Пан Ежи танцевал при луне ©
Позволю себе еще одну пространную цитату. Обещаю разгрести все свои завалы и обязательно чего-нибудь интересное написать. Обязательно.
"... Жил, например, у нас в Праге на Златней уличке раввин. Старый, как Прашна Брана. Он действительно умел творить чудеса. Как то к нему в субботу залезли воры, старый Врхличка с Пардубиц, который прославился тем, что очистил грядку с огурцами в имении покойного эрцгерцога Фердинанда, и ученик его, Юрай Кошмарек, тот самый, который умудрился, сидя в гарнизонной тюрьме, бежать оттуда с денежным ящиком, переодевшись фельдкуратом со святыми дарами. А по субботам праведный раввин молится и руку на вора поднять не может, так что дело казалось верным. Однако на следующий день оба злодея появляются в трактире "У чаши" все в бинтах, а Юрай и на костыле, и начинают рассказывать такое, что у всех кровь в жилах стынет.
Раввин их застукал, когда они трясли старые книги, потому что надеялись, что в них он распрямляет ассигнации. Раввин помолился, и суббота мигом превратилась в сплошной четверг. Когда он устал, старый все таки человек, он отложил табуретку и помолился еще разок. И тогда все в доме табуретки и лавки, веники и метлы, утюги и чернильницы, а что самое страшное - кухонная утварь, - все это набросилось на них и стало бить и неглубоко резать. Они уже и не помнили, как выскочили из дома, а очнулись в полицейском участке, куда прибежали жаловаться, и там им еще раз, но уже не так сильно, накостыляли за бездарное вранье и выбросили вон.
Тогда они поковыляли к фельдшерице Вондрачковой, которая всегда пользовала их от триппера пиявками и настойкой из испанских мух, которые Испании и в глаза то не видели, потому что ловил ей их сын вдовы Ремековой в мясной лавке, что на Градчанах. Фамилия мясника была Моудрый. Она их перевязала и обиходила, потому что была баба с понятием. И вот весь следующий день они пили от тоски и боли в трактире "У чаши", и все старались их угостить, как настрадавшихся от евреев, и даже лысый черт Снежечка, который не угостил бы самого святого Яна Непомуцкого, поднес им по стопочке своей отборной сливовицы. Стопочки, правда, были не больше наперстка сиротки Марыси: - он на секунду прервался, и мы с хозяином перевели дыхание.
- Мало того, - продолжал пан Ярослав почему то шепотом, - как оказалось, Врхличка и Кошмарек покинули дом раввина не только побитыми, но и обрезанными по всем правилам закона Моисея, но только с очень большим походом. Мне об этом потом рассказала Лидушка Хромоножка, которую я без труда отбил у Кошмарека на танцах. После всего этого ни Врхличку, ни Кошмарека у нас уже за людей не считали, и оба с горя поехали в Клондайк мыть золото, и теперь у Кошмарека небоскреб на Пятой авеню, а Врхличка в цирке Барнума изображает укрощенного людоеда с Земли Франца Иосифа…
Я думал, что хозяина нашего хватит удар. Трохин внизу закричал: "Уланы, на конь! Шашки подвысь!" - и снова лег. Никто не проснулся. Кони храпели.
- Значит, на Златней уличке? - выдавил из себя хозяин. - Такой высокий, седой?
Знаю, знаю. Вам бы, Ярослав, романы писать.
- А я уже написал. Даже два. Только не помню, куда дел…
- Хороший город Прага, - сказал пан Ежи. - Там легендой больше, легендой меньше - никто не заметит. Вот вы меня, Николай, все о немцах спрашиваете: - он опять задумался. - Тадеуш! - позвал негромко. - Спустись, принеси мед.
В ожидании меда мы почтительно примолкли.
Тадеуш вернулся, темный и неслышный, волоча за собой запах погреба. В руках его был не слишком большой кувшин, запечатанный воском. На воске, запыленная, едва различалась печать: буквы V и R, соединенные в единый знак. Внутри R было что то еще, за давностью времен стершееся.
