РАССВЕТНОЕ И ЗАКАТНОЕ
У Стаса Серапинаса прочитала фрагмент из дневника актрисы Татьяны Булах-Гардиной. О юном Шостаковиче - юным девичьим пером (живое и даже трогательное описание):
1 ноября 1926... Был у Мгеброва очередной вечер. Обычно я не хожу, противно видеть пьяных, а в этот раз мы еще кончали репетицию, когда пришел Славинский и привел с собой удивительного мальчика. Худенький, маленький, весь какой-то белый и движется, как деревянный Пиноккио. Одет в черную бархатную блузу, а вокруг шеи - шелковый широкий шарф, завязанный бантом. Носик у него остренький, ротик, как ножичком прорезанный. Я, когда танцевала с ним и близко заглянула в его глаза - увидела в них напряженную мысль. Как будто в зрачках свитую спираль. И потому не очень удивилась, когда за роялем он ожил. Но то, что он играл, мне не понравилось. Я люблю нежную или могучую музыку, а он играл что-то разнобойное и непонятное.
На другой день мы с ним ходили слушать оперетту Славинского «Просперити». Это очень трудная штука. Актеры дергались, как в судорогах, декорации и костюмы Борисковича резали глаза меньше, чем уши, музыка то скрипучая, то гремучая, то визгливая и всегда злая, бездушная. Мальчик - его звали Митя Шостакович, со мной не согласен. Он говорит, что надо слушать ритм, что в Америке живут люди именно в таких судорожных ритмах, что надо выскочить из плавности, искать новое. Мы спорили от угла Невского и Мойки, где шла оперетта, до моего дома, но Шостакович оказался таким упрямым, что, уходя, посмотрел на меня колючим взглядом и, еле разжав свои губы-лезвия, сухо выдавил: «Спасибо, прощайте». Жаль, что он рассердился на меня. Есть в нем что-то умное, и мне хотелось бы подружиться с ним. Мы почти одних лет. Отец у него тоже умер.
От текста про удивительного мальчика взгрустнулось, поскольку сразу вспомнилась одна запись из дневника композитора Георгия Свиридова. Его зарисовку (которая ещё лет десять назад, когда я эти дневники прочитала, оставила какой-то неприятный осадок) я не стала включать в подборку к юбилею Свиридова, чтобы она не испортила картину (Свиридов выглядит старовером, а Шостакович - полутрупом). Но здесь пусть будет. В качестве второй части диптиха о начале и конце. Выше, стало быть, было начало большого пути, а ниже - того-с. За пару лет до смерти Шостаковича.
Гуляя в лесу, вспомнил, как увидел Шостаковича в Лондоне. Я приехал туда на концерты (это было осенью 1972 года) и, поселившись в гостинице, узнал, что ДД живет несколькими этажами выше. Я позвонил и сказал, что хочу к нему зайти. Перед этим я не видел его очень давно, по своей болезни, он - также болел много.
Зайдя к нему, я ошалел, увидев сидящего перед собою человека, в котором ничего не осталось от Шостаковича, каким я знал его много лет. Это был живой труп, мертвец с бессмысленными глазами. Мы обменялись несколькими малозначительными фразами. Говорить с ним было не о чем и незачем, он смотрел сквозь собеседника.
Жена его пригласила нас с женой пойти в театр, куда они с ДД собрались. Я спросил, какой сегодня спектакль. Она ответила: «Тевье-молочник». Я очень удивился (по своей наивности) и сказал: «Стоило ли ехать в такую даль, чтобы смотреть "Тевье-молочника", какой в этом смысл?» Но смысл, очевидно, был и немалый, т.к. кроме «Тевье-молочника» Дмитрий Дмитриевич с супругой уже посетили «Иисус Христос - суперзвезда» и он совершенно серьезно сказал мне, что это хорошее произведение. Это было его единственное замечание, а в основном он сидел неподвижно, смотря в одну точку.
Я пригласил его на один из своих концертов, как-то не подумав, что это ему будет трудно. И вечером на следующий день (или через день) он пришел на концерт и высидел два отделения. Я подошел к нему после окончания, поблагодарил за то, что он пришел, и очень пожалел, что позвал его. Я как-то никак не мог прийти в себя и постигнуть ту страшную перемену, которая произошла с человеком, которого знал так давно.
