Все хорошо, но я запуталась.
Такая прекрасная тема. Офигенно интересно сравнивать разные культуры.
Уж кому-кому, а мне это знать надо.
Немножко про Азию у Бродского.
Для Бродского Европа, начиная от ее эллинистического истока, это гармония (структурность), движение, жизнь. Азия - хаос (бесструктурность), неподвижность, смерть.
...смерть расплывчата,
как очертанья Азии.
(С этой образной ассоциацией, Азия-смерть, Бродский не раз сталкивался, читая Владимира Соловьева). (Голос из глубин подсознания: попробуй почитай Соловьева).
Географическая (или геополитическая) тема у Бродского всегда представлена в рамках строгой парадигмы оппозиций: Азия - Запад, Ислам - Христианство, Лес - Море, Холод - Жар и, задолго до того, как это вошло в расхожий политический лексикон, Застой - Движение .
Устойчивую систему образов, выработанную в поэзии Бродского для воплощения темы «Россия - Запад», можно соотнести с постановкой той же темы в политической философии евразийства. Таково, например, представление о значении холодного климата для национальной самоидентификации русских. Как удачно сформулировал один из неоевразийцев: «Граница Руси и Запада - отрицательная изотерма января» . Напоминает о проблематике евразийства и другая оппозиция из той же парадигмы - «Ислам - Христианство».
Надо сказать, что упоминания Ислама в ранней поэзии Бродского могут озадачить читателя, как, например, в начале «Речи о пролитом молоке» (ЧP). Главный пафос этого длинного (сорок восьмистиший) монолога в разоблачении попыток насильственно управлять ходом истории, «организовывать» всеобщее счастье. Постоянно расширяя по ходу дела умственные горизонты стихотворения, поэт ставит знак равенства между всеми учениями, которые отдают предпочтение коллективу перед индивидуумом и привлекают на свою сторону обещанием освобождения от страданий, земного блаженства, эйфории (отсюда несколько неожиданные переходы от антикоммунистических к антитолстовским высказываниям и приравнивание обеих доктрин к наркомании). Очень вероятно, что толчком к характеристике всех идеологий, претендующих на исчерпывающее объяснение всего на свете, как «исламских», послужила книга Шестова «Potestas clavium» («Власть ключей»). Там, в очерке о философии Вячеслава Иванова, Шестов пространно иронизирует над «магометанской гносеологией». В «Речи о пролитом молоке» эта тема начинается уже в первых строках стихотворения со странной, как я сказал, метафоры:
Я пришел к Рождеству с пустым карманом.
Издатель тянет с моим романом.
Календарь Москвы заражен Кораном.
Упоминание календаря в рождественском стихотворении вполне естественно, но почему он «заражен Кораном»? Первое объяснение довольно простое: на каждой страничке ежедневного календаря изображены фазы луны, в которых поэт остроумно усматривает исламскую эмблему полумесяца. Но соседство в одной строке «Москвы» с «Кораном» неизбежно вызывает и ассоциации с широко известными текстами русской поэзии двадцатого века, в которых Москва предстает как азиатский город. С Есениным:
Я люблю этот город вязовый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях,
Золотая, дремотная Азия
Опочила на куполах .
С Мандельштамом:
Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.
С дроботом мелким расходятся улицы в чеботах узких, железных.
В черной оспе блаженствуют кольца бульваров .
Московский «буддизм» у Мандельштама связан с мотивами эпидемии («черная оспа») и болезненной эйфории («блаженствуют»). Так же у Бродского Москва «заражена Кораном» и далее возникает мотив наркотической эйфории.
В известной степени азиатская мифологема Бродского вбирает в себя и соловьевскую (Азия - опасный провиденциальный враг), и евразийскую (Азия - это мы), но изменение, которое Бродский производит в традиционном российско-азиатском мифе, состоит в нравственной позиции его носителя. Бродский не призывает к последней битве цивилизаций, как Соловьев, и не празднует азиатчину, как Блок в его протоевразийском поэтическом манифесте «Скифы»: «Да, азиаты - мы...» и прочее. Бродский готов разделять коллективную, национальную, нашу вину за разрушение Греческой церкви, но положительные достижения для него возможны только в личном плане - в плане индивидуальной свободы, автономии частного человека.
