Невыдуманные истории, рассказанные фронтовым корреспондентом Борисом Лосиным
Не выдуманные истории, рассказанные фронтовым корреспондентом Борисом Лосиным
Помните известный снимок поверженного Рейхстага, над которым развевается победоносное знамя Победы? Снимок этот обошел всю печать мира. Его автор Виктор Темин - в то время военный фотокорреспондент «Правды» - снял его с самолета, летевшего над горящим Берлином. Сделав его, он понял, что это сенсационный материал и его нужно срочно отправить в редакцию. Он стал просить самолет, чтобы доставить снимок в Москву. Жуков разрешил долететь до Варшавы. Темин же упросил летчика лететь в столицу. Летчик, сознавая всю историческую важность момента, согласился, хотя прекрасно знал, чем может ему грозить подобное самовольство.
На подлете к Москве их обстреляли - они не знали пароля и нужного эшелона. И все-таки самолет благополучно приземлился в Москве. Темин отправился в редакцию, проявил снимок, сдал его в номер и, дождавшись первого тиража, вместе с кипой газет бросился на аэродром. Через несколько часов он вошел в кабинет Жукова. Маршал уже знал о самоуправстве фотокорреспондента и встретил его агрессивно: «Под трибунал захотели, капитан?»
Но, увидев свежий номер «Правды», на первой полосе которой был напечатан снимок, смягчился. В этот же день снимок получили вcе иностранные агентства, а немного позже Темина наградили за эту фотографию Орденом Красной Звезды. Это, так сказать, классический случай.
Общаясь со старыми ленинградскими фронтовыми репортерами, мне приходилось выслушивать множество историй, в которых так или иначе фигурировали фотография и авиация. Иногда они соприкасались, прямо скажем, косвенно, но, тем не менее, явно было нечто, связывающее их.
Так, бывший фронтовой репортер ЛенТАСС Всеволод Сергеевич Тарасович например, очень любил рассказывать о своем тринадцатом полете, когда он напросился лететь на бомбежку с неизвестным ему пилотом. Обыкновенно в бомбардировщике фоторепортера сажали в хвост на место стрелка. Этот полет Тарасович запомнил на всю жизнь. Оказалось, что пилот всего несколько дней назад сел на бомбардировщик, а до этого летал только на истребителях, и от этого почерк его полета был более чем рискованным. Он выделывал такое в небе, что бедный репортер сумел сделать всего лишь один снимок - но зато какой! - на переднем плане хвостовое оперение бомбардировщика, а сзади белые клубы разрывов - следы только что сброшенных бомб.
Тарасович - замечательный рассказчик, и как только я вспоминаю это его повествование, меня самого начинает мутить. Стоит ли добавлять, что бедный Сева после этого полета долго отлеживался на поле.
Михаил Амосович Каше, прослуживший в авиации почти всю
войну, рассказывал другую трагическую и одновременно смешную историю про одного своего коллегу, который, напившись, без дела слонялся по аэродрому, и летчики, зная, что это могло кончиться для репортера неприятностью, запихали его в хвостовой отсек самолета, который должен был улететь из осажденного города. Вскоре самолет поднялся в воздух. Но на взлете случилось что-то непонятное - самолет, не успев как следует набрать высоту, начал падать. Пилоты и пассажиры погибли. Каково же было удивление спасательной команды, когда, обнаружив неподалеку от места аварии оторвавшийся хвост самолета, они услышали доносившийся оттуда могучий храп. Загулявший капитан продолжал спать. Всякое бывает на войне!
Все это пришло мне на память в связи с рассказами Бориса Семеновича Лосина, который всю войну прошел в качестве фотокорреспондента ТАСС. Рассказы эти заинтересовали меня, кое-что я тогда записал и вот сейчас, перелистывая старые записи, попытаюсь их восстановить.
Борис Семенович Лосин
«Во время войны в ТАССе каждый корреспондент знал, что ему делать: у каждого были свои рода войск, свои любимые части, но часто приходилось выполнять и неожиданные приказы. Я же обслуживал флот и был очень доволен этим. Есть такое выражение - флотский порядок, - так вот даже на войне он, как правило, сохранялся. Бывало здорово намотаешься, набегаешься, и надо очухаться - тогда я непременно старался попасть на какой-нибудь большой корабль: там и накормят, и отоспишься... У моряков всегда и в баню сходишь, и белье поменяют, а это в то время особенно ценилось. В общем, обслуживал я флот, ходил в морской форме и был очень доволен, если только можно во время войны быть довольным. Но, как известно, человек ко всему привыкает и старается всюду жить по-человечески, если это, конечно, удается.
Марк Ганкин. 1943
Другие ребята - Тарасович, Уткин, Чертов - снимали в сухопутных войсках. Вася Федосеев снимал в Питере, Трахман, Капустин и Ваcютянский обслуживали партизан. Однажды партизанское руководство высказало пожелание иметь еще одного корреспондента в тылу врага. Вызывает меня наше начальство и говорит, что надо бы мне на какое-то время слетать в тыл, к партизанам. Надо, значит надо. Через пару дней является кто-то из партизанских инструкторов и начинает меня учить, как прыгать с парашютом, что делать, когда попаду за линию фронта. С парашютом я кое-как разобрался, но только умозрительно - прыгать по-настоящему меня никто и не собирался учить. Надо сказать, что и я к этому особого рвения не проявлял. К партизанам летали тогда маленькие самолетики типа У-2, под брюхом которых был ящик, куда клали груз, который в нужном месте выбрасывали. Мне предстояло лететь в таком вот ящике и оттуда прыгать или, точнее сказать, выпадать.