- Этому меду больше ста лет, - сказал негромко пан Твардовский.
Напиток благородно и медленно вздрагивал в бокалах. Становилось совсем холодно - но как бы вокруг, а не здесь.
Уже после первого тоста - за "Леха, Чеха и Руса", - я почувствовал, что голова стала легкой, как аэростат, а ноги тяжелые, как адмиралтейские якоря. Не стало сна и усталости, не стало тревог и волнений. Я знал, что мы победим, что Аннушка меня любит, что Татьяна меня тоже любит, да и судьба меня тоже любит, коли так бережет для чего то. На собеседников моих напиток произвел такое же магическое действие, и начался традиционный спор славян между собою, окрашенный в цвета любви и восторга. Пан Ежи обличал клятвопреступника Хмельницкого, а Ярослав кричал, что это именно чехи остановили татар и не пустили в Европу, а русские отсиживались у татар в тылу.
Конечно, кричал я, татар то два десятка до Чехии доковыляло, а смоленские полки в это время Бэйцзин, именуемый ныне Пекином, брали в составе войска Хубилай Хана. Но тут же вместе с Хмельницким и татарами все обрушились на пруссаков и стали их давить, давить: Пан Ярослав тут же сочинил песню, из которой в памяти моей сохранились только две строчки: "Войско польске Берлин брало, а россыйске помогало", и мы ее исполнили с большим подъемом.
Потом Ярослав висел у меня на плече и говорил: "Плохо, брат, ты этих мадьяр знаешь!..". Пан Ежи танцевал при луне. Последнее, что я отчетливо помню: мы вновь сидим за столиком, Тадеуш разливает мед, и пан Ежи завершает отчего-то вспомянутое предание о Гаммельнском крысолове:
- Но только не вышли дети по ту сторону Альпийских гор и не основали нового города, как утверждают бестолковые швейцарцы, а так и остались жить под землей и повелевать крысами - да только по крысиным же законам…".
А. Лазарчук, М. Успенский, "Посмотри в глаза чудовищ".
Когда-нибудь и про Прагу напишу. Про своенравную Прагу...
"... Жил, например, у нас в Праге на Златней уличке раввин. Старый, как Прашна Брана. Он действительно умел творить чудеса. Как то к нему в субботу залезли воры, старый Врхличка с Пардубиц, который прославился тем, что очистил грядку с огурцами в имении покойного эрцгерцога Фердинанда, и ученик его, Юрай Кошмарек, тот самый, который умудрился, сидя в гарнизонной тюрьме, бежать оттуда с денежным ящиком, переодевшись фельдкуратом со святыми дарами. А по субботам праведный раввин молится и руку на вора поднять не может, так что дело казалось верным. Однако на следующий день оба злодея появляются в трактире "У чаши" все в бинтах, а Юрай и на костыле, и начинают рассказывать такое, что у всех кровь в жилах стынет.
Раввин их застукал, когда они трясли старые книги, потому что надеялись, что в них он распрямляет ассигнации. Раввин помолился, и суббота мигом превратилась в сплошной четверг. Когда он устал, старый все таки человек, он отложил табуретку и помолился еще разок. И тогда все в доме табуретки и лавки, веники и метлы, утюги и чернильницы, а что самое страшное - кухонная утварь, - все это набросилось на них и стало бить и неглубоко резать. Они уже и не помнили, как выскочили из дома, а очнулись в полицейском участке, куда прибежали жаловаться, и там им еще раз, но уже не так сильно, накостыляли за бездарное вранье и выбросили вон.
Тогда они поковыляли к фельдшерице Вондрачковой, которая всегда пользовала их от триппера пиявками и настойкой из испанских мух, которые Испании и в глаза то не видели, потому что ловил ей их сын вдовы Ремековой в мясной лавке, что на Градчанах. Фамилия мясника была Моудрый. Она их перевязала и обиходила, потому что была баба с понятием. И вот весь следующий день они пили от тоски и боли в трактире "У чаши", и все старались их угостить, как настрадавшихся от евреев, и даже лысый черт Снежечка, который не угостил бы самого святого Яна Непомуцкого, поднес им по стопочке своей отборной сливовицы. Стопочки, правда, были не больше наперстка сиротки Марыси: - он на секунду прервался, и мы с хозяином перевели дыхание.
