БЕСНОВАТАЯ МАРФА, или ТАЙНЫЕ ТРОПЫ ЛЮБВИ / Часть I (18+)
Великолепное выдалось утро! Ясный, погожий денек на самом изломе лета. Оседлав славного гнедого жеребца своего, подарок светлейшего отца ко дню совершенных лет моих, - редкий конь был ему ровней из всех княжеских конюшен! - я отправился вкруг дальних охотничьих угодий проверить ловушки на зверя и птичьи силки, а на самом деле, чтобы размять мышцы тела и хотя б отчасти остудить горячую молодую кровь.
Ермил - учитель, друг, обережник, - с измальства приставленный ко мне отцом, никак не хотел пускать меня одного, говорил про лихих людей и что негоже княжичу одному по лесам болтаться, уже вставлял ногу в стремя, да был я в своем намерении тверд. Настаивал взять с собой хотя бы дружинника, но я отказался и от него. «Отцовское семя…» - то ль осуждая, то ль с одобрением вздохнул мощный старик и, проверив, на месте ли мой родовой оберег, который я уже почти не снимал после смерти матушки, пробормотал: «Ну, храни тебя…», и по обычаю осенил на дорогу крестом.
Остались позади обитые железом ворота детинца, дубовый крепостной частокол и вот уже и высокая сторожевая вышка стала казаться не выше придорожных ветел. Мощный перестук кованных копыт моего гнедого сливался с таким же сильными ударами моего сердца, свежий прохладный ветер ласково трепал гриву коня и мои стянутые лобной тесемкой кудри, и радости моей, веры в силы свои, казалось, не было предела.
...Счастливый, опьяненный свободой и послушностью сильного животного, подъехал я к Целковому озеру. Пустынными были пологие берега его, лишь местами поросшие редким тростником. Я невольно натянул повод, сдерживая разгоряченного коня, и направил его вдоль берега шагом, ибо издревле было связано множество суеверных слухов и таинств с его глубокими темными водами. Говаривали, будто бы в темные беззвездные ночи видели, как взметываются над водой отливающие темным серебром русалочьи хвосты, слышали, как жалобно стонут загубленные ими прохожие люди, рискнувшие окунуться после захода солнца, и что в полнолуние на Иванов день сбираются на Лысой горе, что прямо за озером, лешаки да ведьмы на свои дикие сборища, устраивают разнузданные оргии, приносят в жертву темной силе человеческие жертвы - заплутавших одиноких путников и выкранных из люлек младенцев… И что каждый, кто в него окунется ясным днем, резко переломит судьбу свою… Но вот только к добру или злу, большой удаче или великой беде - того никому до поры не ведомо.
Но не верил я кривотолкам, считал досужими домыслами темной черни или ушлых людей. Ибо был смел и отважен, как и полагается молодому княжескому наследнику моих лет. Я еще раз огляделся: тихо, пустынно, ни человека, ни даже птицы. Не всплеснет и рыба, терпеливо пережидавшая в глубине яркость солнечного дня.
Неторопливо разделся, помедлив, снял оберег, аккуратно положил его на одежду и, подумав, прикрыл сверху своим легким доспехом, сшитым из плотной сыромятной воловьей кожи. И пока, взметывая комья травы, мой гнедой бил нетерпеливым копытом на берегу, с великим наслаждением вошел в прозрачную озерную воду.
Прохладная вода мягко обволакивала тело, бодрила, ласкала кожу. Все тело исполнилось живительной силушкой, радостным ощущением жизни наполнилась очищенная душа. Вода словно сама держала меня на своей поверхности, и я скоро почти без усилий размашистыми саженками доплыл до почти самой середины озера.
Мне показалось, что вокруг меня потемнело. Я с удивлением огляделся - в высокой лазури неба по-прежнему не было ни облачка. И вдруг пронзительный женский крик разорвал умиротворяющую тишину. Потом еще один. Забыв, что подо мной нет твердой почвы, я застыл от неожиданности и тут же с головой ушел в воду, хлебнув стылой озерной воды, которая здесь, на середине, почему-то отдавала затхлостью и тиной.
Новый крик отчаяния и ужаса пронесся над безмятежной гладью, я уже не мог помышлять ни о чем больше, выплюнул воду и во все силы рванулся к недалекому берегу, вспарывая руками и телом неподвижно-свинцовую гладь.