А надо отметить, что до меня уже один из репортеров так же вот полетел и попал прямо немцам в лапы. Дело было так. Полетели они к партизанам. Он, стало быть, лежит в ящике. Линию фронта пересекли незаметно. Но дальше произошло непредвиденное. То ли штурман неправильно определился, то ли летчик что-то напутал, короче говоря, по звуковому сигналу выкинулся наш коллега над расположением противника. Его обнаружили и, как мы потом узнали от нашей агентуры, тут же и расстреляли.
В общем, сами понимаете, настроение у меня от этого не улучшалось, а, прямо скажем, ухудшалось. А тут еще мой инструктор добавлял страху.
… Скажем: «Ваши действия после приземления?»
Я отвечаю: «Собрать парашют, закопать, определиться на местности и идти в сторону предполагаемого расположения отряда».
«Правильно, - говорит. - А в случае приземления на дерево?»
Отвечаю: «Если ноги и руки целы будут, обрежу стропы, спрыгну с дерева и пойду к партизанам».
«Нет, - говорит инструктор. - Надо собрать парашют, зарыть его, а потом уж, определившись, можно направляться к партизанам».
Я, как попугай, повторяю за ним.
«Ваши действия при приземлении ночью?»
Тут мне уже совсем дурно стало. Ну, представьте себе: ночь, а ты болтаешься неизвестно где, на дереве, с аппаратурой, пленками, химикатами - ведь это все с собой нужно было брать, - а вокруг тебя немцы. В общем, не выдержал я и пошел к нашему начальству просить, чтобы меня отправили с посадкой.
«С посадкой, - говорят, - можно, конечно, но ты не думай, что это значительно безопаснее. Ведь как летят с посадкой-то. Из центра дают радиограмму. Принимайте самолет: прилетим тогда-то. Партизаны отвечают: согласны принять, координаты приземления такие-то, условный сигнал, допустим, три костра. Но ведь все это идет в эфир, а где гарантия, что противник не перехватил эти радиограммы. И тогда, пожалуйста, горят три костра, а там - немцы. Такое тоже не раз бывало. Правда, тут немцев их аккуратность подводила. Уж если зажгут костры, то ровнехонько по одной линии, а наши обычно запалят как попало. Поэтому пилоты на такие ровненькие огни и не садились, но пойди там сверху разбери. Можно ведь и ошибиться».
Но мне, все-таки, повезло. Пока меня готовили, оказалось, что обкомовскому начальству нужно было срочно попасть к партизанам - вручать правительственные награды, тут и про меня вспомнили, и мы на приличном самолете с прикрытием благополучно приземлились у партизан.
В общем, за годы войны пришлось мне по-всякому полетать, но один полет я запомнил на всю жизнь. Было это в 1944 году, в ту пору я работал уже в ТАССе в Москве. Так получилось, что меня в конце войны перевели в центральную редакцию. Вызывает меня к себе однажды мой непосредственный начальник и говорит: «Вам поручается ответственное задание, подробности узнаете от генерала такого-то из политуправления. Возьмите с собой пару аппаратов, проверьте их, пленки прихватите побольше. Завтра в шесть утра за вами заедет машина. Там все и узнаете». Наутро я ровно в шесть ноль-ноль стою у гостиницы «Москва», подъезжает «эмка» и везет меня на аэродром. Там уже много нашего брата собралось: корреспонденты «Правды», «Известий», «Красной Звезды». Из пишущих были Кригер, Саша Кривицкий, капитан первого ранга Леонид Соболев, Вадим Кожевников и другие. Всего человек, наверное, около тридцати.
Подъезжает машина армейская, выходят оттуда какие-то военные, и среди них генерал, который говорит, что поступил приказ Верховного главнокомандующего дать возможность работникам прессы рассказать о вступлении наших войск в Бухарест. «Вам выпала честь, - сказал он, - рассказать читателям советских газет, передать по каналам ТАСС для различных информационных агентств, а значит, и всему миру о победе Советской Армии, о начале победоносного шествия».
В общем, радостное оживление, суета, шум. Узнали подробности: лету туда около четырех часов, два часа на съемку и репортажи и обратно на аэродром. В этот же день до темна возвращаемся в Москву. Потом кто-то из сопровождавших генерала достает списки и читает: такие-то летят в «Дугласе», а такие - среди них и моя фамилия - полетят в «Бостоне». Это оказался небольшой американский бомбардировщик, салон которого был переоборудован в пассажирский: в нем всего-то четыре места. Моими попутчиками оказались Саша Кривицкий и двое из политуправления или, как тогда это называлось, ГлавПУ РККА. Тут же узнал я от пилота, что летит «Бостон» быстрее, и в Бухаресте мы будем раньше остальных, а значит, отснимемся быстрее. В общем, лечу я и мечтаю, что вернусь первым в Москву и снимки мои первыми увидят свет. Вам-то сегодня не понять, что значит быть первым, вставить «фитиля» коллегам. В этом был особый шик, особый смысл журналистской работы. Оперативность - вот что тогда больше всего ценилось у репортеров. «Жив ты или помер, главное, чтоб в номер...»
