ПО НЕГЛИНКЕ
Как и собиралась, процитирую ещё немного из книги Е. Власовой "48 год в советской музыке". Всю жизнь тянет меня на постановление о "Великой дружбе" Мурадели и всю эту свистопляску, вот хоть ты тресни. Но тут у меня замешалось кое-что личное - не абы что, но всё-таки, - и даже два эпиграфа приплелись.
Первый эпиграф:
Генрих: Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чем не виноват. Меня так учили.
Ланцелот: Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?
(Евгений Шварц, "Дракон")
Второй эпиграф:
Тихон Хренников говорит Сталину: "Иосиф Виссарионович, вот в Москве есть улица имени Горького, председателя Союза писателей, но почему-то нет улицы имени Тихона Хренникова,
председателя Союза композиторов..."
Сталин отвечает: "Есть, есть в Москве улица имени вас, Тихон Николаевич. Называется - Неглинка!"
(советский анекдот)
Как-то раз, после концерта в зале Чайковского, один деятель познакомил меня с Тихоном Хренниковым, славным старичком, жившим по легенде. Легенда состояла в том, что будучи начальником Союза композиторов, он как курочка-наседка всячески оберегал непоседливых, без царей в головах, советских композиторов от сурового мира, защищал от репрессий и т.д., а участие Хренникова в деле "формалистов" и "космополитов" было уступкой времени и обстоятельствам. В эту легенду я охотно верила, и потому всячески сюсюкала с Тихоном Николаевичем все пятнадцать минут нашего общения, восхищалась его даром песенника и мурлыкала "Меня зовут юнцом безусым" и что-то ещё из его сочинений, и добрый старичок, тогда ещё вполне бодрячок-боровичок, смотрел на меня ласково, явно радуясь, что в столь юном существе он вызывает такие нежные чувства. Пожалуй, сейчас я бы настучала Тихону Николаевичу по макушке (воскресни он вдруг), потому что его легенда в итоге треснула по швам, и в своих воспоминаниях он, увы, изрядно всё переврал, а после обнародования прежде неизвестных документов оказалось, что "формалистов" он мочил с настоящей комсомольской искренностью, с убеждённостью недоучки, с тем пылом, который не сымитируешь, с интонациями, которые не подделаешь. Особенно грустно было читать о том, как он мучил несчастных, никем не защищённых музыковедов, вынужденных публично каяться за "ошибки в оценке творчества", и даже после покаянных речей и статей Хренников давил, давил и выдавливал новые порции самобичеваний. Прокофьев или Шостакович были, высокопарно выражаясь, под крылом вечности, а эти бедные люди теряли лицо и, в сущности, даже профессию - всё, что у них имелось.
Надо сказать, именно язык, на котором Хренников разговаривал, выдаёт в нём не жертву эпохи, а сволочь из самого что ни на есть авангарда.
Ну, вот дошло дело и до цитат из "48 года в советской музыке".
Два фрагмента из стенограмм. Жирный шрифт мой.
Хренников: Вы говорите об отдельных ошибках. Надо говорить о порочной деятельности, которую вы проводили. А вы называете свою порочную деятельность отдельными ошибками. Слишком мягко вы говорите.
Бэлза: Я считаю, что из цепи ошибок складывается порочная деятельность. (...) Я поддерживал издание формалистических произведений в Музгизе, я пропагандировал эти произведения в своих многочисленных рецензиях и т.д. - в этом и заключается отчасти тот вред, который я принёс.
Хренников: Вашу деятельность называю порочной не только я, но и вся музыкальная общественность. Это во-первых. Затем, вы уже кончаете своё выступление, а не даёте политической характеристики своей вреднейшей работе на музыкальном фронте.
Бэлза: Я осознал порочность своей деятельности.
Оголевец: Я переживаю тяжелую драму сознания. Вот моя первая и главная тягчайшая ошибка - отношение к Стравинскому, его пресловутой "Весне священной". Мнимые красоты "Весны священной" заслонили в 1943 году, в момент написания книги, от меня её глубоко чуждую социальную направленность, враждебность, какофоничность.
Хренников: А нам неинтересно это слушать. Скажите, почему вы писали порочные книги?
Тихон Николаевич, хотя от него совершенно не требовал этого товарищ Сталин, обзывал "ярым формалистом" даже покойного к тому времени Соллертинского.
Статьи Хренникова соответствующего времени не цитирую, противно и тоскливо ("падкий на всё, отдающее гнилью буржуазного распада, воинствующий ненавистник здорового демократического направления в музыке" - типичная характеристика очередного "порочного деятеля", подвергающегося разгрому).
А легенда про Хренникова - заступника "служителей музыки, единого прекрасного жрецов", - была преизрядная; по молодости лет я всегда, когда слышала его песни из советских киношек ("Что так сердце, что так сердце растревожено? Словно ветром тронуло струну. О любви немало песен сложено. Я спою тебе, спою ещё одну" или вообще "И в какой стороне я ни буду, по какой ни пройду я траве, друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве") - всегда, стало быть, думала: ах, славный старик, дай ему бог здоровья! И бог, надо сказать, прислушивался: Хренников, родившийся в 1913-м, умер в 2007-м.
