Два Парижа.
У МЩ есть песня 1995 года, которая называется "PARIS". И есть песня 2004 года, которая называется "PARIS ENCORE". Почти десять лет разницы. Настроения разные, звучание разное, а образ единый. Город видений, город теней, напевных, мелодичных звуков. И лирический герой. Наблюдатель. Прищурившись, смотрит, печально улыбается, размышляет, вспоминает. Во всем щемящая такая боль.
"PARIS ENCORE" звучит почти семь минут. Я, пока слушаю, успеваю посмотреть как будто хорошее тонкое кино гениального режиссера. Великолепно снятое, стильное, в цветах выцветших фотографий и акварелей, со сменой образов, картинок, с отсылами к воспоминаниям героя, классной работой оператора, художника и долгим "послевкусием".
Сейчас вот в наушниках.
PARIS ENCORE
Потом, не завтра, нет. Зимой, зимой, не раньше.
Прозрев и устремив к былому взгляд и разум,
в былом найдёшь ты ад. Конечно, ад. Не рай же.
Глубин тщеты коснёшься ты и разумом и глазом.
Но тем верней метнёшься к ней, в ущерб всему и разом.
Начнёшь, забыв комфорт, разъяв капкан престижа,
блуждать среди теней во временах богемных.
В дымах и облаках, на чердаках Парижа,
в чумных пирах, в иных мирах - подлунных и подземных.
И вместе с тем - меж серых стен, больничных и тюремных.
Уйдёшь, уйдёшь к теням, в аррондисман вчерашний,
к дверям, что всё скрипят (никто никак не смажет).
Они не на замке, за ними зверь домашний.
Качнётся дверь, очнётся зверь, но ничего не скажет.
Хвостом вильнёт, потом зевнёт. И спать опять заляжет.
Входи, однако знай: нельзя войти в те воды,
в каких уже тонул. Река течёт исправно.
Темна страна теней. Оттуда жди невзгоды.
Оттуда звук - уже испуг, а если знак - подавно.
А если блик - то лишь на миг, неясно и неявно.
Сверкнёт былой хрусталь, и звон его хвалёный
на миг вернёт тебе пиры, костры, гаремы.
Камзол блеснёт златой... мелькнёт берет зелёный...
И - снова тьма. Зима, зима. И никакой богемы.
Вот и ответ. Её ведь нет. И значит, нет проблемы.
А в том, что пуст архив и каталог бессвязен,
Париж не виноват. Уж он давно не рядом.
Давно не помнишь ты, как он спесив и грязен.
Но помнишь ты - мосты, мосты... В саду фонтан с каскадом.
И постамент... и монумент, воздевший длань над садом.
Пред ним, облюбовав одну из трёх ступенек,
стоят седой старик и мальчик-воробейчик.
Слепых не щуря глаз, поют они для денег.
У старика гармоника, у мальчика бубенчик.
Пять первых нот - и вот он, вот - мотивчик тот... рефренчик.
А ты уже не слеп. Уже ты сам из тех, кто платит.
Скучай хоть вечер весь в бистро, один среди стекла и пробок.
Анкор, опять анкор. Третий стакан... шестой, седьмой, восьмой... хватит.
Не хочет твой близнец былой ни устриц, ни похлёбок.
(Он - тень в толпе, но с ним тебе всё так и жить бок о бок.)
...Гарсон возник из тьмы. Принёс ещё спиртного.
Спросил, подать ли счёт. И отошёл, не понят.
А те слепые два - то замолчат, то снова:
«la boheme... la boheme...» А дальше слов не помнят.
2004
PARIS
Странно, но с первых шагов нетвёрдых
я, мне казалось, был не один
в городе, главном от сотворенья,
славном не меньше тех же Афин.
Будто из княжеств живых и мёртвых
без приглашенья вместе со мной
в город пришли и мои виденья,
именно в этот, а не в иной.
Там я, на площади небезмолвной,
в сумерках, веющих широко,
греческий слышал напев протяжный,
видел летучий хитон Марго.
И, как стрелок, что спешит меж молний
вскачь за мишенью, хоть сам мишень,
пасть был готов на брусчатке влажной,
мчась от Бастилии к Сен-Мишель.
Сумерки щурились: «Не догонишь,
даже призвав из лучших времён
резвый, воинственный как тачанка,
зыбкий трамвайный грохот и звон.
Клином ли свет на твоей Марго лишь?
Нет уж, как вышел, так и хромай.
Кто тебе сплёл, что она гречанка?
Где ты в Париже видел трамвай?..»
Всё же мне нравилось праздным взором
пришлые тени ловить кругом.