Прилетели мы в Яссы под Бухарестом, а там нас уже машины ждут. Организовано было все - первый класс! Махнули мы в столицу румынскую. Теплынь, осень, красотища. Зрелище потрясающее. Я сразу за аппарат. Части проходят по городу, город красивый, абсолютно неразрушенный - наши войска обошли его. Румыны-то вовремя одумались, и, как только мы освободили Кишинев, они Германии войну объявили, так что вступали мы как бы к союзникам. Я знай снимаю: танки, потом пехота на машинах, оркестры, музыка, цветы. Народ победителей молодым вином угощает. И мне предлагают: «Пресса, выпей!» Я знай пленку за пленкой меняю, но время от времени посматриваю на часы и ровно через два часа - назад. Приезжаем на аэродром, а там меня ожидает полковник, который в Москве посадкой распоряжался, подходит и говорит, что обратно, мол, полетите на «Дугласе», так как Симонову и еще кому-то надо раньше вернуться в Москву. Словом, раскусили ребята, что к чему.
Но я прекрасно понимаю, что упускаю редчайший шанс, ведь снимки мои, если прилечу первым, будут в Ставке смотреть, самому Сталину их, наверняка, покажут! Тогда бегу я к пилоту: «Выручай, друг! Мне позарез в Москву нужно, засунь куда-нибудь!» Пилот подумал немного и показывает мне на небольшой такой ящик на крыше самолета. Это даже не ящик, а какое-то вместилище для небольшого груза - там, кажется, парашюты экипаж складывал. «Попробуй, - говорит, - туда залезть. Мы сейчас на другой аэродром перелетать будем за прикрытием. В воздухе минут пятнадцать. Понравится - лети дальше на здоровье».
Залез я туда, взлетели. Над головой у меня прозрачный блистер. Лечу я, в небо голубое поглядываю и посвистываю от удовольствия. Сначала мне все это очень даже понравилось, но минут через пять стало как-то неудобно лежать и попытался было перевернуться, но в саркофаге моем низко, плечи не пролезают, словом, не получается никак. И от этого стало мне как-то жутко, будто замуровали меня. Попытался успокоиться, думаю, пройдет, но не проходит, а только еще страшнее становится. А еще спине неудобно, затекает поясница, какие-то мысли дурные в голову лезут, мурашки по телу бегают, а потом судороги сводить стали... В общем, не помню, как я все это выдержал. Вылез оттуда - ноги трясутся, спину ломит, голова кругом идет, весь мокрый от напряжения. Подходит пилот, опрашивает: «Ну как?» «Плохо, - отвечаю, - я за пятнадцать минут чуть коньки не откинул, а за четыре часа так точно подохну». Рассказываю я это, а у самого чуть ли не слезы на глазах стоят - до того на «Дуглас» перебираться не хочется.
«Да, плохо дело, плохо. Жалко, очень жалко...» - пилот ходит вокруг своей машины, а я все затекшую спину растираю. И вдруг он себя по лбу хлопает и ко мне: «Слушай, идея! Полезай в бомболюк». Не успел я обрадоваться, а тут за спиной Кригер и Высокоостровский появились - они, оказывается, на этот аэродром приехали. «И мы с тобой!» Пилот рукой махнул: «Полезайте, мол, все». Запихались мы в бомболюк. Небольшой такой ящик - как раз одному бы с комфортом, а втроем с трудом поместились. Кригер высокого роста, я тоже почти метр восемьдесят, хорошо хоть Высокоостровский маленький был. Я первым залез, уселся на пол, ко мне на руки сел Высокоостровский, а Женя над нами согнувшись встал - там во весь рост было не поместиться. Минут через десять уже надо было меняться местами, иначе все мышцы начинали затекать. В полете Кригер по ларингофону все предупреждал пилота: мол, не нажми гашетку, а то под нами люк откроется, и вылетим мы вниз. Пилот, парень с юмором попался, смеется и время от времени команду подает: «К бомбометанию приготовиться. Цель такая-то...» В общем, хоть мы и знали, что люк наглухо задраен, но вначале не по себе как-то становилось. Но к концу полета привыкли и по его команде местами менялись. За три часа полета от такой гимнастики у нас все болело.
Но всему конец приходит - приземлились. Вылезли, в себя прийти не можем. Пилоты, механики на поле со смеха покатываются, пальцами на нас показывают. Взглянули мы друг на друга и тоже рассмеялись: грязные, штаны спущены, кителя и гимнастерки задраны, нижнее белье наружу, в общем, жуткий видок!
В это время к нам подъезжает «газик», и полковник какой-то спрашивает: «Кто тут Лосин из ТАССа? Можно докладывать, что задание выполнено?!» Мне от неожиданности не по себе стало, глупости разные в голову лезут: та ли экспозиция была, снял ли крышку, вытащил ли объектив.
- Вы что молчите?
- Я думаю, товарищ полковник.
- Вы не думайте, вы отвечайте - мне докладывать надо!
Делать нечего, собрался с духом, отвечаю: «Можете докладывать - задание выполнено, через два часа снимки будут готовы».
Приехал в редакцию. Там уже все ждут, лаборанты наготове. Две первые пленки я сам проявил - негативы отличные, остальные отдал лаборантам. Вышел в коридор, опустился на диван и мгновенно заснул.
Через час с моих пленок отпечатали штук сорок снимков, и Пальгунов - начальник ТАСС - повез их в Кремль. Все остались довольны, но об этом я уже позже узнал, так как крепко спал, а во сне видел ликующий Бухарест, улыбки, цветы... Лаборанты потом рассказывали, что я сильно во сне ворочался - видно, после бомболюка никак не мог удобно устроиться...
Это был, так сказать, самый некомфортабельный полет, а был и самый комфортабельный, который, как я теперь понимаю, был связан с предыдущим. Было это спустя год, осенью 1945 года. В Лондоне должна была происходить конференция министров иностранных дел пяти великих держав, и, когда встал вопрос, кого посылать от фотохроники ТАСС, Пальгунов сказал нашему начальству: «Отправьте того морячка, который в Бухарест летал». Но это только лишь слухи.