- Мало того, - продолжал пан Ярослав почему то шепотом, - как оказалось, Врхличка и Кошмарек покинули дом раввина не только побитыми, но и обрезанными по всем правилам закона Моисея, но только с очень большим походом. Мне об этом потом рассказала Лидушка Хромоножка, которую я без труда отбил у Кошмарека на танцах. После всего этого ни Врхличку, ни Кошмарека у нас уже за людей не считали, и оба с горя поехали в Клондайк мыть золото, и теперь у Кошмарека небоскреб на Пятой авеню, а Врхличка в цирке Барнума изображает укрощенного людоеда с Земли Франца Иосифа…
Я думал, что хозяина нашего хватит удар. Трохин внизу закричал: "Уланы, на конь! Шашки подвысь!" - и снова лег. Никто не проснулся. Кони храпели.
- Значит, на Златней уличке? - выдавил из себя хозяин. - Такой высокий, седой?
Знаю, знаю. Вам бы, Ярослав, романы писать.
- А я уже написал. Даже два. Только не помню, куда дел…
- Хороший город Прага, - сказал пан Ежи. - Там легендой больше, легендой меньше - никто не заметит. Вот вы меня, Николай, все о немцах спрашиваете: - он опять задумался. - Тадеуш! - позвал негромко. - Спустись, принеси мед.
В ожидании меда мы почтительно примолкли.
Тадеуш вернулся, темный и неслышный, волоча за собой запах погреба. В руках его был не слишком большой кувшин, запечатанный воском. На воске, запыленная, едва различалась печать: буквы V и R, соединенные в единый знак. Внутри R было что то еще, за давностью времен стершееся.
- Этому меду больше ста лет, - сказал негромко пан Твардовский.
Напиток благородно и медленно вздрагивал в бокалах. Становилось совсем холодно - но как бы вокруг, а не здесь.
Уже после первого тоста - за "Леха, Чеха и Руса", - я почувствовал, что голова стала легкой, как аэростат, а ноги тяжелые, как адмиралтейские якоря. Не стало сна и усталости, не стало тревог и волнений. Я знал, что мы победим, что Аннушка меня любит, что Татьяна меня тоже любит, да и судьба меня тоже любит, коли так бережет для чего то. На собеседников моих напиток произвел такое же магическое действие, и начался традиционный спор славян между собою, окрашенный в цвета любви и восторга. Пан Ежи обличал клятвопреступника Хмельницкого, а Ярослав кричал, что это именно чехи остановили татар и не пустили в Европу, а русские отсиживались у татар в тылу.
Конечно, кричал я, татар то два десятка до Чехии доковыляло, а смоленские полки в это время Бэйцзин, именуемый ныне Пекином, брали в составе войска Хубилай Хана. Но тут же вместе с Хмельницким и татарами все обрушились на пруссаков и стали их давить, давить: Пан Ярослав тут же сочинил песню, из которой в памяти моей сохранились только две строчки: "Войско польске Берлин брало, а россыйске помогало", и мы ее исполнили с большим подъемом.
Потом Ярослав висел у меня на плече и говорил: "Плохо, брат, ты этих мадьяр знаешь!..". Пан Ежи танцевал при луне. Последнее, что я отчетливо помню: мы вновь сидим за столиком, Тадеуш разливает мед, и пан Ежи завершает отчего-то вспомянутое предание о Гаммельнском крысолове:
- Но только не вышли дети по ту сторону Альпийских гор и не основали нового города, как утверждают бестолковые швейцарцы, а так и остались жить под землей и повелевать крысами - да только по крысиным же законам…".
А. Лазарчук, М. Успенский, "Посмотри в глаза чудовищ".
Когда-нибудь и про Прагу напишу. Про своенравную Прагу...