Очень тоскливо лежать в палате для умирающих, в старой дорожной больнице с высокими потолками, огромными окнами, стенами, выкрашенными серо-синей краской по уровню панелей. Топили жарко, маленькая форточка в деревянной раме не спасала от духоты. Помню, из окна были видны голые деревья, сизое небо, белесо-желтые травяные поляны с бурыми залысинами. Ветер. Вороны гаркали, протяжно, сухо, скрипя. Жарко. Нудно. Душу тянуло. Верхний свет - мигающие, кряхтящие светильники с длинными лампами, которые потрескивали в тишине ночи. От этих ламп ей было плохо, от света плохо, глазам больно, когда неподвижно лежишь на подушках лицом в потолок. Она просила не включать, но нужно было давать лекарства, прочищать дыхательные пути, поить, ворочать, приподнимать - никак без света. Я купила ей желтый светильничек, металлический тюльпан на прищепке, маленькое больничное солнышко. Прикрепила на стояке возле койки, направила в сторону, выпросила у сестёр удлинитель. И включала в самые глухие часы, когда даже медперсонал засыпал в своей дежурной комнате. Ночи были бесконечными...
Эта ночь, с двадцать шестого на седьмое, была последней. Меня впервые за две недели подменили, и я ушла спать, домой. И долго, очень долго лежала на полу, на ковре в большой комнате, скрючившись, сложившись, съёжившись, беспрерывно плача, потому что понимала, что всё заканчивается, и больше уже никогда... До сих пор пытаюсь вспомнить, какого цвета был тот ковёр. Вроде, зелёного.
Потом, двадцать седьмого, когда я возвращалась в больницу, чтоб уже забрать документы, перешла виадук, свернула направо - пошёл снег. Первый снег. Как чистый воздух. Как прощание...
Светильничек я потом увезла в Хабаровск. Позже он канул в одной из квартир, но это совсем не важно. Просто тот октябрь был очень тяжелым. Октябри всегда такие.