Короче, мне сказали, что я должен лететь в Лондон. А я, между прочим, все еще ходил в морской форме, и кроме пары кителей и форменных брюк одежды у меня не было никакой. Так что первым делом пришлось искать приличный костюм, а в то время это было труднее, чем сейчас машину купить. Но начальство позаботилось, выдали мне специальный талон и вот я уже в спецмагазине - там наших дипломатов одевали - выбираю себе костюм. Чего там только не было... В общем, минут через сорок выхожу я оттуда этаким франтом: темно-серый в полоску костюм, темные ботинки, шелковая сорочка с длинным воротничком и бордовый в мелкую крапинку галстук - он мне потом долго служил! А на голове - фетровая шляпа. Вышел я из магазина -
девушки так и падают, и это, несмотря на то, что под мышкой у меня здоровенный тюк своим форменным барахлом. Явился я в таком виде в ТАСС - все даже привстали от удивления.
Ну дальше, как обычно: проверка аппаратов, пленку нужно было в кассеты зарядить, а мне начальство сказало - снимай все: город, людей. Полетели двумя самолетами. На одном - Молотов и сотрудники МИДа, на другом - журналисты: из снимающих Федя Кислов из «Правда», Самарий Гурарий, я и еще кто-то, сейчас уже не помню. Из пишущих был Юрий Жуков, фамилии других уже забыл. Летели через Берлин - там была посадка. На подлете к Берлину мы все к иллюминаторам прильнули - ведь еще совсем недавно здесь гремела война. Я узнавал знакомые районы, увидел Карл-Хорст, где договор о капитуляции подписывали. В общем, много было воспоминаний. Я ведь над Берлином в мае сорок пятого тоже летал и снимал, но Темин тогда всех нас опередил.
Прилетаем в Лондон. Город огромный - в нем что-то около восьми миллионов жителей было, жизнь непривычная, глаза разбегаются. Словом - снимай все подряд, все интересно. Я и снимал все подряд. День был занят так: официальная съемка на конференции, а потом «фри тайм» - свободное время. Бродили по всему Лондону. После Москвы, только что приходящей в себя, после Ленинграда, где еще не забыли бомбежек, а на окнах еще затемнения оставались, - ночная Пикадили. Неоновая реклама, все светится, огоньки бегают и все живет вплоть до глубокой ночи. Какие-то бары работают, кинотеатры... Помню Гайд-парк, публика там занятная. Аристократы на лошадях катаются, а тут же бездомные на скамейках спят, кто-то выступает, кто-то молитвы какие-то читает, проповеди произносит. Голова кругом идет, а им все нипочем, каждый чем-то занят и на других даже не глянет.
Словом, живет вояк сам по себе, и никому до него дела нет. И только изредка полицейский появится - здоровенные такие парни у них там служат, - пройдет, оглядит вокруг и так же незаметно исчезнет. Бывали мы и в северных кварталах Сохо, и всюду я с камерой не расставался. Потом фотохроника у меня более пятисот снимков только по Лондону приняла, а запомнил я всего два кадра - оба перед глазами стоят.
Первый - уличный музыкант. Лицо его помню, как будто вчера только снял. Выразительное такое, вдохновенное, волосы длинные, и чем-то он мне Бетховена напоминал. Играл он не на гитаре или аккордеоне - это там на каждом, можно сказать, углу играют, - а на пианино, причем инструмент был старинный и очень красивый, с канделябрами. Как он его с собой возил, уж не помню. Но вот любопытная такая деталь в памяти застряла. Был у него брезентовый чехол, и стоило только чуть-чуть начаться дождю, как он инструмент обязательно им накрывал.
Второй кадр в метро снял, точнее около метро. По-их - андеграунд. Надо сказать, что за двадцать дней мы даже немного по-английски болтать стали. В общем, снимаем мы как-то с Кисловым в городе. Кроме московского метро никакого другого мы не видели, и лондонское для нас в новинку. Все там по-другому: попроще, поскромнее что ли, а, с другой стороны, все рекламами какими-то завешано - глаза разбегаются. Снимали в метро, никто даже внимания не обращает. У нас бы уже тридцать раз тебя за руку схватили: «Шпиона поймали!», а тут - хоть бы что. Только один раз с меня один татуированный, когда я его снял, стал деньги требовать - с трудом отвязались.
Стою я, значит, у одной из станций - а там ни вывески, ни каких наземных вестибюлей, как в Москве, а просто спуск под землю. И выходят оттуда почему-то одни только дамы. Стою, жду, пусть хоть один мужик появится. Надоело мне, прощу Кислова: «Федя, спустись-ка в андеграунд и выйди оттуда как истинный джентльмен. На вот, газету возьми для виду». А Федя в Лондоне и вправду на англичанина стал смахивать - руки в брюки, трубку курит, вальяжным стал.
Спустился он, значит, под землю, а через секунду выскакивает оттуда испуганный: «Куда ты меня послал, ... ты этакий! Там же женская уборная, - говорит. - А ты - андеграунд, андеграунд!»
