Лев Жилле
Медленно-медленно, маленькими глотками, читаю биографию отца Льва Жилле, написанную Элизабет Бер-Сижель. Так же, как хочется бесконечно разговаривать со старым другом или просто молчать рядом - и знаешь, что пора бежать, что ждут дела, а не оторваться. Книжку таскаю с собой повсюду. Брала ее в Израиль - хоть было понятно, что читать там ее будет некогда. Но как же здоров идти по берегу Галилейского моря, где отец Лев когда-то пережил опыт Присутствия, о котором невозможно рассказать, но после которого невозможно не стать другим. Как же хорошо думать о нем именно там - потом вернуться в Иерусалим и погладить книжку. Брала ее с собой в Таллин, где опять ведь было не до чтения - но так страшно расстаться с другом, прервать разговор.
Этот человек объединяет своей жизнью, самой своей личностью трех очень важных для меня людей: мать Марию (с которой он дружил в русском Париже, у которой жил и служил на Лурмель), владыку Антония Сурожского (который считал его одним из своих учителей, людей, его сформировавших) и Симону Вейль (ее отец Лев навестил незадолго до ее смерти). Человек очень хрупкий и ранимый, с внутренними кризисами и депрессиями, с потрясающим внутренним светом - все больше и больше просвечивающим сквозь него, так что под конец остается уже одна прозрачность, один свет. Это очень чувствуется в его книгах и статьях, в фотографиях, в воспоминаниях о нем.
Вот небольшое свидетельство человека, знавшего его в Лондоне в 40-е гг. Вспоминает тогдашний студент-медик, доктор Джон Ваккаро: "В то время люди церкви приводили меня в ужас. Я их считал ограниченными и нетерпимыми. Он был совсем другой. В этом священнике я обнаружил человека смиренного, честного, глубоко верующего и в то же время всем открытого, способного все понять: ему можно было довериться". Проходит время, Джон женился и переехал в другой город, с отцом Львом они видятся уже редко: "После этого я видел его еще два или три раза. Я никогда не старался узнать, чем конкретно он был занят. Попытаться его удержать - это было, все равно что попытаться запереть птицу в клетку. Он наполнил меня уже тем, чем он сам был: своей неповторимостью. Узнав о его смерти, я плакал. В трудные годы моей юности, он мне был как отец".
Этот человек объединяет своей жизнью, самой своей личностью трех очень важных для меня людей: мать Марию (с которой он дружил в русском Париже, у которой жил и служил на Лурмель), владыку Антония Сурожского (который считал его одним из своих учителей, людей, его сформировавших) и Симону Вейль (ее отец Лев навестил незадолго до ее смерти). Человек очень хрупкий и ранимый, с внутренними кризисами и депрессиями, с потрясающим внутренним светом - все больше и больше просвечивающим сквозь него, так что под конец остается уже одна прозрачность, один свет. Это очень чувствуется в его книгах и статьях, в фотографиях, в воспоминаниях о нем.
Вот небольшое свидетельство человека, знавшего его в Лондоне в 40-е гг. Вспоминает тогдашний студент-медик, доктор Джон Ваккаро: "В то время люди церкви приводили меня в ужас. Я их считал ограниченными и нетерпимыми. Он был совсем другой. В этом священнике я обнаружил человека смиренного, честного, глубоко верующего и в то же время всем открытого, способного все понять: ему можно было довериться". Проходит время, Джон женился и переехал в другой город, с отцом Львом они видятся уже редко: "После этого я видел его еще два или три раза. Я никогда не старался узнать, чем конкретно он был занят. Попытаться его удержать - это было, все равно что попытаться запереть птицу в клетку. Он наполнил меня уже тем, чем он сам был: своей неповторимостью. Узнав о его смерти, я плакал. В трудные годы моей юности, он мне был как отец".