Нравилось именно чужеземцем
в этом быть городе, не в другом.
Я бы сравнил его, о котором
столькими столько говорено,
с чьим-то большим одиноким сердцем.
Я не забыл, как билось оно.
1995
"PARIS ENCORE" звучит почти семь минут. Я, пока слушаю, успеваю посмотреть как будто хорошее тонкое кино гениального режиссера. Великолепно снятое, стильное, в цветах выцветших фотографий и акварелей, со сменой образов, картинок, с отсылами к воспоминаниям героя, классной работой оператора, художника и долгим "послевкусием".
Сейчас вот в наушниках.
PARIS ENCORE
Потом, не завтра, нет. Зимой, зимой, не раньше.
Прозрев и устремив к былому взгляд и разум,
в былом найдёшь ты ад. Конечно, ад. Не рай же.
Глубин тщеты коснёшься ты и разумом и глазом.
Но тем верней метнёшься к ней, в ущерб всему и разом.
Начнёшь, забыв комфорт, разъяв капкан престижа,
блуждать среди теней во временах богемных.
В дымах и облаках, на чердаках Парижа,
в чумных пирах, в иных мирах - подлунных и подземных.
И вместе с тем - меж серых стен, больничных и тюремных.
Уйдёшь, уйдёшь к теням, в аррондисман вчерашний,
к дверям, что всё скрипят (никто никак не смажет).
Они не на замке, за ними зверь домашний.
Качнётся дверь, очнётся зверь, но ничего не скажет.
Хвостом вильнёт, потом зевнёт. И спать опять заляжет.
Входи, однако знай: нельзя войти в те воды,
в каких уже тонул. Река течёт исправно.
Темна страна теней. Оттуда жди невзгоды.
Оттуда звук - уже испуг, а если знак - подавно.
А если блик - то лишь на миг, неясно и неявно.
Сверкнёт былой хрусталь, и звон его хвалёный
на миг вернёт тебе пиры, костры, гаремы.
Камзол блеснёт златой... мелькнёт берет зелёный...
И - снова тьма. Зима, зима. И никакой богемы.
Вот и ответ. Её ведь нет. И значит, нет проблемы.
А в том, что пуст архив и каталог бессвязен,
Париж не виноват. Уж он давно не рядом.
Давно не помнишь ты, как он спесив и грязен.
Но помнишь ты - мосты, мосты... В саду фонтан с каскадом.
И постамент... и монумент, воздевший длань над садом.
Пред ним, облюбовав одну из трёх ступенек,
стоят седой старик и мальчик-воробейчик.
Слепых не щуря глаз, поют они для денег.
У старика гармоника, у мальчика бубенчик.
Пять первых нот - и вот он, вот - мотивчик тот... рефренчик.
А ты уже не слеп. Уже ты сам из тех, кто платит.
Скучай хоть вечер весь в бистро, один среди стекла и пробок.
Анкор, опять анкор. Третий стакан... шестой, седьмой, восьмой... хватит.
Не хочет твой близнец былой ни устриц, ни похлёбок.
(Он - тень в толпе, но с ним тебе всё так и жить бок о бок.)
...Гарсон возник из тьмы. Принёс ещё спиртного.
Спросил, подать ли счёт. И отошёл, не понят.
А те слепые два - то замолчат, то снова:
«la boheme... la boheme...» А дальше слов не помнят.
2004
PARIS
Странно, но с первых шагов нетвёрдых
я, мне казалось, был не один
в городе, главном от сотворенья,
славном не меньше тех же Афин.
Будто из княжеств живых и мёртвых
без приглашенья вместе со мной
в город пришли и мои виденья,
именно в этот, а не в иной.
Там я, на площади небезмолвной,
в сумерках, веющих широко,
греческий слышал напев протяжный,
видел летучий хитон Марго.
И, как стрелок, что спешит меж молний
вскачь за мишенью, хоть сам мишень,
пасть был готов на брусчатке влажной,
мчась от Бастилии к Сен-Мишель.
Сумерки щурились: «Не догонишь,
даже призвав из лучших времён
резвый, воинственный как тачанка,
зыбкий трамвайный грохот и звон.
Клином ли свет на твоей Марго лишь?
Нет уж, как вышел, так и хромай.
Кто тебе сплёл, что она гречанка?
Где ты в Париже видел трамвай?..»
Всё же мне нравилось праздным взором
пришлые тени ловить кругом.
Нравилось именно чужеземцем
в этом быть городе, не в другом.
Я бы сравнил его, о котором
столькими столько говорено,
с чьим-то большим одиноким сердцем.
Я не забыл, как билось оно.
1995