Оставив в траве свои наручи и поножи - легкую кожаную защиту для рук и ног - некогда! - я схватил с земли плетеный арапник, ястребом взлетел на своего застоявшегося жеребца и ринулся на этот отчаянный призыв о помощи...
Продолжение следует.
Ермил - учитель, друг, обережник, - с измальства приставленный ко мне отцом, никак не хотел пускать меня одного, говорил про лихих людей и что негоже княжичу одному по лесам болтаться, уже вставлял ногу в стремя, да был я в своем намерении тверд. Настаивал взять с собой хотя бы дружинника, но я отказался и от него. «Отцовское семя…» - то ль осуждая, то ль с одобрением вздохнул мощный старик и, проверив, на месте ли мой родовой оберег, который я уже почти не снимал после смерти матушки, пробормотал: «Ну, храни тебя…», и по обычаю осенил на дорогу крестом.
Остались позади обитые железом ворота детинца, дубовый крепостной частокол и вот уже и высокая сторожевая вышка стала казаться не выше придорожных ветел. Мощный перестук кованных копыт моего гнедого сливался с таким же сильными ударами моего сердца, свежий прохладный ветер ласково трепал гриву коня и мои стянутые лобной тесемкой кудри, и радости моей, веры в силы свои, казалось, не было предела.
...Счастливый, опьяненный свободой и послушностью сильного животного, подъехал я к Целковому озеру. Пустынными были пологие берега его, лишь местами поросшие редким тростником. Я невольно натянул повод, сдерживая разгоряченного коня, и направил его вдоль берега шагом, ибо издревле было связано множество суеверных слухов и таинств с его глубокими темными водами. Говаривали, будто бы в темные беззвездные ночи видели, как взметываются над водой отливающие темным серебром русалочьи хвосты, слышали, как жалобно стонут загубленные ими прохожие люди, рискнувшие окунуться после захода солнца, и что в полнолуние на Иванов день сбираются на Лысой горе, что прямо за озером, лешаки да ведьмы на свои дикие сборища, устраивают разнузданные оргии, приносят в жертву темной силе человеческие жертвы - заплутавших одиноких путников и выкранных из люлек младенцев… И что каждый, кто в него окунется ясным днем, резко переломит судьбу свою… Но вот только к добру или злу, большой удаче или великой беде - того никому до поры не ведомо.
Но не верил я кривотолкам, считал досужими домыслами темной черни или ушлых людей. Ибо был смел и отважен, как и полагается молодому княжескому наследнику моих лет. Я еще раз огляделся: тихо, пустынно, ни человека, ни даже птицы. Не всплеснет и рыба, терпеливо пережидавшая в глубине яркость солнечного дня.
Неторопливо разделся, помедлив, снял оберег, аккуратно положил его на одежду и, подумав, прикрыл сверху своим легким доспехом, сшитым из плотной сыромятной воловьей кожи. И пока, взметывая комья травы, мой гнедой бил нетерпеливым копытом на берегу, с великим наслаждением вошел в прозрачную озерную воду.
Прохладная вода мягко обволакивала тело, бодрила, ласкала кожу. Все тело исполнилось живительной силушкой, радостным ощущением жизни наполнилась очищенная душа. Вода словно сама держала меня на своей поверхности, и я скоро почти без усилий размашистыми саженками доплыл до почти самой середины озера.
Мне показалось, что вокруг меня потемнело. Я с удивлением огляделся - в высокой лазури неба по-прежнему не было ни облачка. И вдруг пронзительный женский крик разорвал умиротворяющую тишину. Потом еще один. Забыв, что подо мной нет твердой почвы, я застыл от неожиданности и тут же с головой ушел в воду, хлебнув стылой озерной воды, которая здесь, на середине, почему-то отдавала затхлостью и тиной.
Новый крик отчаяния и ужаса пронесся над безмятежной гладью, я уже не мог помышлять ни о чем больше, выплюнул воду и во все силы рванулся к недалекому берегу, вспарывая руками и телом неподвижно-свинцовую гладь.
Оставив в траве свои наручи и поножи - легкую кожаную защиту для рук и ног - некогда! - я схватил с земли плетеный арапник, ястребом взлетел на своего застоявшегося жеребца и ринулся на этот отчаянный призыв о помощи...
Продолжение следует.