Потом уже в Москве со всех моих пленок отпечатали контрольки, редактор отобрал то, что считал нужным, были поставлены подписи - я только комментировал те сюжеты, где что-то непонятно было. И вот среди этих снимков узнаю тот, на котором Федя смущенный из-под земли вылетает, - снять-то я его тогда все-таки успел. Смотрю - подпись: «Раннее утро у лондонской подземки. Рабочий люд английской столицы спешит на работу
Помните известный снимок поверженного Рейхстага, над которым развевается победоносное знамя Победы? Снимок этот обошел всю печать мира. Его автор Виктор Темин - в то время военный фотокорреспондент «Правды» - снял его с самолета, летевшего над горящим Берлином. Сделав его, он понял, что это сенсационный материал и его нужно срочно отправить в редакцию. Он стал просить самолет, чтобы доставить снимок в Москву. Жуков разрешил долететь до Варшавы. Темин же упросил летчика лететь в столицу. Летчик, сознавая всю историческую важность момента, согласился, хотя прекрасно знал, чем может ему грозить подобное самовольство.
На подлете к Москве их обстреляли - они не знали пароля и нужного эшелона. И все-таки самолет благополучно приземлился в Москве. Темин отправился в редакцию, проявил снимок, сдал его в номер и, дождавшись первого тиража, вместе с кипой газет бросился на аэродром. Через несколько часов он вошел в кабинет Жукова. Маршал уже знал о самоуправстве фотокорреспондента и встретил его агрессивно: «Под трибунал захотели, капитан?»
Но, увидев свежий номер «Правды», на первой полосе которой был напечатан снимок, смягчился. В этот же день снимок получили вcе иностранные агентства, а немного позже Темина наградили за эту фотографию Орденом Красной Звезды. Это, так сказать, классический случай.
Общаясь со старыми ленинградскими фронтовыми репортерами, мне приходилось выслушивать множество историй, в которых так или иначе фигурировали фотография и авиация. Иногда они соприкасались, прямо скажем, косвенно, но, тем не менее, явно было нечто, связывающее их.
Так, бывший фронтовой репортер ЛенТАСС Всеволод Сергеевич Тарасович например, очень любил рассказывать о своем тринадцатом полете, когда он напросился лететь на бомбежку с неизвестным ему пилотом. Обыкновенно в бомбардировщике фоторепортера сажали в хвост на место стрелка. Этот полет Тарасович запомнил на всю жизнь. Оказалось, что пилот всего несколько дней назад сел на бомбардировщик, а до этого летал только на истребителях, и от этого почерк его полета был более чем рискованным. Он выделывал такое в небе, что бедный репортер сумел сделать всего лишь один снимок - но зато какой! - на переднем плане хвостовое оперение бомбардировщика, а сзади белые клубы разрывов - следы только что сброшенных бомб.
Тарасович - замечательный рассказчик, и как только я вспоминаю это его повествование, меня самого начинает мутить. Стоит ли добавлять, что бедный Сева после этого полета долго отлеживался на поле.
Михаил Амосович Каше, прослуживший в авиации почти всю
войну, рассказывал другую трагическую и одновременно смешную историю про одного своего коллегу, который, напившись, без дела слонялся по аэродрому, и летчики, зная, что это могло кончиться для репортера неприятностью, запихали его в хвостовой отсек самолета, который должен был улететь из осажденного города. Вскоре самолет поднялся в воздух. Но на взлете случилось что-то непонятное - самолет, не успев как следует набрать высоту, начал падать. Пилоты и пассажиры погибли. Каково же было удивление спасательной команды, когда, обнаружив неподалеку от места аварии оторвавшийся хвост самолета, они услышали доносившийся оттуда могучий храп. Загулявший капитан продолжал спать. Всякое бывает на войне!
Все это пришло мне на память в связи с рассказами Бориса Семеновича Лосина, который всю войну прошел в качестве фотокорреспондента ТАСС. Рассказы эти заинтересовали меня, кое-что я тогда записал и вот сейчас, перелистывая старые записи, попытаюсь их восстановить.
Борис Семенович Лосин
«Во время войны в ТАССе каждый корреспондент знал, что ему делать: у каждого были свои рода войск, свои любимые части, но часто приходилось выполнять и неожиданные приказы. Я же обслуживал флот и был очень доволен этим. Есть такое выражение - флотский порядок, - так вот даже на войне он, как правило, сохранялся. Бывало здорово намотаешься, набегаешься, и надо очухаться - тогда я непременно старался попасть на какой-нибудь большой корабль: там и накормят, и отоспишься... У моряков всегда и в баню сходишь, и белье поменяют, а это в то время особенно ценилось. В общем, обслуживал я флот, ходил в морской форме и был очень доволен, если только можно во время войны быть довольным. Но, как известно, человек ко всему привыкает и старается всюду жить по-человечески, если это, конечно, удается.
Марк Ганкин. 1943
Другие ребята - Тарасович, Уткин, Чертов - снимали в сухопутных войсках. Вася Федосеев снимал в Питере, Трахман, Капустин и Ваcютянский обслуживали партизан. Однажды партизанское руководство высказало пожелание иметь еще одного корреспондента в тылу врага. Вызывает меня наше начальство и говорит, что надо бы мне на какое-то время слетать в тыл, к партизанам. Надо, значит надо. Через пару дней является кто-то из партизанских инструкторов и начинает меня учить, как прыгать с парашютом, что делать, когда попаду за линию фронта. С парашютом я кое-как разобрался, но только умозрительно - прыгать по-настоящему меня никто и не собирался учить. Надо сказать, что и я к этому особого рвения не проявлял. К партизанам летали тогда маленькие самолетики типа У-2, под брюхом которых был ящик, куда клали груз, который в нужном месте выбрасывали. Мне предстояло лететь в таком вот ящике и оттуда прыгать или, точнее сказать, выпадать.