Первый эпиграф:
Генрих: Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чем не виноват. Меня так учили.
Ланцелот: Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?
(Евгений Шварц, "Дракон")
Второй эпиграф:
Тихон Хренников говорит Сталину: "Иосиф Виссарионович, вот в Москве есть улица имени Горького, председателя Союза писателей, но почему-то нет улицы имени Тихона Хренникова,
председателя Союза композиторов..."
Сталин отвечает: "Есть, есть в Москве улица имени вас, Тихон Николаевич. Называется - Неглинка!"
(советский анекдот)
Как-то раз, после концерта в зале Чайковского, один деятель познакомил меня с Тихоном Хренниковым, славным старичком, жившим по легенде. Легенда состояла в том, что будучи начальником Союза композиторов, он как курочка-наседка всячески оберегал непоседливых, без царей в головах, советских композиторов от сурового мира, защищал от репрессий и т.д., а участие Хренникова в деле "формалистов" и "космополитов" было уступкой времени и обстоятельствам. В эту легенду я охотно верила, и потому всячески сюсюкала с Тихоном Николаевичем все пятнадцать минут нашего общения, восхищалась его даром песенника и мурлыкала "Меня зовут юнцом безусым" и что-то ещё из его сочинений, и добрый старичок, тогда ещё вполне бодрячок-боровичок, смотрел на меня ласково, явно радуясь, что в столь юном существе он вызывает такие нежные чувства. Пожалуй, сейчас я бы настучала Тихону Николаевичу по макушке (воскресни он вдруг), потому что его легенда в итоге треснула по швам, и в своих воспоминаниях он, увы, изрядно всё переврал, а после обнародования прежде неизвестных документов оказалось, что "формалистов" он мочил с настоящей комсомольской искренностью, с убеждённостью недоучки, с тем пылом, который не сымитируешь, с интонациями, которые не подделаешь. Особенно грустно было читать о том, как он мучил несчастных, никем не защищённых музыковедов, вынужденных публично каяться за "ошибки в оценке творчества", и даже после покаянных речей и статей Хренников давил, давил и выдавливал новые порции самобичеваний. Прокофьев или Шостакович были, высокопарно выражаясь, под крылом вечности, а эти бедные люди теряли лицо и, в сущности, даже профессию - всё, что у них имелось.
Надо сказать, именно язык, на котором Хренников разговаривал, выдаёт в нём не жертву эпохи, а сволочь из самого что ни на есть авангарда.
Ну, вот дошло дело и до цитат из "48 года в советской музыке".
Два фрагмента из стенограмм. Жирный шрифт мой.
Хренников: Вы говорите об отдельных ошибках. Надо говорить о порочной деятельности, которую вы проводили. А вы называете свою порочную деятельность отдельными ошибками. Слишком мягко вы говорите.
Бэлза: Я считаю, что из цепи ошибок складывается порочная деятельность. (...) Я поддерживал издание формалистических произведений в Музгизе, я пропагандировал эти произведения в своих многочисленных рецензиях и т.д. - в этом и заключается отчасти тот вред, который я принёс.
Хренников: Вашу деятельность называю порочной не только я, но и вся музыкальная общественность. Это во-первых. Затем, вы уже кончаете своё выступление, а не даёте политической характеристики своей вреднейшей работе на музыкальном фронте.
Бэлза: Я осознал порочность своей деятельности.
Оголевец: Я переживаю тяжелую драму сознания. Вот моя первая и главная тягчайшая ошибка - отношение к Стравинскому, его пресловутой "Весне священной". Мнимые красоты "Весны священной" заслонили в 1943 году, в момент написания книги, от меня её глубоко чуждую социальную направленность, враждебность, какофоничность.
Хренников: А нам неинтересно это слушать. Скажите, почему вы писали порочные книги?
Тихон Николаевич, хотя от него совершенно не требовал этого товарищ Сталин, обзывал "ярым формалистом" даже покойного к тому времени Соллертинского.
Статьи Хренникова соответствующего времени не цитирую, противно и тоскливо ("падкий на всё, отдающее гнилью буржуазного распада, воинствующий ненавистник здорового демократического направления в музыке" - типичная характеристика очередного "порочного деятеля", подвергающегося разгрому).
А легенда про Хренникова - заступника "служителей музыки, единого прекрасного жрецов", - была преизрядная; по молодости лет я всегда, когда слышала его песни из советских киношек ("Что так сердце, что так сердце растревожено? Словно ветром тронуло струну. О любви немало песен сложено. Я спою тебе, спою ещё одну" или вообще "И в какой стороне я ни буду, по какой ни пройду я траве, друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве") - всегда, стало быть, думала: ах, славный старик, дай ему бог здоровья! И бог, надо сказать, прислушивался: Хренников, родившийся в 1913-м, умер в 2007-м.