если габаритные огни замыкающей САУ пропадали, я командовал мехводу «стоп», и мы дожидались её, а Балу, заметив отсутствие нашей машины, останавливался и дожидался нас обоих.
Октябрьским вечером, переходящим в ночь, даже в Донбассе на броне и на скорости очень холодно. Без перчаток, в одной рубашке под курткой, в капюшоне, под который поддувало, было в высшей степени дискомфортно. Можно было бы забраться внутрь, но Лысый не мог вести машину ночью по смотровым приборам, а только с открытым люком (в светлое время мехводы поступали точно так же), Метис отказался спуститься в тепло, а Будан лежал мешком на броне, выветривая из себя лишние промиле. Разумеется, как командир орудия и я вынужден был нестись по холодной ночи, наполовину высунувшись из люка подобно лихому наезднику. Мы, конечно, пытались смотреть по сторонам (я - налево-вперёд, Метис - направо-вперёд, Будан - назад) , но что там можно было увидеть в проносящихся мимо тёмных кустах на обочине дороги? Почему-то тогда (из-за холода?) не думалось об этом, но в случае засады мы все были обречены погибнуть от кумулятивной гранаты, если бы находились внутри машины.
Останавливаемся. Съезжаем на обочину, перекрываем дорогу, которой ехали, занимаем круговую оборону, ждём. Оказывается, что у некоторых новобранцев (парней из Авдеевки), нет личного оружия - командование так и не удосужилось вооружить их с тех пор, как они прибыли к нам. В итоге, круговая оборона получилась не совсем круговой. Ко мне подходит командир второй машины и просит помочь когда будем стрелять − он не готов к самостоятельным боевым стрельбам, хотя времени на подготовку было достаточно (ещё одна «заслуга» командования). Посовещавшись с миномётчиком, Балу говорит, что сейчас укроемся, а засветло выберем позицию и начнём работать. Трогаемся...
Некоторое время спустя подъехали к какому-то фабричному корпусу в несколько этажей, расположенному на территории, огороженной высоким бетонным забором. Развернулись кормой к забору, сдали назад вплотную к нему, укрывшись в зарослях акаций. Наломали и набросали на броню веток - маскировка получилась довольно сносной. В здании миномётчик показал нам две комнаты для ночлега - на первом и третьем этажах, через час-полтора снабженцы привезли матрацы, одеяла и сухой паёк. Разбились на смены в ночной караул у машин (мы с Макеем заступали вторыми), поели тушёнки, попили чаю и легли спать. Я лёг на первом этаже, не снимая обуви, что и предопределило неуспех предполагавшегося короткого сна - до заступления в караул он так и не пришёл.
Заступили заполночь, сменив Лысого с его напарником. На улице было прохладно, одет я был не по погоде, поэтому хождению вокруг машины и сидению на броне предпочёл более комфотный способ несения караульной службы. Открыл люк механика-водителя (разумеется, изнутри, забравшись в машину через люк наводчика, запиравшийся на ключ), сел на его место и приподнял сиденье таким образом, чтобы голова немного высунулась из люка, обложился ветками и оказался в весьма удобной замаскированной наблюдательной позиции. Сзади возвышался забор, служивший надёжным тылом, а спереди, слева и справа всё хорошо просматривалось. Эта двухчасовая смена (одна из множества моих караульных смен в Донбассе) пролетела незаметно, легко и без происшествий.
Вернувшись в помещение, я обнаружил свой матрац занятый спящим Лысым - совершенно бесцеремонным по жизни типом. Прилечь было реши-тельно негде (будить мехвода помешала чёртова интеллигентность), а наутро, на стрельбах, мне надлежало быть в хорошей физической форме. К счастью, Балу, который в штабной комнатушке колдовал над отличной топографичес-кой картой местности («пятидесяткой» Генштаба Советской армии), предло-жил мне взять в бытовке толстые пенопластовые панели, две из которых и послужили мне кроватью. В верхней одежде и обуви, без одеяла, присвоен-ного Лысым, я очень быстро замёрз − сон снова не шёл. Выручила тонкая, но непроницаемая ткань палатки, принесённой мною из машины, под которой я скоро согрелся и заснул.
Утро началось безрадостно − мы получили приказ, согласно которому должны были сняться и вернуться на базу, не сделав ни единого выстрела. Дальше − хуже. По пути в расположение, на оживлённом перекрёстке в Донецке, Лысый вошёл в поворот на слишком большой скорости, машина перестала слушаться рычагов и врезалась носом в металлическую рекламную конструкцию при большом стечении публики (люди стояли на остановках и шли на работу). Было больно (ударился бедром о кромку люка) и очень стыдно. Ехавший перед нами штабист, смеясь, снимал нас на телефон, и я молил Бога, чтобы никто не выложил фото или видео инцидента в сети. Машина заглохла, но, хоть и не сразу, Лысому удалось завести её, сдать назад и занять своё место в колонне. Реклама пострадала довольно сильно, у нас осталась небольшая вмятина на броне. Скоро мы были в расположении. Так прошёл мой последний боевой выезд.