А надо отметить, что до меня уже один из репортеров так же вот полетел и попал прямо немцам в лапы. Дело было так. Полетели они к партизанам. Он, стало быть, лежит в ящике. Линию фронта пересекли незаметно. Но дальше произошло непредвиденное. То ли штурман неправильно определился, то ли летчик что-то напутал, короче говоря, по звуковому сигналу выкинулся наш коллега над расположением противника. Его обнаружили и, как мы потом узнали от нашей агентуры, тут же и расстреляли.
В общем, сами понимаете, настроение у меня от этого не улучшалось, а, прямо скажем, ухудшалось. А тут еще мой инструктор добавлял страху.
… Скажем: «Ваши действия после приземления?»
Я отвечаю: «Собрать парашют, закопать, определиться на местности и идти в сторону предполагаемого расположения отряда».
«Правильно, - говорит. - А в случае приземления на дерево?»
Отвечаю: «Если ноги и руки целы будут, обрежу стропы, спрыгну с дерева и пойду к партизанам».
«Нет, - говорит инструктор. - Надо собрать парашют, зарыть его, а потом уж, определившись, можно направляться к партизанам».
Я, как попугай, повторяю за ним.
«Ваши действия при приземлении ночью?»
Тут мне уже совсем дурно стало. Ну, представьте себе: ночь, а ты болтаешься неизвестно где, на дереве, с аппаратурой, пленками, химикатами - ведь это все с собой нужно было брать, - а вокруг тебя немцы. В общем, не выдержал я и пошел к нашему начальству просить, чтобы меня отправили с посадкой.
«С посадкой, - говорят, - можно, конечно, но ты не думай, что это значительно безопаснее. Ведь как летят с посадкой-то. Из центра дают радиограмму. Принимайте самолет: прилетим тогда-то. Партизаны отвечают: согласны принять, координаты приземления такие-то, условный сигнал, допустим, три костра. Но ведь все это идет в эфир, а где гарантия, что противник не перехватил эти радиограммы. И тогда, пожалуйста, горят три костра, а там - немцы. Такое тоже не раз бывало. Правда, тут немцев их аккуратность подводила. Уж если зажгут костры, то ровнехонько по одной линии, а наши обычно запалят как попало. Поэтому пилоты на такие ровненькие огни и не садились, но пойди там сверху разбери. Можно ведь и ошибиться».
Но мне, все-таки, повезло. Пока меня готовили, оказалось, что обкомовскому начальству нужно было срочно попасть к партизанам - вручать правительственные награды, тут и про меня вспомнили, и мы на приличном самолете с прикрытием благополучно приземлились у партизан.
В общем, за годы войны пришлось мне по-всякому полетать, но один полет я запомнил на всю жизнь. Было это в 1944 году, в ту пору я работал уже в ТАССе в Москве. Так получилось, что меня в конце войны перевели в центральную редакцию. Вызывает меня к себе однажды мой непосредственный начальник и говорит: «Вам поручается ответственное задание, подробности узнаете от генерала такого-то из политуправления. Возьмите с собой пару аппаратов, проверьте их, пленки прихватите побольше. Завтра в шесть утра за вами заедет машина. Там все и узнаете». Наутро я ровно в шесть ноль-ноль стою у гостиницы «Москва», подъезжает «эмка» и везет меня на аэродром. Там уже много нашего брата собралось: корреспонденты «Правды», «Известий», «Красной Звезды». Из пишущих были Кригер, Саша Кривицкий, капитан первого ранга Леонид Соболев, Вадим Кожевников и другие. Всего человек, наверное, около тридцати.
Подъезжает машина армейская, выходят оттуда какие-то военные, и среди них генерал, который говорит, что поступил приказ Верховного главнокомандующего дать возможность работникам прессы рассказать о вступлении наших войск в Бухарест. «Вам выпала честь, - сказал он, - рассказать читателям советских газет, передать по каналам ТАСС для различных информационных агентств, а значит, и всему миру о победе Советской Армии, о начале победоносного шествия».
В общем, радостное оживление, суета, шум. Узнали подробности: лету туда около четырех часов, два часа на съемку и репортажи и обратно на аэродром. В этот же день до темна возвращаемся в Москву. Потом кто-то из сопровождавших генерала достает списки и читает: такие-то летят в «Дугласе», а такие - среди них и моя фамилия - полетят в «Бостоне». Это оказался небольшой американский бомбардировщик, салон которого был переоборудован в пассажирский: в нем всего-то четыре места. Моими попутчиками оказались Саша Кривицкий и двое из политуправления или, как тогда это называлось, ГлавПУ РККА. Тут же узнал я от пилота, что летит «Бостон» быстрее, и в Бухаресте мы будем раньше остальных, а значит, отснимемся быстрее. В общем, лечу я и мечтаю, что вернусь первым в Москву и снимки мои первыми увидят свет. Вам-то сегодня не понять, что значит быть первым, вставить «фитиля» коллегам. В этом был особый шик, особый смысл журналистской работы. Оперативность - вот что тогда больше всего ценилось у репортеров. «Жив ты или помер, главное, чтоб в номер...»