Но в мире Бродского существовал и другой Восток, отличный от агрессивной деспотии ислама. Это - Дальний Восток. Он привлекал поэта с детства, начиная с рассказов отца о Китае. Дань признательности японской и китайской классической литературе - «Письма династии Минь», где поэт причудливо переплел печальные обстоятельства собственной судьбы с образами и мотивами, заимствованными из Сэй-Сёнагон, Акутагавы Рюноскэ и классической китайской поэзии. В восьмидесятые годы он обязательно читал «Письма династии Минь» на всех своих публичных выступлениях. Интерес к классической китайской поэзии был настолько сильным, что уже в последние годы жизни Бродский начал брать уроки китайского.
Бродского критиковали за его трактовку западно-восточной дихотомии, в особенности за очерк «Путешествие в Стамбул» (1985). Солженицын усматривает там еще одну попытку очернить Россию, русскую историю и православие . В то же время зарубежный литературовед сверяет тексты Бродского с популярным среди поклонников «постколониальных штудий» трудом Эдуарда Саида «Ориентализм» и ставит диагноз империалистической ностальгии и клишированного «ориенталистского» восприятия Востока . Это критика с совершенно разных позиций, но общее тут - чтение текстов Бродского как идеологических. Между тем Бродский создает не идеологические тексты, а лирические. Он предлагает нам не выстроенные концепции, а впечатления от ночлегов в пастушеских сараях на склонах Тянь-Шаня или от блужданий по пыльному и жаркому Стамбулу. Идеологию в данном случае привносят читатели - Солженицын патриотически-православную, западный литературовед постмодернистскую, а автор этих строк либеральную и персоналистическую.("ОЛБ", Л. Лосев).
Все хорошо, но я запуталась. Азия - не то же самое, что Восток, который с Кораном? А тогда причем здесь татары и скулы? Вот это уже Азия (или Дальний Восток). А Восток - то, что Ислам?
Моя антитеза Восток - Запад родилась из вопроса: Кто я и куда себя относить? Ибо состоятельны оба варианта. Нет во мне восточной ментальности, но зов крови работает. Кароче, все, что я оставила себе от Востока, - это огромный нос и - после стрижки - сходство с арабским (или еврейским) мальчиком, чему я не сказать чтоб не рада.
Но иногда думаю, что мне могло бы немного не подфортить и я бы уже лет 7 как носила чадру и развлекала супруга танцами на ночь.
P.S.
Что-то я упустила такой момент: а ночь музеев-то прошла уже? Опять я пропустила?
Уж кому-кому, а мне это знать надо.
Немножко про Азию у Бродского.
Для Бродского Европа, начиная от ее эллинистического истока, это гармония (структурность), движение, жизнь. Азия - хаос (бесструктурность), неподвижность, смерть.
...смерть расплывчата,
как очертанья Азии.
(С этой образной ассоциацией, Азия-смерть, Бродский не раз сталкивался, читая Владимира Соловьева). (Голос из глубин подсознания: попробуй почитай Соловьева).
Географическая (или геополитическая) тема у Бродского всегда представлена в рамках строгой парадигмы оппозиций: Азия - Запад, Ислам - Христианство, Лес - Море, Холод - Жар и, задолго до того, как это вошло в расхожий политический лексикон, Застой - Движение .
Устойчивую систему образов, выработанную в поэзии Бродского для воплощения темы «Россия - Запад», можно соотнести с постановкой той же темы в политической философии евразийства. Таково, например, представление о значении холодного климата для национальной самоидентификации русских. Как удачно сформулировал один из неоевразийцев: «Граница Руси и Запада - отрицательная изотерма января» . Напоминает о проблематике евразийства и другая оппозиция из той же парадигмы - «Ислам - Христианство».
Надо сказать, что упоминания Ислама в ранней поэзии Бродского могут озадачить читателя, как, например, в начале «Речи о пролитом молоке» (ЧP). Главный пафос этого длинного (сорок восьмистиший) монолога в разоблачении попыток насильственно управлять ходом истории, «организовывать» всеобщее счастье. Постоянно расширяя по ходу дела умственные горизонты стихотворения, поэт ставит знак равенства между всеми учениями, которые отдают предпочтение коллективу перед индивидуумом и привлекают на свою сторону обещанием освобождения от страданий, земного блаженства, эйфории (отсюда несколько неожиданные переходы от антикоммунистических к антитолстовским высказываниям и приравнивание обеих доктрин к наркомании). Очень вероятно, что толчком к характеристике всех идеологий, претендующих на исчерпывающее объяснение всего на свете, как «исламских», послужила книга Шестова «Potestas clavium» («Власть ключей»). Там, в очерке о философии Вячеслава Иванова, Шестов пространно иронизирует над «магометанской гносеологией». В «Речи о пролитом молоке» эта тема начинается уже в первых строках стихотворения со странной, как я сказал, метафоры:
Я пришел к Рождеству с пустым карманом.