1 ноября 1926... Был у Мгеброва очередной вечер. Обычно я не хожу, противно видеть пьяных, а в этот раз мы еще кончали репетицию, когда пришел Славинский и привел с собой удивительного мальчика. Худенький, маленький, весь какой-то белый и движется, как деревянный Пиноккио. Одет в черную бархатную блузу, а вокруг шеи - шелковый широкий шарф, завязанный бантом. Носик у него остренький, ротик, как ножичком прорезанный. Я, когда танцевала с ним и близко заглянула в его глаза - увидела в них напряженную мысль. Как будто в зрачках свитую спираль. И потому не очень удивилась, когда за роялем он ожил. Но то, что он играл, мне не понравилось. Я люблю нежную или могучую музыку, а он играл что-то разнобойное и непонятное.
На другой день мы с ним ходили слушать оперетту Славинского «Просперити». Это очень трудная штука. Актеры дергались, как в судорогах, декорации и костюмы Борисковича резали глаза меньше, чем уши, музыка то скрипучая, то гремучая, то визгливая и всегда злая, бездушная. Мальчик - его звали Митя Шостакович, со мной не согласен. Он говорит, что надо слушать ритм, что в Америке живут люди именно в таких судорожных ритмах, что надо выскочить из плавности, искать новое. Мы спорили от угла Невского и Мойки, где шла оперетта, до моего дома, но Шостакович оказался таким упрямым, что, уходя, посмотрел на меня колючим взглядом и, еле разжав свои губы-лезвия, сухо выдавил: «Спасибо, прощайте». Жаль, что он рассердился на меня. Есть в нем что-то умное, и мне хотелось бы подружиться с ним. Мы почти одних лет. Отец у него тоже умер.
От текста про удивительного мальчика взгрустнулось, поскольку сразу вспомнилась одна запись из дневника композитора Георгия Свиридова. Его зарисовку (которая ещё лет десять назад, когда я эти дневники прочитала, оставила какой-то неприятный осадок) я не стала включать в подборку к юбилею Свиридова, чтобы она не испортила картину (Свиридов выглядит старовером, а Шостакович - полутрупом). Но здесь пусть будет. В качестве второй части диптиха о начале и конце. Выше, стало быть, было начало большого пути, а ниже - того-с. За пару лет до смерти Шостаковича.
Гуляя в лесу, вспомнил, как увидел Шостаковича в Лондоне. Я приехал туда на концерты (это было осенью 1972 года) и, поселившись в гостинице, узнал, что ДД живет несколькими этажами выше. Я позвонил и сказал, что хочу к нему зайти. Перед этим я не видел его очень давно, по своей болезни, он - также болел много.
Зайдя к нему, я ошалел, увидев сидящего перед собою человека, в котором ничего не осталось от Шостаковича, каким я знал его много лет. Это был живой труп, мертвец с бессмысленными глазами. Мы обменялись несколькими малозначительными фразами. Говорить с ним было не о чем и незачем, он смотрел сквозь собеседника.
Жена его пригласила нас с женой пойти в театр, куда они с ДД собрались. Я спросил, какой сегодня спектакль. Она ответила: «Тевье-молочник». Я очень удивился (по своей наивности) и сказал: «Стоило ли ехать в такую даль, чтобы смотреть "Тевье-молочника", какой в этом смысл?» Но смысл, очевидно, был и немалый, т.к. кроме «Тевье-молочника» Дмитрий Дмитриевич с супругой уже посетили «Иисус Христос - суперзвезда» и он совершенно серьезно сказал мне, что это хорошее произведение. Это было его единственное замечание, а в основном он сидел неподвижно, смотря в одну точку.
Я пригласил его на один из своих концертов, как-то не подумав, что это ему будет трудно. И вечером на следующий день (или через день) он пришел на концерт и высидел два отделения. Я подошел к нему после окончания, поблагодарил за то, что он пришел, и очень пожалел, что позвал его. Я как-то никак не мог прийти в себя и постигнуть ту страшную перемену, которая произошла с человеком, которого знал так давно.