Прилетели мы в Яссы под Бухарестом, а там нас уже машины ждут. Организовано было все - первый класс! Махнули мы в столицу румынскую. Теплынь, осень, красотища. Зрелище потрясающее. Я сразу за аппарат. Части проходят по городу, город красивый, абсолютно неразрушенный - наши войска обошли его. Румыны-то вовремя одумались, и, как только мы освободили Кишинев, они Германии войну объявили, так что вступали мы как бы к союзникам. Я знай снимаю: танки, потом пехота на машинах, оркестры, музыка, цветы. Народ победителей молодым вином угощает. И мне предлагают: «Пресса, выпей!» Я знай пленку за пленкой меняю, но время от времени посматриваю на часы и ровно через два часа - назад. Приезжаем на аэродром, а там меня ожидает полковник, который в Москве посадкой распоряжался, подходит и говорит, что обратно, мол, полетите на «Дугласе», так как Симонову и еще кому-то надо раньше вернуться в Москву. Словом, раскусили ребята, что к чему.
Но я прекрасно понимаю, что упускаю редчайший шанс, ведь снимки мои, если прилечу первым, будут в Ставке смотреть, самому Сталину их, наверняка, покажут! Тогда бегу я к пилоту: «Выручай, друг! Мне позарез в Москву нужно, засунь куда-нибудь!» Пилот подумал немного и показывает мне на небольшой такой ящик на крыше самолета. Это даже не ящик, а какое-то вместилище для небольшого груза - там, кажется, парашюты экипаж складывал. «Попробуй, - говорит, - туда залезть. Мы сейчас на другой аэродром перелетать будем за прикрытием. В воздухе минут пятнадцать. Понравится - лети дальше на здоровье».
Залез я туда, взлетели. Над головой у меня прозрачный блистер. Лечу я, в небо голубое поглядываю и посвистываю от удовольствия. Сначала мне все это очень даже понравилось, но минут через пять стало как-то неудобно лежать и попытался было перевернуться, но в саркофаге моем низко, плечи не пролезают, словом, не получается никак. И от этого стало мне как-то жутко, будто замуровали меня. Попытался успокоиться, думаю, пройдет, но не проходит, а только еще страшнее становится. А еще спине неудобно, затекает поясница, какие-то мысли дурные в голову лезут, мурашки по телу бегают, а потом судороги сводить стали... В общем, не помню, как я все это выдержал. Вылез оттуда - ноги трясутся, спину ломит, голова кругом идет, весь мокрый от напряжения. Подходит пилот, опрашивает: «Ну как?» «Плохо, - отвечаю, - я за пятнадцать минут чуть коньки не откинул, а за четыре часа так точно подохну». Рассказываю я это, а у самого чуть ли не слезы на глазах стоят - до того на «Дуглас» перебираться не хочется.
«Да, плохо дело, плохо. Жалко, очень жалко...» - пилот ходит вокруг своей машины, а я все затекшую спину растираю. И вдруг он себя по лбу хлопает и ко мне: «Слушай, идея! Полезай в бомболюк». Не успел я обрадоваться, а тут за спиной Кригер и Высокоостровский появились - они, оказывается, на этот аэродром приехали. «И мы с тобой!» Пилот рукой махнул: «Полезайте, мол, все». Запихались мы в бомболюк. Небольшой такой ящик - как раз одному бы с комфортом, а втроем с трудом поместились. Кригер высокого роста, я тоже почти метр восемьдесят, хорошо хоть Высокоостровский маленький был. Я первым залез, уселся на пол, ко мне на руки сел Высокоостровский, а Женя над нами согнувшись встал - там во весь рост было не поместиться. Минут через десять уже надо было меняться местами, иначе все мышцы начинали затекать. В полете Кригер по ларингофону все предупреждал пилота: мол, не нажми гашетку, а то под нами люк откроется, и вылетим мы вниз. Пилот, парень с юмором попался, смеется и время от времени команду подает: «К бомбометанию приготовиться. Цель такая-то...» В общем, хоть мы и знали, что люк наглухо задраен, но вначале не по себе как-то становилось. Но к концу полета привыкли и по его команде местами менялись. За три часа полета от такой гимнастики у нас все болело.
Но всему конец приходит - приземлились. Вылезли, в себя прийти не можем. Пилоты, механики на поле со смеха покатываются, пальцами на нас показывают. Взглянули мы друг на друга и тоже рассмеялись: грязные, штаны спущены, кителя и гимнастерки задраны, нижнее белье наружу, в общем, жуткий видок!
В это время к нам подъезжает «газик», и полковник какой-то спрашивает: «Кто тут Лосин из ТАССа? Можно докладывать, что задание выполнено?!» Мне от неожиданности не по себе стало, глупости разные в голову лезут: та ли экспозиция была, снял ли крышку, вытащил ли объектив.
- Вы что молчите?
- Я думаю, товарищ полковник.
- Вы не думайте, вы отвечайте - мне докладывать надо!
Делать нечего, собрался с духом, отвечаю: «Можете докладывать - задание выполнено, через два часа снимки будут готовы».
Приехал в редакцию. Там уже все ждут, лаборанты наготове. Две первые пленки я сам проявил - негативы отличные, остальные отдал лаборантам. Вышел в коридор, опустился на диван и мгновенно заснул.
Через час с моих пленок отпечатали штук сорок снимков, и Пальгунов - начальник ТАСС - повез их в Кремль. Все остались довольны, но об этом я уже позже узнал, так как крепко спал, а во сне видел ликующий Бухарест, улыбки, цветы... Лаборанты потом рассказывали, что я сильно во сне ворочался - видно, после бомболюка никак не мог удобно устроиться...
Это был, так сказать, самый некомфортабельный полет, а был и самый комфортабельный, который, как я теперь понимаю, был связан с предыдущим. Было это спустя год, осенью 1945 года. В Лондоне должна была происходить конференция министров иностранных дел пяти великих держав, и, когда встал вопрос, кого посылать от фотохроники ТАСС, Пальгунов сказал нашему начальству: «Отправьте того морячка, который в Бухарест летал». Но это только лишь слухи.