Издатель тянет с моим романом.
Календарь Москвы заражен Кораном.
Упоминание календаря в рождественском стихотворении вполне естественно, но почему он «заражен Кораном»? Первое объяснение довольно простое: на каждой страничке ежедневного календаря изображены фазы луны, в которых поэт остроумно усматривает исламскую эмблему полумесяца. Но соседство в одной строке «Москвы» с «Кораном» неизбежно вызывает и ассоциации с широко известными текстами русской поэзии двадцатого века, в которых Москва предстает как азиатский город. С Есениным:
Я люблю этот город вязовый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях,
Золотая, дремотная Азия
Опочила на куполах .
С Мандельштамом:
Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.
С дроботом мелким расходятся улицы в чеботах узких, железных.
В черной оспе блаженствуют кольца бульваров .
Московский «буддизм» у Мандельштама связан с мотивами эпидемии («черная оспа») и болезненной эйфории («блаженствуют»). Так же у Бродского Москва «заражена Кораном» и далее возникает мотив наркотической эйфории.
В известной степени азиатская мифологема Бродского вбирает в себя и соловьевскую (Азия - опасный провиденциальный враг), и евразийскую (Азия - это мы), но изменение, которое Бродский производит в традиционном российско-азиатском мифе, состоит в нравственной позиции его носителя. Бродский не призывает к последней битве цивилизаций, как Соловьев, и не празднует азиатчину, как Блок в его протоевразийском поэтическом манифесте «Скифы»: «Да, азиаты - мы...» и прочее. Бродский готов разделять коллективную, национальную, нашу вину за разрушение Греческой церкви, но положительные достижения для него возможны только в личном плане - в плане индивидуальной свободы, автономии частного человека.
Но в мире Бродского существовал и другой Восток, отличный от агрессивной деспотии ислама. Это - Дальний Восток. Он привлекал поэта с детства, начиная с рассказов отца о Китае. Дань признательности японской и китайской классической литературе - «Письма династии Минь», где поэт причудливо переплел печальные обстоятельства собственной судьбы с образами и мотивами, заимствованными из Сэй-Сёнагон, Акутагавы Рюноскэ и классической китайской поэзии. В восьмидесятые годы он обязательно читал «Письма династии Минь» на всех своих публичных выступлениях. Интерес к классической китайской поэзии был настолько сильным, что уже в последние годы жизни Бродский начал брать уроки китайского.
Бродского критиковали за его трактовку западно-восточной дихотомии, в особенности за очерк «Путешествие в Стамбул» (1985). Солженицын усматривает там еще одну попытку очернить Россию, русскую историю и православие . В то же время зарубежный литературовед сверяет тексты Бродского с популярным среди поклонников «постколониальных штудий» трудом Эдуарда Саида «Ориентализм» и ставит диагноз империалистической ностальгии и клишированного «ориенталистского» восприятия Востока . Это критика с совершенно разных позиций, но общее тут - чтение текстов Бродского как идеологических. Между тем Бродский создает не идеологические тексты, а лирические. Он предлагает нам не выстроенные концепции, а впечатления от ночлегов в пастушеских сараях на склонах Тянь-Шаня или от блужданий по пыльному и жаркому Стамбулу. Идеологию в данном случае привносят читатели - Солженицын патриотически-православную, западный литературовед постмодернистскую, а автор этих строк либеральную и персоналистическую.("ОЛБ", Л. Лосев).
Все хорошо, но я запуталась. Азия - не то же самое, что Восток, который с Кораном? А тогда причем здесь татары и скулы? Вот это уже Азия (или Дальний Восток). А Восток - то, что Ислам?
Моя антитеза Восток - Запад родилась из вопроса: Кто я и куда себя относить? Ибо состоятельны оба варианта. Нет во мне восточной ментальности, но зов крови работает. Кароче, все, что я оставила себе от Востока, - это огромный нос и - после стрижки - сходство с арабским (или еврейским) мальчиком, чему я не сказать чтоб не рада.
Но иногда думаю, что мне могло бы немного не подфортить и я бы уже лет 7 как носила чадру и развлекала супруга танцами на ночь.
P.S.
Что-то я упустила такой момент: а ночь музеев-то прошла уже? Опять я пропустила?