Короче, мне сказали, что я должен лететь в Лондон. А я, между прочим, все еще ходил в морской форме, и кроме пары кителей и форменных брюк одежды у меня не было никакой. Так что первым делом пришлось искать приличный костюм, а в то время это было труднее, чем сейчас машину купить. Но начальство позаботилось, выдали мне специальный талон и вот я уже в спецмагазине - там наших дипломатов одевали - выбираю себе костюм. Чего там только не было... В общем, минут через сорок выхожу я оттуда этаким франтом: темно-серый в полоску костюм, темные ботинки, шелковая сорочка с длинным воротничком и бордовый в мелкую крапинку галстук - он мне потом долго служил! А на голове - фетровая шляпа. Вышел я из магазина -
девушки так и падают, и это, несмотря на то, что под мышкой у меня здоровенный тюк своим форменным барахлом. Явился я в таком виде в ТАСС - все даже привстали от удивления.
Ну дальше, как обычно: проверка аппаратов, пленку нужно было в кассеты зарядить, а мне начальство сказало - снимай все: город, людей. Полетели двумя самолетами. На одном - Молотов и сотрудники МИДа, на другом - журналисты: из снимающих Федя Кислов из «Правда», Самарий Гурарий, я и еще кто-то, сейчас уже не помню. Из пишущих был Юрий Жуков, фамилии других уже забыл. Летели через Берлин - там была посадка. На подлете к Берлину мы все к иллюминаторам прильнули - ведь еще совсем недавно здесь гремела война. Я узнавал знакомые районы, увидел Карл-Хорст, где договор о капитуляции подписывали. В общем, много было воспоминаний. Я ведь над Берлином в мае сорок пятого тоже летал и снимал, но Темин тогда всех нас опередил.
Прилетаем в Лондон. Город огромный - в нем что-то около восьми миллионов жителей было, жизнь непривычная, глаза разбегаются. Словом - снимай все подряд, все интересно. Я и снимал все подряд. День был занят так: официальная съемка на конференции, а потом «фри тайм» - свободное время. Бродили по всему Лондону. После Москвы, только что приходящей в себя, после Ленинграда, где еще не забыли бомбежек, а на окнах еще затемнения оставались, - ночная Пикадили. Неоновая реклама, все светится, огоньки бегают и все живет вплоть до глубокой ночи. Какие-то бары работают, кинотеатры... Помню Гайд-парк, публика там занятная. Аристократы на лошадях катаются, а тут же бездомные на скамейках спят, кто-то выступает, кто-то молитвы какие-то читает, проповеди произносит. Голова кругом идет, а им все нипочем, каждый чем-то занят и на других даже не глянет.
Словом, живет вояк сам по себе, и никому до него дела нет. И только изредка полицейский появится - здоровенные такие парни у них там служат, - пройдет, оглядит вокруг и так же незаметно исчезнет. Бывали мы и в северных кварталах Сохо, и всюду я с камерой не расставался. Потом фотохроника у меня более пятисот снимков только по Лондону приняла, а запомнил я всего два кадра - оба перед глазами стоят.
Первый - уличный музыкант. Лицо его помню, как будто вчера только снял. Выразительное такое, вдохновенное, волосы длинные, и чем-то он мне Бетховена напоминал. Играл он не на гитаре или аккордеоне - это там на каждом, можно сказать, углу играют, - а на пианино, причем инструмент был старинный и очень красивый, с канделябрами. Как он его с собой возил, уж не помню. Но вот любопытная такая деталь в памяти застряла. Был у него брезентовый чехол, и стоило только чуть-чуть начаться дождю, как он инструмент обязательно им накрывал.
Второй кадр в метро снял, точнее около метро. По-их - андеграунд. Надо сказать, что за двадцать дней мы даже немного по-английски болтать стали. В общем, снимаем мы как-то с Кисловым в городе. Кроме московского метро никакого другого мы не видели, и лондонское для нас в новинку. Все там по-другому: попроще, поскромнее что ли, а, с другой стороны, все рекламами какими-то завешано - глаза разбегаются. Снимали в метро, никто даже внимания не обращает. У нас бы уже тридцать раз тебя за руку схватили: «Шпиона поймали!», а тут - хоть бы что. Только один раз с меня один татуированный, когда я его снял, стал деньги требовать - с трудом отвязались.
Стою я, значит, у одной из станций - а там ни вывески, ни каких наземных вестибюлей, как в Москве, а просто спуск под землю. И выходят оттуда почему-то одни только дамы. Стою, жду, пусть хоть один мужик появится. Надоело мне, прощу Кислова: «Федя, спустись-ка в андеграунд и выйди оттуда как истинный джентльмен. На вот, газету возьми для виду». А Федя в Лондоне и вправду на англичанина стал смахивать - руки в брюки, трубку курит, вальяжным стал.
Спустился он, значит, под землю, а через секунду выскакивает оттуда испуганный: «Куда ты меня послал, ... ты этакий! Там же женская уборная, - говорит. - А ты - андеграунд, андеграунд!»
Потом уже в Москве со всех моих пленок отпечатали контрольки, редактор отобрал то, что считал нужным, были поставлены подписи - я только комментировал те сюжеты, где что-то непонятно было. И вот среди этих снимков узнаю тот, на котором Федя смущенный из-под земли вылетает, - снять-то я его тогда все-таки успел. Смотрю - подпись: «Раннее утро у лондонской подземки. Рабочий люд английской столицы спешит на работу